Аугенблик

Леночка все также стояла ко мне спиной и как будто не слышала меня. Я не знал, что говорить еще и стоял молча. Пауза затянулась. Я боялся, что кто-нибудь зайдет… нелепо получится.

– Лена! – сказал я и решительно пошел к ней.

Она это поняла и обернулась.

Я ожидал увидеть что угодно: злость, обиду, равнодушие, в конце концов… но улыбку на ее лице я предположить не мог никак! Леночка стояла, смотрела на меня открыто и мило и немного застенчиво улыбалась!

– Прими, мой скромный подарок, – начал я плохо получающимся торжественным голосом, – в знак примирения и моей полной покорности!

Леночка взяла коробку, посмотрела на нее, положила на лабораторный стол, повернулась ко мне и… сделала изящный книксен, тихо сказав при этом: «Мерси!»

– Сильвупле, мадемуазель, только и смог ответить я, – сильвупле!

Леночка опустила глазки, слегка покраснев, так и стояла. Мне хотелось еще что-то сказать, найти красивые слова… но слова не находились и я медленно вышел.

В обед все пили чай с моим зефиром. Леночка-лаборанточка о чем-то мило щебетала с Тонечкой Воробьевой.

По прошествии некоторого времени я заметил, что Леночка стала вести себя гораздо смелее, более раскованно. Я все реже стал видеть Лешку. Понятное дело, он все чаще стал наведываться в лабораторию.

Не зря мудрые люди говорят: нет худа без добра.

* * *

Тонечка Воробьева всегда приходила раньше своего Босса. Ну, так это естественно! И, чтобы окончательно загладить свою вину за мое хамское поведение на корпоративе, я воспользовался этой естественностью, и вошел в Исаевский кабинет. Тонечка раскладывала бумаги на столе. Подняв на меня свои очаровательные глаза, она улыбнулась. Я, жестом фокусника, материализовал из-за спины огромный букет темно красных роз, по-рыцарски встал на одно колено, склонил голову и протянул ей цветы.

– Тонечка, радость моя, – торжественно произнес я, – ну пойдем же сегодня в кино!

Тонечка молчала недолго.

– Бо-ж-е-мой! – раздельно протянула она, – ты меня, прям на настоящее свидание приглашаешь? А куда?

– Ну, в Современник, конечно.

– Чего за фильм, – в Тонечкиных глазах заиграли чертики – про любовь?

– Не-а, – сделал я свой ход, – мочилово какое-то. Кровь льется рекой, зрителей постоянно выносят… Ну, ты не пугайся, только тех, кто сам уже выйти на может… Отряд скорых помощей дежурит у входа.

– Ой, какая прелесть! – звонко захлопала в ладоши Тонечка Воробьева.

Тонечка не знала, куда в Исаевском кабинете поставить мой букет. Решили пока отнести к Леночке в лабораторию.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В одну из моих смен пришлось задержаться. Позвонил Михаил, сказал, что вовремя прийти не сможет. Я не стал спрашивать, что у него случилось – какая мне разница?

Погода была пасмурная, впрочем, без дождя. Из окна моей мониторки были видны две высокие трубы заводской ТЭЦ. Рабочие-верхолазы красили их. Начинали очень рано – я даже не мог определить когда. Забавно было наблюдать, как крошечный человек-точка болтается на тросе на высоте более ста метров.

Неожиданно рано приехал Лешка на своей «Волге». В машине был еще кто-то. Дверцы долго не открывались. Наконец с пассажирского сидения выбрался… я потерял дар речи – наш Дима! Но каков он был!

В детстве я смотрел жуткий и одновременно смешной французский фильм «Фантомас». Многие помнят демонического героя этого фильма. Так вот, в этом французском фильме в виде Фантомаса показывали нашего Диму. Они были похожи, как две капли воды. Впрочем, было все-таки два отличия. Французский Фантомас был подтянут, фигурист. Дима был безобразно толстоват. Еще французский Фантомас имел синюю рожу. А рожа русского Фантомаса-Димы была бледна. На этой бледноте контрастно выделялся иссине-фиолетовый алкоголический нос. Еще они были похожи жестокостью. Во всяком случае, я был уверен, что наш Фантомас-Дима ни перед чем бы ни остановился в достижении своих целей.

Меня поразило то, как был одет Дима. Так одеваются народные артисты и главари преступных сообществ. На Диме был великолепный костюм-тройка кремового цвета, безупречно белая рубашка, галстук-бабочка, лакированные туфли и белые перчатки. Все это сидело на нем как влитое – ни единого изъяна. Лысина в лучах утреннего солнца блестела ослепительно! По всему было видно, что Дима-Фантомас очень доволен собой.

Лешка пошел наверх, Дима прохаживался около Лешкиной «Волги». Я перехватил Лешку у двери мониторки, мы поздоровались.

– Лешь, чего наш Дима такой? – спросил я, не скрывая удивления.

– А-а! – махнул рукой Лешка. – Со своей разводится сегодня.

Я как-то раз видел его супругу. Обыкновенная женщина, по всему видно, скромная, очень положительная, но, что сразу бросалось в глаза, запуганная, затираненная Фантомасом всея Руси. Мне было ее как-то неопределенно жалко.

И так, Дима разводится. Но для чего он так разоделся? Это ведь наверняка его же свадебный костюм. Праздник себе устроил. Горд самим собой. А все для одного, унизить бедную супругу свою, жестоко унизить, сделать ей максимально плохо. Может быть, даже потом хвалиться перед всеми, каков он орел!

Мне стало так гадко, что я решил сделать все, только чтобы с ним не встретиться. Лешка наверху был долго. Диме, наверное, надоело прогуливаться возле «Волги», и он натурально так двинулся по направлению к мониторке. Я закрыл дверь на ключ, ключ вынул – нет никого. В дверь несколько раз дернулись. Потом Дима заглядывал с улицы в окно. Но мы всегда это окно задергивали шторой до половины. Так что увидеть меня Фантомасу не удалось.

Через десять минут Лешка Диму увез. А у меня сделалось отвратительное настроение. Не всегда на свете бывает все хорошо. Ох, не всегда!

Вообще-то, я человек веселый, оптимист! Но что-то такое нехорошее зашевелилось во мне после этого Димы, разодетого, как конферансье провинциального театра.

Непонятных состояний я не люблю. А тут я себя не понимал. Ну, разводится человек, ничего особенного. Я задумался.

Дима – тип интересный! Несмотря на свой бледнопоганочный характер, несмотря на мое к нему необузданное отвращение, надо отдать ему должное: Дима был очень неглупым человеком. Когда возникала задача, многим не посильная, Дима брался за нее, очень серьезно анализировал все и практически всегда задачу решал. Первый раз я обратил на это внимание, когда нас всех посадили за новую видеоаппаратуру, дав в помощь лишь инструкцию на английском языке. Кроме русского и… исконно русского, состоящего, в основном, из пяти слов, никто более никакого языка не разумел. Мне было проще, я с техникой с детства и никаких инструкций мне вовсе ненужно. Поэтому я быстренько освоился на простейшем уровне, обучил этому уровню всех, а сам полез дальше. Изучить все досконально мне также не составило труда. Но, естественно, ни с кем, даже с Исаевым я о своих знаниях не распространялся. Это давало мне некоторые преимущества. Я настраивал всю аппаратуру под свои интересы. Все остальное мне было до лампочки Ильича.

Дима прекрасно понимал мой уровень, понимал, что я делиться с ним не буду и продвигался вперед сам. Ничего не смысля в технике, он естественно, сталкивался с большими трудностями. Он завел тетрадь, в которую записывал свои успехи. Тетрадь пряталась настолько надежно, что я спокойно вечерами почитывал ее, и каждый раз поражался, как мощно работает его интуиция! Практически на пустом месте он находил правильные направления и шел по ним. Конечно, он не так глубоко копал, как я, но продвинулся он весьма далеко.

Я думал о том, что женившись в свое время, он же наверняка испытывал к молодой супруге соответствующие чувства, говорил ласковые слова, дарил цветы… Дети у них, Лешка говорил, вроде двое. Ну не срослось у них с женой (я даже не задумывался, от кого шло зло – и так все ясно). И его клоунский наряд объяснял многое – показать ненавистной супруге, себя таким уверенным, таким счастливым, чтобы она тысячу раз пожалела… А пожалеть она могла только в одном случае – если инициатором развода была она сама.

Меня поражала мысль, это до какой же степени нужно ненавидеть, когда-то родного тебе человека, женщину, родившую ему двоих детей, чтобы так унижать его! Чтобы так стараться сделать ему больно!

Забегаю немного вперед: когда Лешка вез разодетого Диму, тот хвалился тем, что ему уже удалось сделать все, чтобы лишить материнских прав свою супругу и детей оставить себе.

Себе… Сомневаюсь, что бледная поганка-Дима способен вообще хоть кого-то любить. Не завидую я его детям.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Я ждал Тонечку Воробьеву у входа в кинозал Современника. Ждал со скромным букетиком пестрых гвоздик и двумя билетами… на самый последний ряд, да еще и в самом углу. Тонечка Воробьева возникла неожиданно, как будто специально старалась подобраться незаметно. Я оглянулся. Она стояла передо мной. Одета она была стильно и выглядела восхитительно! Я неподдельно изумленно смотрел на нее.

– Приветики! – по-детски поздоровалась Тонечка. – Я ведь не опоздала?

– Как же ты обалденно выглядишь! – не соврал я.

– Я старалась… – опустив глаза, тихо проговорила она.

– У тебя больше, чем получилось! – бросал я комплименты.

В зал мы вошли с небольшим опозданием. Там что-то уже показывали – было темно. Я тянул Тонечку Воробьеву к выбранному мной месту. Когда она поняла, где нам предстоит сидеть, с удивлением прошептала:

– Ты куда меня притащил-то?

– …Ну… – фальшиво оправдывался я, – зато билеты легче достать…

К этому времени наши глаза уже привыкли к недостатку света.

– Так зал же полупустой! – продолжала удивляться Тонечка.

Зал действительно был почти пуст. Я рассчитывал, что зрителей будет гораздо больше. Теперь я испытывал некоторую неловкость от того, что утащить Тонечку в самый укромный уголок и выдать это за случайность у меня не получилось.

– А я тебя предупреждал, – отшучивался я, – что всех слабонервных увезли «скорые», остались только самые стойкие! Ты же у меня не слабонервная? – почти правдиво заинтересовался я.

– Самая, что ни на есть слабонервная, – со вздохом наигранного сожаления протянула моя милая собеседница. – Ну ведь ты же меня поддержишь, если что?

– Конечно поддержу, – возликовал я, – весь фильм поддерживать буду.

Тонечка помолчала, наверное прикидывая, сколько вариантов моей поддержки может быть, и какие наиболее вероятны.

– И все-таки народу совсем мало, – сетовала Тонечка.

– Ну и славно, – возбужденно ликовал я, – никто нам не помешает…

– Поддерживать меня? – лукаво спросила Тонечка Воробьева.

– Ты моя сладкая, – пела моя душа, – никто не посмеет нам помешать!

Фильм оказался элегантно дурным! Я мало помню сам фильм, но его герои действительно все время убивали друг друга, и, сдается мне – не по одному разу. Зритель зевал. Никого никуда не выносили.

Мы с Тонечкой Воробьевой безудержно и беззастенчиво целовались. И опять прелестный ноготок сладкой болью впивался в мою руку, которая уверенно продвигалась внутрь сжимающихся и дрожащих Тонечкиных коленок. Потом Тонечка перестала коленками сопротивляться, предоставив моей руке полную свободу действий. И действия эти заводили Тонечку в такое состояние, что она забыла, где находится.

Тонечка очень тихо стонала, думая, что это стоны протеста. Но так ли это было?

И тут произошел казус! Вероятно, на экране происходило что-то из ряда вон выходящее. Зал замер в ожидании развязки. И, в почти полной тишине, с заднего ряда раздалось вполне всеми слышимое и понимаемое: «Н-н-е-е-на-до… Ну пожалуйста, не… ах… не-на-до же… Ой, Женька, да!»

Секунд пять в зале стояла гробовая тишина. Мне даже показалось, что я слышу стрекот киноаппарата… И потом взрыв хохота и настоящие аплодисменты. К нам поворачивались, нам аплодировали!

Стыдно бывает даже мне. Я плохо помню, как мы выбрались из зала и как очутились на улице.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

в которой автор считает возможным и даже необходимым (но только в качестве исключения) показать один маленький дефект своего начальника, ибо своеобразие некоторых моментов не допускает его не показывать. Автор не делал этого раньше и обязуется не делать этого впредь (если только у него, у автора, это получится).

Мне действительно пришлось съездить в Москву в Центр связи еще два раза. Исаев дал деньги на новенькие рации. Оба раза ездил я банально на электричке. Правда, перед начальником я сразу поставил условие, что поеду только в мое рабочее время и с оплатой текущих расходов. Ездил, понятно, один одинешенек. Результатом этих поездок стали четыре совсем маленькие ручные рации, которые я выбрал сам.

В те времена связь для гражданских лиц была очень мало доступна. Множество ограничений особого выбора не давало. Но по знакомству мне, что называется, «разогнали» мощность передатчиков на порядок. Это давало гарантии на то, что вся наша рабочая территория будет «покрыта» одними лишь ручными рациями без базовой станции с моей антенной на крыше. Эту свою антенну я оставлял в качестве монумента, олицетворяющего собой наши с Тонечкой высокие (в прямом смысле) отношения, а так же для своего радио хобби.

Рации я привез довольно рано. Можно было бы, и погулять подольше, но за меня дежурил Михаил. Как я уже упоминал, мне он был симпатичен, и я вовсе не собирался злоупотреблять его добротой и безотказностью.

Исаев в своем кабинете был один. Куда услали Тонечку Воробьеву, я не знал и конечно «Самого» спрашивать не стал. Он жестом показал сесть. Начальник долго разговаривал по телефону, как мне показалось, в его диалоге с телефонной трубкой существовало два, может быть с большой натяжкой три предложения, слова в которых, да и сами предложения он тасовал так витиевато, что внешне создавалось реальное ощущение долгих и очень сложных дипломатических переговоров.

Я незаметно глянул на подоконник. Усатый Ницше на подоконнике жил и жил весьма активно (лента-закладка сместилась далеко за середину книги).

Меня так и подмывало спросить Исаева, что, по его мнению, в высказываниях Ницше представляется ему особенно неверным? Но, памятуя о том, что у всех в ушах еще звучит мой голос о намерении посетить лабораторию с Леночкой и весьма возвыситься с ней в отношениях, я не рискнул ничего спрашивать.

Исаев исчерпал варианты перебора одних и тех же слов и положил трубку.

Я выложил на стол четыре красочных коробки, остатки Исаевских денег и, от руки написанную, ведомость моих расходов.

Исаев сразу начал изучать ведомость, приложенные билеты, квитанции Центра связи. Иногда спрашивал меня про тот или иной пункт. Зная его привычку повторять за собеседником, я специально старался использовать слова с буквой «Р». Исаев (как я уже писал) довольно здорово картавил и мне это очень нравилось!

– А это за что? – спрашивал Исаев, показывая безупречно ухоженным ноготком на строчку в ведомости.

– Электричка, же! – как бы возмущался я, – вот и проездной билет!

– …Элект'гичка, – грассировал начальник, – п'гоиздной билет…

Рации Исаеву понравились. Он без промедления решил проверить, как это работает. Я включил ему одну, с другой пошел гулять по территории завода. Связь, как я и ожидал, везде была устойчивой. Я предложил уйти дальше, чтобы определить границы ее действия. Исаев не возражал. Мне все равно было куда идти, я пошел вдоль железной дороги, маршрутом, которым мы все на работу ходим.

И тут я увидел ее!

Тонечка Воробьева в своих туфельках неровно шла по шпалам мне навстречу. Она заметила меня, мило улыбнулась, оглянулась зачем-то, подошла. Кулачки вместе, локотки вместе – прижалась. Я поцеловал ее в щечку.

– Чего ты здесь гуляешь, – поинтересовалась Тонечка, – у тебя же смена? Тебя что, шеф выгнал? – шутливо спросила она.

– Совсем наоборот, – весело парировал я, – он меня специально прислал тебя встретить. А вдруг наш лохмач Мишка тебе юбку задерет! – переходил я на свой хамоватый тон.

– А ты что, ревнуешь, что ли? – улыбалась Тонечка Воробьева.

– Конечно! – попытался серьезно ответить я, – пусть только попробует, я его достоинства лишу!

– Не нужно, – смеялась Тонечка Воробьева, – у него же, наверное, подруга есть!

– У него их тут десятки! – подбирался я к Тонечкиным прелестям.

– Женька, ну не сейчас… – проявила неготовность Тонечка.

– Конечно не сейчас, радость моя! – продолжал я подбираться.

– …Ну не здесь же!.. – уже менее уверенно сопротивлялась она.

И тут, каким-то попугайским, хриплым и очень злым голосом проснулась рация: «П'гек'гатите заниматься е'гундой! Вы с ума там, что ли, сдвинулись. Антонина, с'гочно в офис, у меня совещание ско'го!»

Минуту мы молчали, втянув головы в плечи. Неизвестно, кто из нас двоих испытывал более яркие эмоции! Хотя, почему из двоих, еще рация была. И эта рация имела над нами абсолютную власть!

Какой же я остолоп! Чтобы удобнее было с Исаевым разговаривать, я активировал режим VOX. Рация ловит звук и сама включается в режим передачи. Короче говоря, Исаев сидел в своем кабинете и слышал наш целомудренный разговор.

Я понял, в глазах начальника я упал ниже плинтуса!

– А подслушивать неп'гилично, да, милая Тонечка? – обиженно передразнил Исаева я, так и не выключив рацию. Забыл, честное слово, забыл!

* * *

Надо отдать нашему начальнику должное, после этого разговора с Тонечкой Воробьевой, он никак не проявился в этом отношении.

Рации Исаев покупал, что называется, «на вырост». Он планировал расширять штат охраны, увеличивать количество постов. Пока же такой чести удостоились видео операторы и главный инженер. Третью станцию Исаев оставил себе, чтобы мы не болтали зря в эфире (как будто мы для этого не могли банально перейти на другой канал), четвертая так и осталась в запасе. Теперь у нас появилась возможность хотя бы общаться между собой мобильно. С Исаевым я уговорился так: я обслуживаю рации, он доплачивает мне за это некоторую сумму.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Тонечка Воробьева ни с того ни с сего пришла ко мне и пришла довольно поздно. Сама пришла. Пришла ко мне. Поздно пришла!

Обычно в это время я уже диван готовил ко сну, а тут засиделся в эфире – были хорошие проходы, говорил с очень удаленными радиолюбителями.

Тонечка постучала в окошко и сразу к двери (которая на ночь запирается). Я не знал, кто постучал, думал – из сменщиков кто-то что-то забыл.

Открыв дверь, я обалдел – Тонечка Воробьева собственной персоной!

Она стояла, слегка склонив голову, почему-то застенчиво скрестив руки. Весь вид ее говорил: «Ну, вот, что же теперь поделать, пришла уже».

– Тебя что, из дому выгнали? – не нашелся я.

– Ща! – надменно произнесла моя подруга, – меня выгонишь… Я сама кого хочешь выгоню!

Тонечка была немного навеселе. Совсем чуть-чуть, как мне показалось вначале. Но даже небольшое количество алкоголя для Тонечки Воробьевой было опасно. Это снимало всякие ограничения. Возникало интересное состояние, когда, еще практически трезвая девушка, культурная, воспитанная становилась несколько вульгарной.

– Давай, проходи скорее, – торопил я, – на свет комары налетят!

– Комары? – спросила Тонечка. – Причем тут комары?..

– Комары, радость моя, – злился я на себя из-за… не совсем правильной своей (несколько заниженной) оценки степени опьянения Тонечки, – имеют привычку пребольно кусаться в жопу, коли та оголена.

– Да, – неподдельно изумилась Тонечка, скрутившись так, чтобы зачем-то рассмотреть сзади свою клетчатую юбку, – в самом деле? Ну, так мы не будем ее оголять, – хихикнула Тонечка.

Все-таки она была хорошо «под шафе»! Хотя не перебор – это точно.

– Так чего, на счет дома? – повторил я вопрос.

– Какого дома, – не поняла Тонечка.

– Из которого тебя выгнали! – уже веселился я.

Тонечка некоторое время думала, потом просто спросила:

– За что?

– Ну, я не знаю, – продолжал дурачиться я, – может быть, ты мусорное ведро не вынесла вовремя?

Тонечка подумала еще.

– Завтра вынесу… А давай выпьем! – неожиданно предложила Тонечка, – хочешь?

– Уже не продают – поздно, – ответил я с наигранным укором.

– Е-рун-да! – отчеканила Тонечка, – сейчас принесу.

И вправду, Тонечка Воробьева сходила наверх, на какое-то время там зависла, потом вернулась… с двумя бокалами и пузатой бутылкой черного стекла. На этикетке красовалась надпись «CAMUS»

– Да ты – волшебница! – похвалил я Тонечку, прекрасно понимая, откуда этакая ценность.

– Да! – улыбалась она, – у Исаева стащила!

– Ага, – посетовал я, – а если он заметит, как ты думаешь, на кого подумает? На тебя или на меня?

– Да, ответила Тонечка Воробьева, – ведро я вынесу завтра… Что? Подумает? Да откуда он знает, что у него там стоит? Сам не пьет, а клиентам я сама приношу.

– Тонечка, радость моя, – придумывал я эротический сценарий, – я же на рабочем месте, как же я могу пить на рабочем месте?

– Что, – растерялась Тонечка, – никак нельзя?

– Никак! – проявлял я непоколебимость, – но мы что-нибудь придумаем.

– Конечно, придумаем, – подхватила действительно нетрезвая Тонечка. – Ой, а что это у тебя такое? Красиво как, лампочки мигают, – показала она на мою, расставленную по столу, радиоаппаратуру.

Я объяснил, как мог; Тонечка поняла (как могла).

– И что, если я в эту штуку говорить буду, меня кто-то услышит?

– Конечно. Много кто услышит. Надо только тангенту – вот эту клавишу – нажать.

Тонечка взяла микрофон, изящными пальчиками нажала тангенту и озорным голосом пропела: «Люди, здравствуйте все! Я вас всех люблю! Мы тут пьем коньяк! Сейчас трахаться будем!!!»

У меня отвалилась челюсть! Я стоял и не знал, что делать. Канал общий, людей висит на нем немереное количество! Многие мои товарищи по эфиру, конечно же, сразу определили, чья работает станция.

Станция, немного помолчав, ответила Тонечке хрипловатым женским голосом: «Блядь, везет же какой-то дуре! Поздравляю».

Тонечка перепугалась, бросила микрофон, сделала глазками хлоп-хлоп, стояла растерянная.

– Я думала, что выключено все, – надула Тонечка губки, – что же теперь будет?

– Плохо будет! – нагонял я на Тонечку страху, – очень потом плохо будет… если коньяк пить без лимона.

Тонечка Воробьева среагировала мгновенно:

– Есть! Есть лимон! Там, наверху. У Исаева в холодильнике. Там еще виноград есть. А пойдем к нему в кабинет!

– Милая моя, – возликовал я, – какая же ты умница! Там же не мое рабочее место!

– Ну вот, – радовалась Тонечка, – проблема снята.

– Вы там поаккуратнее! – хихикая, вступила станция в наш разговор.

Тонечка Воробьева ничего не ответила. Она презрительно сморщила носик, посмотрела на станцию и живописно показала ей «фак»!

Мы двинулись наверх. В дверях Тонечка тормознулась, снова презрительно посмотрела на станцию и с выдохом в нос произнесла:

– А тебе, пьяная уродина, обломится!

– Тонечка, – сетовал я, – ну успокойся, радость моя. Это была «Афолина»… позывной у нее такой. Она с центра Москвы. Кстати «Афолина» не пьет вовсе.

– Все равно уродина! – не отставала от станции Тонечка Воробьева.

* * *

Дорогой читатель! Если тебе кто-нибудь говорил или скажет, что секс на рабочем столе начальника, даже таком огромном столе, как у начальника моего – это верх удобства и наслаждения, не верьте ни на йоту! Тебя, мой доверчивый читатель, обманывают, тебя хотят развести (правда, не знаю, зачем). Со всей ответственностью заявляю – секс на рабочем столе начальника неудобен, вреден и безнравственен! Но до чего же, черт побери, замечателен секс на рабочем месте начальника! Нужно только соблюдать аккуратность, чтобы не оставались следы. Но какая к черту аккуратность, когда страсть такого вот уровня!

Расхристанные папки, с выскочившими и разбежавшимися листками документов, валялись на полу, под столом. На самом краю, испуганно и тихонько, позвякивали друг о друга пустые пузатые бокалы. Криво нарезанные кружки лимона, отдельно от блюдца, стопкой возвышались у телефонного аппарата. Пустая бутылка из-под коньяка «CAMUS» стояла на подоконнике рядом с томиком Ницше. Из приоткрытого окна доносились гудки маневрового Тепловоза. Свет мощных фар его иногда попадал в наше окно. И тогда кабинет Исаева освещался странным образом. Этот свет выхватывал из темноты детали кабинета начальника: вот дверь, с висящим на ней календарем (над цифрами – днями, море, песок, женская фигурка); вот сейф в углу прямо на полу с женской туфелькой, каким-то нелепым способом туда попавшей; кресло в другом углу… с опять же женской туфелькой. На противоположной, от окна стене, пропорционально с движением света от тепловоза, тенью своей плыл стол с четко прорисованным телефонным аппаратом, плыли позвякивающие бокалы, ненадежно стоящие на самом краю стола, и, также пропорционально, плыла, неистово двигаясь большая (больше одного человека) живая тень.