Злые духи

«Четверг» m-lle Парду был в полном разгаре. На стульях, придвинутых к стенам, сидели дамы, – мужчины или стояли, или сидели прямо на полу.

Посреди комнаты толстый господин под музыку декламировал какие-то стихи.

Было сильно накурено и душно.

Ремин приоткрыл окно и уселся на подоконник около Доры, сидящей в кресле у этого окна.

Невысокие ширмочки и спины стоящих мужчин закрывали их.

– Я не особенно люблю бывать здесь, – говорила Дора, слегка наморщив свой носик. – Hо я очень люблю Мари Парду и хочу помочь ей. Они так нуждаются, и эти десять франков с посетителя составляют их главный доход.

– Не дурной доход! Здесь, я думаю, человек пятьдесят.

– Да, но не забудьте, что она заплатит танцовщицам франков двадцать пять, а освещение! Приходят, правда, со своим вином, но нужна посуда напрокат, а кофе она дает от себя…

Мари редкая женщина. Вы знаете, в России в нее был влюблен один богач и предлагал ей экипажи, бриллианты, дачу в Крыму – она отказалась и вот терпит нужду. Много ли бедных женщин способны на это? – воскликнула Дора.

– Это она вам сама рассказывала? – спросил Ремин, улыбаясь и смотря в оживленное личико Доры.

– Конечно! Она вполне откровенна со мной. Я считаю долгом материально поддержать такую удивительную женщину – она мой друг.

– У вас, я вижу, много друзей? – улыбнулся он.

Она подозрительно посмотрела на него.

– Вам, наверное, Лель наговорил что-нибудь? У него привычка поднимать меня на смех, – словно обиженный ребенок, заговорила она. – Конечно, иногда разочаровываешься в своих друзьях. Ах, люди так иногда неискренни и иногда прикидываются несчастными и бедными, а на самом деле… Я не доверяю людям ни в чем, ни в чем! Ни в дружбе, ни в любви. Я отошла от всего. Я пережила такую душевную драму! Когда-нибудь, когда мы с вами станем друзьями, я вам расскажу ее. Вы должны меня понять, потому что вы тоже пережили драму. Как вы должны были страдать!

Ремина передернуло. Он почувствовал сразу удар, который он всегда испытывал, но, взглянув в приподнятое личико Доры, он все словно забыл. Глаза ее были так наивно ласковы и выражали такую нежность, на этих глазах навернулись слезы, а очаровательный розовый ротик так мило раскрылся, что Ремин почувствовал умиление, ему захотелось погладить эту женщину по головке, как маленькую девочку, и утереть ее слезы.

Он взял ее руку, поднес к своим губам и тихонько сказал:

– Не говорите никогда об этом.

– Да, да! Ради бога, простите меня! Я такая неосторожная… я никогда… Да, да, конечно, ни слова.

Она наклонила голову – смущенная, прелестная и трогательная.

Он сидел, любуясь ею и продолжая держать ее руку, которую она не отнимала.

В этот момент между публикой произошло движение: на средину комнаты вышли две совершенно обнаженные женщины. Начался танец.

Под звуки танго женщины сплетались, расходились, принимали позы.

Эти позы делались все более нескромными, и в зале послышались восклицания и даже как будто ржание.

Два толстых немца, заслонив это зрелище от других своими широкими спинами, то подскакивали, то приседали, слегка повизгивая, напоминая привязанных на веревку псов.

Ремин посмотрел на Дору.

Она глядела куда-то вбок, будто стараясь не видеть, и лицо ее залилось краской.

– Вась это не шокирует? – спросил Ремин.

– За кого вы меня принимаете? – вдруг обиженно заговорила она. – Неужели вы считаете меня за какую-то отсталую буржуазку, которую может шокировать красота. Красота всегда величественна и прекрасна, где бы она ни проявлялась. – И Дора захлопала танцовщицам, которые, закончив свой номер, упали на ковер уже совершенно в порнографической позе.

Восклицания, подобные ржанию, усилились, покрываемые аплодисментами. Тамара ходила между группами гостей, громко восхищаясь и что-то шепча некоторым.

Подойдя к Доре, она тоже шепнула ей что-то, от чего ту слегка передернуло, но она сделала над собой усилие, растерянно улыбнулась и сказала:

– Да, да, я это понимаю.

К Ремину подошел высокий пожилой человек – эмигрант-писатель.

– Я сегодня сделал вывод, – сказал он со своей обычной невеселой усмешкой. – Что то, что здесь показывали, всякий может видеть когда угодно за два франка, но людей забавляет и привлекает именно то, что это делается на публике. Ну, положим, мужчин я понимаю еще, но вы, женщины, зачем платите за это десять франков, когда вы голых женщин в России, в торговых банях, за двугривенный сотню можете видеть.

– Э, земляк, – вмешалась Тамара. – Вы все еще в шестидесятых годах живете! Мы ушли, мы иначе смотрим!

И они заспорили.

Везде говорили громко. Распивали вино, что-то напевали, курили и почти никто не обращал внимания на негра в красном фраке, который выделывал замысловатые па под музыку кэк-уока.

От жары и табачного дыма было трудно дышать, а в открытое окно веяло сыростью и свежим воздухом, там виднелись верхние этажи домов, снизу освещенные электрическими фонарями, и клочок темно-бархатного неба, усеянного звездами.

– Не пора ли домой? – ласково спросил Ремин, посмотрев в слегка побледневшее лицо Доры.

– Да, да! – быстро поднялась она и торопливо стала натягивать длинные шведские перчатки.

* * *

Дора пожелала пройтись пешком.

Настроение Ремина делалось все веселее и веселее.

Он говорил, шутил и даже слегка злословил насчет «четвергов» m-lle Парду.

Ему захотелось смеяться, школьничать.

Дойдя до площади de la Concorde, он весело сказал:

– Как хорошо.

Она остановилась и, посмотрев кругом, спросила:

– Вам нравится? Но это не старина, это все новое…

– А не все ли равно? Мне сегодня так хорошо, так весело, я чувствую себя юным, гимназистом каким-то, хочется бежать… Побежим, Дарья Денисовна! Смотрите, какой широкий и гладкий тротуар, кажется он сам полетит нам под ноги.

Он схватил ее за руку, и она сделала шаг, чтобы бежать, но сейчас же опомнилась и обидчиво сказала:

– Что за странная идея? Что с вами?

– Разве, Дарья Денисовна, у вас не бывает минут беспричинной радости, когда кругом все кажется прекрасным? Эта площадь сейчас – самая лучшая площадь в мире. Величественно, просторно, нарядно… Террасы Тюильри внушительно темнеют, фонари так красиво разбежались по площади! Это самое лучшее место, в самом лучшем городе, а вы милая, прелестная Дарья Денисовна! Отчего же мне не радоваться? Если моя радость выражается немного бурно, так это потому, что я давно не радовался.

– Как это странно, я думала, судя по вашей картине, что вы разочарованный и меланхолик и… – сказала она, словно обиженная.

– И вы во мне разочаровались? – спросил он смеясь.

– Ах, какие глупости! Не все ли вам равно… Но мне кажется, что если художник… ну, весел, доволен, он неглубокий человек и не может написать хорошей картины.

– А я как раз, идя с вами, думал, что хорошо бы написать картину, веселую, радостную, где все смеется в свете солнца, а среди картины написать вас… И посвятить эту картину вам. Вы позволите?

– Конечно, – сказала она, недоверчиво посмотрев на Ремина, и, помолчав, прибавила:

– Я совсем не умею веселиться.

Он засмеялся.

– Вы смеетесь надо мной! – И она вырвала у него руку.

– Дарья Денисовна! Я смеюсь, но смеюсь радостно, как дикарь, который видит перед собой прелестную райскую птичку.

Она сердито дернула плечиком и пошла вперед.

– Ну за что вы на меня рассердились – спрашивал он, но она молчала и ускоряла шаги.

Когда они остановились перед решеткой дома, она повернулась к нему и сердито сказала:

– Что за странный тон, которым вы говорите со мной? Точно я девчонка какая-то.

– Простите меня, вы сказали, что веселые люди – неглубоки, но я не верю этому, что же мне делать, когда, сам не знаю почему, в вашем присутствии меня охватывает радость, глубокая радость… Ну не сердитесь и скажите мне доброе слово на прощанье.

Он смотрел на нее веселыми, влюбленными глазами, умоляюще сложив руки.

– Какой вы странный, – произнесла она нерешительно. – Меня сердит, что вы меня как-то заставляете говорить глупости… Я не хочу говорить с вами, – вдруг опять обиделась она и решительно позвонила у решетки.

– Ну что же мне бедному теперь делать? – с комическим отчаянием воскликнул он. – Вы были моим добрым духом, навеяли мне радость и веселье, а теперь повергаете меня, как говорится, в бездну отчаяния. Хорошо – я стану на колени здесь, на тротуаре, и пусть потомки найдут мой скелет, вросший в асфальт!

И Ремин опустился на тротуар.

– Фу, глупый! – не удержалась она от улыбки. – Перестаньте, вон agent смотрит на вас… Ну идите вы, ради бога, мне идут отворять.

– А доброе-то слово? – спросил он.

– Ну приходите завтра вечером, – засмеялась она и скрылась за отворившейся решеткой.

Он вскочил на ноги и смотрел, как она легкими шагами почти перебежала площадку, усыпанную желтыми листьями, и мелькнула своим красным манто под фонарем подъезда. На ступенях она остановилась и махнула ему рукой.

Он постоял немного и пошел.

Радость не ослабевала, ему захотелось шума, толпы, пожалуй, вина, он остановил проезжавшее такси и велел ехать на Пляс-Пигаль, решив, что все равно не заснет и что лучше посидеть где-нибудь в ночном кафе.

* * *

Хотя вывески ночных ресторанов блестели, площадь была пустынна, редкие прохожие пересекали ее или скользили, словно тени, вдоль стен домов.

Ремин велел шоферу остановиться у первого освещенного подъезда.

В маленьком вестибюле он отдал свое пальто красному шассеру и по узенькой, устланной потертым ковром лестнице поднялся на антресоли.

Там, в довольно большом, ярко освещенном зале, под звуки румынского оркестра, состоящего из трех человек, танцевало несколько пар: две женщины, скромно одетые в костюмы тальер, со шляпами на головах, две девицы – одна в испанском костюме, другая в костюме мальчика, затем высокий черный господин в пиджаке и худенькая дама в вечернем туалете. Эта последняя пара очевидно не принадлежала к персоналу кафе и попала в него из театра или из гостей и танцевала в свое удовольствие.

Ремин только что уселся у столика и велел подать себе кофе с коньяком, как услыхал зычный голос Тамары.

– Эй, земляк!

Он обернулся. Тамара сидела за столом, сдвинув на затылок свою серую шляпу.

На столе стояла в холодильнике бутылка вина. Тамара, очевидно, угощала компанию из трех дам, сидящих с нею.

Одна из этих дам была худощавая пожилая женщина, одетая в черное платье с черным кружевным шарфом на голове, с длинным желтым лицом злой монахини, две другие были молоденькие девушки, очевидно тоже из состава кафе, в фантастических костюмах и сильно накрашенные.

Ремин приподнял шляпу и отдал поклон, думая этим ограничиться, но Тамара взяла свою палку и перчатки и, пожав руки дамам, подошла к Ремину.

– Надоели они мне, землячок. Выпьем лучше с вами. Garçon, une fine![5]

– Я никак не ожидал встретить вас здесь, разве вечер у m-llе Парду уже кончился?

– Ушла я оттуда, – заговорила она насмешливо. – Земляки надоели. Пришла сюда – французы претят. Видели вы эту треску сушеную, с которой я сидела, вот типик-то. Она мужа отравила – оправдали за недостатком улик. Работает, как собака, живет в конуре, жрет два раза в неделю, накопит денег – и сразу ухлопает на кутеж.

– А две другие?

– А эти… Эти объяснений не требуют. Им все равно – кто ни угостит. Эх, надоели они мне все.

Garçon une fine, encore![6] Скучно жить на свете! Что это вы, миляга, на меня так смотрите? Сама знаю, что выпила лишнее, но не всегда у меня vin triste[7] бывает. Я сегодня родину вспомнила, и так я ее люблю проклятую, что, кажется, не выдержу и уеду! – Стукнула она кулаком по столу. – Слушайте, пойдем пошляться!

– Куда? – спросил Ремин с удивлением.

– Пойдем, родной, я вас по специальным кафе поведу.

– Тамара Ивановна, право, не хочется.

– Ну, землячок, Алешенька, уважь! Не могу я на месте сидеть, – заговорила она жалобно. – Можешь ты понять, что бывают минуты, когда… Вот я сейчас пойду и с Pont des Art в Сену… A почему именно с этого моста? А потому… Ну уважь меня, глупую бабу.

Ремин улыбнулся.

– Ну пойдемте, – сказал он.

– Вот молодец! Garçon, addition![8]

Просмотрев счет, она недовольно буркнула:

– Уж успели еще фрукты сожрать.

Они расплатились и вышли.

– Ну начнем наше tournе́e du Grand Duc[9], жаль, что теперь в наш Haneton поздно, разве две-три завсегдатайки в карты дуются – старье. Идем сюда!

И она решительно повернула в одну из улиц.

* * *

Это кафе, помещавшееся в нижнем этаже, очень мало чем отличалось от первого, было только много цветов на стойке буфета и по углам, что придавало низкой зале более уютный вид.

Такой же румынский оркестр и танцующие пары.

Тамара стала объяснять Ремину, в чем заключаются особенности этого кафе, и прибавила:

– Отсюда мы пойдем на Butte в Lapin agile, послушаем старинные романсы, потом в Halle к Pére Tranquille.

– Тамара Ивановна, да я уж теперь спать хочу, – запротестовал Ремин.

– Ну, голубчик, ну пойдемте, я сама не знаю, почему мне с вами так легко, будто вы добрый дух какой! Ремин, вы знаете, отчего я сегодня пьяна?

– Полноте, Тамара Ивановна…

– Да, да, я пьяна, и это не первый раз, что я вином стараюсь заглушить… У меня горе. Самое ужасное горе, когда начинаешь чувствовать против своих убеждений, когда приходится, отстаивая свои принципы, лгать себе и другим. Легко ли это?

– Конечно нелегко.

– Если бы я была суеверна, – продолжала она, облокачиваясь на стол, – я бы подумала, что злой дух овладел мною, и пусть бы овладел глупый, простой русский черт. Я, земляк, люблю русского черта. Он захудалый, несчастный черт. Вечно он впросак попадает, всегда он посрамлен, и первый попавшийся мужичонка его надует. Люблю я милого, безвредного русского черта. Ему бы, как земляку, обрадовалась, мы бы поладили. Ну… ну пусть немецкий черт, интеллигентный, ученый Herr Мефистофель, и тот ничего, с ним можно спорить, ругаться, в мирной беседе философию разводить, сказать: «Мне скучно, бес». Даже на Лермонтовского демона согласна! Ведь это разочарованный поручик тридцатых годов в маскарадном костюме… Так ведь такой не удивит! Я его скорей моими страстями удивлю, он, пожалуй, как школьник, рот разинет.

Нет, мною овладел черт самый страшный… тот, дьявол… Знаете ли вы Ремин дьявола Средних веков? – Придвинулась она к Ремину.

Лицо ее побледнело, и углы губ болезненно опустились.

– Знаете вы его? Того, который чистую девушку заставляет летать на шабаш, набожного художника украшать фронтон церкви адскими чудовищами, того, который является в пурпуре и в золоте, в блеске. Люцифер! Иногда отвратительный козел, иногда прекрасный юноша, тот, что создал кошмар инкуб и суккуб, кто царствует плотью, кто эту плоть обратил в царя нашей души и правит страшную кровавую мистерию.

– Вы, Тамара Ивановна, говорите о дьяволе так, будто сами в него верите, – улыбнулся Ремин.

– Не могу, не хочу верить, но когда вам этой чертовщиной три месяца голову набивают… когда… Не хочу верить, а сама вот оглядываюсь и думаю, а вот за эти слова вот…

Тамара вдруг поднялась, бледная как полотно, с широко раскрытыми глазами. Ремин в испуге тоже вскочил.

– Тамара Ивановна, что с вами?

– Ничего, ничего, – забормотала она, опять опускаясь на стул. – Garçon, un siffon[10], – приказала она слегка дрожащим голосом.

– Что с вами? – повторил свой вопрос встревоженный Ремин.

– Ничего, просто выпила лишнее, – ворчливо сказала она, сдергивая с головы шляпу и вытирая надушенным платком вспотевший лоб.

– Не выйти ли нам на воздух?

– Э, пустяки. Хмель от содовой сейчас пройдет. Эге! Посмотрите-ка, Ленька Чагин! Чего его сюда принесло? Добродетель ночью по Монмартру шатается.

Ремин быстро оглянулся, и его глаза встретились с насмешливыми глазами Чагина.

– Вот так неожиданная встреча! Алексей Петрович и Тамара Ивановна – странная комбинация, – улыбнулся он, здороваясь и подсаживаясь к столу.

– Чего же тут странного? Захотели и пришли. Мы люди не добродетельные, и если сидим ночью в кабаке, так ничего удивительного нет, и не будет ничего удивительного, если в худшем месте найдемся, а вот как вы-то здесь оказались? – насмешливо спросила Тамара, откидываясь на спинку стула и закладывая пальцы в проймы жилета.

– Ах, как бы мне хотелось подняться в вашем мнении и сказать, что я кучу́, но должен сознаться, что возвращаюсь от профессора Лекомба, который живет, как вам известно, здесь поблизости, и я зашел сюда съесть сэндвич и выпить чаю, так как Дора уже вернулась от Парду и спит.

– Да, я проводил Дарью Денисовну домой часа полтора тому назад, – сказал Ремин, и счастливое ощущение опять охватило его при воспоминании о Доре, и он с нежностью посмотрел на лицо Леонида, напомнившее ему очаровательное личико.

– Спасибо. Меня немножко мучила совесть, что я отказал Доре сопровождать ее, она так хотела, чтобы я ехал с ней. Но я не терплю этих сборищ m-lle Парду, – сказал он с брезгливой улыбкой.

– Шокируется ваша добродетель, – расхохоталась Тамара злым смехом.

– Представьте, да, – уронил Чагин. – Я не люблю суррогатов, а это суррогат веселого дома. Если бы мне захотелось подобной компании, я пойду в такое место, где уж совсем не надо стесняться, а при сестре и при дамах из общества я на это не решусь. Если им не стыдно, так мне неловко.

Тамара качалась на стуле и, кривя губы, сказала:

– О, добродетель!

– Я, конечно, принимаю название добродетели не за похвалу, так как в вашем лексиконе добродетельный – значит глупый, неразвитой, отсталый.

– Или лицемер! – выпалила Тамара.

Леонид посмотрел на нее и заговорил спокойно:

– Мне сейчас вспомнился один анекдот, который мне рассказывал мой зять Степан Лазовский. В городишке, где стоял их полк, был клуб. Этот клуб ежедневно посещала одна дама, по имени Поликсена Варваровна Струнка. Ежедневно она играла в карты, тогда как дамам разрешался вход в клуб только по четвергам и воскресеньям. Пробовали заставить г-жу Струнку подчиниться этому правилу, но напрасно.

«Ну какая я дама, – говорила она, – я сама имением управляю и сигары курю».

В провинции за картами очень бранятся, и Струнка потребовала, чтобы ругань была воспрещена. Мужчины возмутились и объявили, что не желают лишать себя свободы слова в те дни, когда не бывает дам, а если Струнке это не нравится, пусть ходит в дамские дни или убирается.

Гордая дама не убиралась, и старшины клуба вынесли такой вердикт:

«Г-жу Струнку считать дамой по четвергам и воскресеньям, а в остальные – мужчиной».

– Что вы, Чагин, хотели сказать вашим анекдотом? – слегка побледнев, спросила Тамара.

– То, что я никак не могу понять, по каким дням мне считать вас дамой. Женщина может быть и резкой, и бестактной в отношении мужчины – он будет терпеть, но мужчина очень рискует, позволяя себе это. Что я прощу женщине, того не прошу мужчине.

Леонид говорил совершенно спокойно, с интересом вглядываясь в Тамару.

Тамара поминутно менялась в лице, и в эту минуту Ремину она показалась другой. Может быть, тоже русской бабой, в то время, когда она скачет на хлыстовском раденье, – это не противоречило первому облику и характеру: и то и другое в русской душе мирно уживается бок о бок.

Тамара сделала над собой усилие, отвела глаза от лица Леонида и заговорила глухо, но довольно спокойно:

– Раз навсегда, Чагин, знайте, что я никогда не играю мужчины. Я ненавижу и презираю мужчин!

Я женщина, и считаю, что женщина только тогда будет счастливой и свободной, когда мужчина перестает существовать для нее.

Не физическая слабость, не социальные условия делают женщину рабой, а ее страсть к вам, мужчинам.

Та страсть, что влечет мужчину к женщине, страсть покорить и уничтожить – не страшна, страшна женская страсть, – покоряться и уничтожаться – отдавать себя в рабство. Есть и мужчины с женскими свойствами, и ими владеют женщины, лишенные этого проклятия!

– Вы очень бестолково говорите, Тамара Ивановна, – сказал Чагин, но Тамара, не слушая его, продолжала:

– Я не жалею женщину, когда ее бьет мужчина, я не жалею женщину-рабу, так ей и надо! Пусть терпит за свою собачью привязанность. Новую женщину вы не удержите! Она выкинет вас, как ненужный балласт!

– И наступит царство амазонок?

– Наступит царство равных.

– Откроются дома терпимости для женщин? – спросил Чагин. Его лицо теперь было совершенно просто и даже наивно, и выражало искренний интерес наблюдателя.

Тамара слегка запнулась, но потом с азартом крикнула:

– Да! И это будет лучше! Не будет женщина держаться за случайно посланного ей судьбою мужчину, но это будет «пока».

Пока, говорю я вам, она не выкинет совершенно мужчину из своего обихода.

– Тамара Ивановна, должен же я вам задать тот обыкновенный вопрос, который задается в этом случае: «А продолжение рода человеческого?» Или вы мне ответите, как герой «Крейцеровой сонаты», – а пускай его прекратится?

– Нет! Читали вы об искусственном разведении собак и лошадей? Ну вот, – пусть каждая женщина родит по одному ребенку – это будет повинность.

– Девочек будут оставлять, а мальчиков топить?

Тамара вспыхнула:

– Чагин, я не желаю слушать глупостей!

– Да нет, нет, – совсем по-детски искренно сказал Чагин. – Право, я не смеюсь, мне интересно ваше мнение.

Ремин посмотрел на Леонида, думая заметить насмешку на его лице, но никакой насмешки не заметил, лицо его более, чем когда-нибудь, напоминало лицо Доры.

– Топить никого не будут. Все со временем будет как следует. Прощайте, поздно. – И она хотела встать.

– Погодите, погодите, – торопливо схватил ее за рукав Леонид, – а что делать при этом строе нам, мужчинам?

– А черт с вами – справляйтесь, как хотите, или идите к нам в рабы! – сказала Тамара, смотря в сторону. – Поздно, я иду домой.

– А как же наше tournee du Grand Duc? – спросил Ремин.

– Идите одни, если есть охота, я спать хочу! Заходите, Ремин.

– Тамара Ивановна меня не приглашает, – удерживая ее руку, сказал Леонид, – а между тем нам много нужно поговорить, помните наш неоконченный последний разговор на мосту? Я вам принесу еще книгу.

– Не буду я больше читать этой дряни, – поспешно выдернула она руку.

– Испугались?

– Глупости! Еще что! Просто времени нет эту ерунду читать, – буркнула она, направляясь к двери.

* * *

Леонид, улыбаясь, посмотрел ей вслед и потом, снова принимаясь за свой чай с сэндвичем, заговорил с досадой:

– Боже мой, как я сегодня глупо провел день! Я рано встаю, беру холодную ванну и сажусь за работу до завтрака, после завтрака делаю небольшую прогулку и работаю до обеда, а сегодня поутру меня оторвали от работы дела́, а после завтрака Дора потащила с визитами, обедали гости, после обеда я сам пошел в гости и вот теперь уже час ночи, а я сижу в кафе, значит, завтра просплю, так как ложусь всегда не позже одиннадцати. Я страшно броню Дору за потерянный день, а никогда не могу отказать ей.

– Вы, кажется, очень дружны с вашей сестрою?

– О, конечно. Это такое милое существо. Я имею все преимущества жизни женатого человека и полную свободу холостяка. Только совместная жизнь с сестрой и может дать это. Я очень люблю Дору, и больше всего за то, что она меня любит. Вам кажется это эгоизмом? Но скажите, разве не приятно быть любимым… Мне бы хотелось быть для какого-нибудь человека всем! Мне бы хотелось, чтобы меня любили так, чтобы исчезли все остальные привязанности. Конечно, всякий или почти всякий человек может найти такую женщину, но я такой любви не хочу: чувственная любовь – дешевая любовь, хотя, может быть, и самая сильная. Значит, любовницы мне не надо. Сестра меня обожает, но найдется мужчина, в которого она влюбится, и все ушло. Нет, я бы хотел, чтобы меня любили, как иногда фанатические подданные любят своего короля! Вот это настоящая любовь – идти в изгнание за изгнанным королем. Бросить жену, детей, родину и идти! Идти за таким королем, который не заслуживал этой преданности, а напротив – был жесток и немилостив. Вот если бы я был таким королем, я бы полюбил этого подданного. А женская любовь! Что она стоит? Самая сильная, самая страстная – грош ей цена.

– А мало ли женщин жертвуют всем для любимого человека, не будучи никогда его любовницей, – заметил Ремин.

– Ах, оставьте, это патологические случаи, это утонченное сладострастие! Или она не теряет надежды стать его… Однако пора домой – страшно поздно! Приходите к нам, да поскорей, – улыбаясь, пожал Леонид руку Ремина.

– Дарья Денисовна пригласила меня завтра вечером.

– Ну, вот и отлично, я непременно буду дома.

* * *

На столе, на темной плюшевой скатерти, между старинным ларцом, вазой с цветами и несколькими альбомами грудой лежали крошечные книжечки, где каждая страница состояла из пестрого лоскуточка материи – это были образцы, присланные Доре поставщиком.