Злые духи

Ему было тогда двадцать пять лет.

Он уже кончил университет, защитил диссертацию и собирался ехать за границу.

Может быть, меня поразили его ученость, ум, талант?

Нет. Меня поразили его улыбка, его глаза и его руки. Я ни у кого не видала таких тонких, красивых рук.

Чтобы бывать у них и видеть его, я стала приятельницей Доры. Это, впрочем, не было очень тягостно.

Быть ее приятельницей не обязывало ни к чему: ни к ласкам, ни к откровенности. Нужно было только слушать ее и на ее вопрос: «Не правда ли?» – отвечать: «Ну конечно!»

Нужно тоже было ходить с ней в театры, на выставки и ездить к ее портнихе.

Я это все проделывала добросовестно – труд был невелик сравнительно с вознаграждением – видеть его.

Они часто приходили к нам, и меня поразило, что Леонид подружился с отцом.

Что было общего между ними? Что связывало их? Неужели эти старинные вещи? Мне как-то не верилось, что он ими так интересуется.

Они вместе ездили по другим антикварам, на аукционы и ходили по Александровскому рынку.

Для этих прогулок они переодевались в разные костюмы, а отец, по совету Леонида, даже гримировался, надевал очки и парики.

Отцу нравилась эта выдумка, потому что его слишком хорошо знали и всегда запрашивали дорого, понимая, что вещь, очевидно, ценная, раз Трапезонов обратил на нее внимание. Иногда, возвратившись из такой экскурсии, они весело менялись впечатлениями. Я удивлялась, как такой человек, как Леонид Чагин, может интересоваться всем этим.

* * *

Отец мой всегда относится к молодым людями презрительно, называя их почему-то «пистолетами», и если терпит их, как гостей, то только потому, что надеется сбыть меня замуж, но об его желании я могу только догадываться: сам он об этом не говорит со мной.

Думает ли мой отец обо мне когда-нибудь? Наверно, в свободную минуту, когда я ему на глаза попадаюсь.

Один раз, года два тому назад, за обедом он посмотрел на меня и вдруг спросил:

– Сколько тебе лет, Варвара?

– Двадцать три.

– Толста ты не по летам.

Я промолчала.

– Хочешь замуж? Я приданое дам хорошее.

– Нет, не хочу.

– Смотри, потом поздно будет.

– Тем лучше.

Когда мы познакомились с Чагиным, отец отнесся к нему как к равному и даже с оттенком некоторой почтительности, – это меня удивило.

Я никогда его ни о чем не спрашивала, но он сам заговорил об этом один раз, когда мы ехали от тетки.

– Солидный молодой человек.

– О ком вы говорите?

– Да о Чагине. Капитал отцовский не проматывает, наукой занимается. А капитал солидный, ему бы серьезными делами заняться, и-их какие бы миллионы нажил, – потому ум, и себя в обиду не даст, пальца ему в рот не клади и свою шкуру береги!

* * *

Вот как меня околдовали – так я и хожу заколдованная.

Как мне иногда скверно бывало!

Он ведь сразу почувствовал, что со мною сталось. Я сделалась его вещью, его игрушкой, и эта игрушка кричала: «Да доломай же ты меня, сверни, наконец, голову мне, противной, жалкой кукле».

Это при моей-то гордости!

И отлично я знала, что у него нет жалости ко мне, а не ломает он мне голову только потому, что не хочется.

Так просто – охоты нет.

И чем дальше, тем больше стало у меня расти чувство ненависти угнетенного раба к господину жестокому.

* * *

Сначала он делал вид, что не замечает меня, или, может быть, действительно не замечал, но скоро начал свою жестокую игру.

Начались взгляды и улыбки, от которых я бледнела.

Есть у некоторых мужчин противный взгляд, – взгляд, которым он раздевает женщину.

Он не раздевал меня – о нет! Он раздевался сам.

Я себе в этом тогда отчета не давала, я это поняла после, я чувствовала беспокойство, тревогу, которая постепенно перешла в страсть. В страсть тяжелую, неподвижную, темную – словно запекшаяся кровь.

* * *

Я никогда не отличалась живостью, я ленива и медленна, но в его присутствии я делалась почти неподвижной и говорила и действовала словно под гипнозом.

Памятен мне наш первый разговор наедине.

Это было через два месяца после нашего знакомства.

В первых числах мая я всегда уезжала к тетке в деревню – тетка моя год тому назад вышла замуж за полковника Стронича и в этом году в деревню не ехала, – и было решено, что я поеду к знакомым в Финляндию.

Я хотела уехать от него, но у меня не было даже энергии на то, чтобы решиться на этот отъезд.

– Едешь ты куда-нибудь, Варвара? – спросил меня как-то отец.

– Я не знаю…

Он помолчал, побарабанил, по своему обыкновению, пальцами по столу и сказал:

– Поезжай в Павловск – вон Чагин предлагает взять вместе дачу. Близко. Я буду приезжать – в городе душно.

Я машинально сказала: «Хорошо».

Через несколько дней мы с Дорой съездили в Павловск и наняли дачу.

Я велела убирать квартиру на лето.

На другой день, когда отца не было дома, Чагин принес деньги за квартиру. Я была в это время в кабинете у отца – завертывала бронзу в папиросную бумагу.

В кабинете было прохладно. Мебель в чехлах, окна замазаны.

Я села писать расписку. Я едва могла писать: такое беспокойство и страх овладели мною.

Когда я окончила писать, я встала и протянула ему листок.

Он взял его, прочел и, аккуратно спрятав его в бумажник, вдруг посмотрел на меня и, улыбаясь, спросил:

– Вы очень влюблены в меня, Варвара Анисимовна?

Я совершенно машинально ответила:

– Да, очень.

Он, видимо, удивился, что я так прямо ответила, и в первый и последний раз я увидела его лицо таким простым и таким похожим на лицо Доры.

Но это продолжалось одну минуту, – сейчас же глаза его прищурились, губы улыбнулись его обычной усмешкой, и он, медленно надевая перчатки, спросил:

– Ну а если бы я попросил вас сделать для меня что-нибудь особенное… ну… – Он обвел глазами комнату. – Ну вот открыть мне этот железный шкаф вашего батюшки и отдать мне находящиеся там деньги, вы сделали ли бы это?

– Не знаю, – отвечала я.

Голова моя как-то странно кружилась, я не могла отвести от него взгляда.

В этой слегка закинутой голове, в полузакрытых глазах и странно улыбающемся рте было что-то, что заставило меня сделать шаг к нему.

– Нет, нет, сначала… шкаф, – сказал он.

Я быстро подошла к шкафу, открыла его и взяла первую попавшуюся под руку пачку денег.

В ушах у меня шумело, ноги подкашивались, я торопилась исполнить его желание, чтобы…

Что бы было потом, об этом я не думала, но должно было наступить что-то такое, для чего стоило сделать все, что он прикажет.

И когда, держа деньги в руке, я подошла к нему, он взял меня за затылок и поцеловал в губы. Я вдруг поняла, что именно для этого поцелуя я и повиновалась ему.

Он отошел от меня и спокойно произнес:

– Ну, теперь положите деньги обратно и заприте шкаф.

Но этого я уже не могла сделать, я упала на стул и закрыла голову руками.

Он сам поднял деньги, упавшие на пол из моих рук, спрятал в шкаф, запер его и, положив передо мной ключи, вышел из комнаты.

* * *

С этого дня я стала каким-то манекеном.

Все во мне умерло, все как-то застыло.

Я была спокойна, потому что я умерла, и если что жило во мне – это моя тяжелая, мертвая, темно-красная страсть.

Я была одним телом, без мысли, без других желаний, я была животным, живущим бессознательно одной этой страстью.

– Варвара Анисимовна, – спрашивал он. – Вам очень хочется меня поцеловать?

– Да, – глухо отвечала я, чувствуя желание задушить его или поцеловать – не знаю.

Он сам, кажется, не понимал своей власти надо мной, потому что поддерживал ее взглядами, улыбками и словами.

Он не понимал, что моя страсть достигла какой-то высшей точки и что я, разбитая ею, уже хотела одного только, чтобы от нее избавиться так или иначе.

* * *

Дня через два я пришла к Доре и застала ее взволнованно бегающую по комнате. Увидав меня, она бросилась ко мне и, сжав мои руки, воскликнула:

– Barbe! Знаете, Леонид женится!

Я не шевельнулась.

Я стояла и словно прислушивалась к тому чувству, которое шевельнулось во мне.

Это была робкая надежда, которая начинала расти: может быть, мой злой дух оставит меня?

– Варя, милая, что же я буду делать? – говорила между тем Дора. – Как я буду жить с женщиной, которая, может быть, меня не будет любить! Я так любила брата! Он мне говорил: «Что может быть лучше свободы? Мы, два холостяка, отлично проживем всю жизнь – все эти любови и супружества только тягота одна!» А теперь сам… сам…

Она упала лицом в подушки и заплакала.

Она плакала, а в моей душе оживала надежда, надежда освобождения.

Мне ясно представилось, что вот он, Леонид Чагин, полюбил женщину, с нежностью смотрит на нее, стоит на коленях, целует руки, и Леонид Чагин сделается всяким, каждым, а не Леонидом Чагиным, и чары испарялись.

Я стояла неподвижно, смотря на рыдавшую Дору, и чувство свободы охватывало меня.

Первый раз в жизни я радовалась животной радостью выздоравливающего или радостью заваленного в шахте рудокопа, когда он слышит звук кирки товарищей, пришедших его освободить.

Дора в это время подняла свое облитое слезами лицо и жалобно заговорила:

– Варя, да поймите же весь ужас моего положения. Ведь я совсем, совсем одна останусь! Ведь мне некого любить! Что же мне делать? Возвратиться к Степану? Не могу же я жить одна?

– Но, может быть, вы и поладите с вашей невесткой? – сказала я, уже не скрывая своего радостного волнения, которого огорченная Дора не заметила.

– Как я с ней полажу, когда это какая-то шансонетная певица! – воскликнула Дора и опять зарыдала.

* * *

Придя домой, я увидела в передней соломенное канотье и палку.

Он здесь!

Мне захотелось скорей, скорей бежать к нему. Мне, рабе, сказать ему, жестокому господину, что я свободна!

Хохотать ему в лицо, потому что он мне теперь не страшен и власти его конец!

Я вбежала в кабинет отца и еще с порога крикнула:

– Поздравляю вас, Леонид Денисович, как я рада!

Отец, пораженный моим оживлением и несвойственной мне веселостью, даже приподнялся в кресле и с удивлением пробормотал:

– Что с ней такое?

– Я сейчас узнала, что Леонид Денисович женится! Как это хорошо. Когда свадьба? Я, папа, поеду завтра торопить, чтобы на даче было все приготовлено! Венчайтесь в Павловске! Я люблю свадьбы на даче.

Отец смотрел на меня совсем испуганными глазами, а Леонид насмешливо спросил:

– Откуда же вы узнали эту новость?

– От Доры. Дора плачет.

Я и про слезы Доры сообщила тем же радостным тоном.

Он вдруг перестал улыбаться и, пристально всматриваясь в мое лицо удивленным взглядом, спросил:

– Вы серьезно этому рады, Варвара Анисимовна?

– Конечно, серьезно! – ответила я насмешливо, вся горя радостью освобождения, счастливая возможностью говорить с ним таким тоном и бестрепетно смотреть на него.

– Додо плачет? Ах, боже мой! Я пойду ее утешу! – притворно испугавшись, сказал он и, торопливо поднявшись, простился с отцом и пошел через зал в переднюю.

Мне было мало, хотелось посмеяться над ним, оскорбить его.

Идя по зале, он обернулся через плечо и, не смотря на меня, словно уронил:

– Ведь это все неправда.

Я вздрогнула и остановилась, а он прошел в переднюю.

Я сейчас же опомнилась, бросилась за ним, он отворял дверь на лестницу.

В передней было темно, но на лестнице в большие окна светило солнце, и лицо его ярко осветилось, когда он открыл дверь.

– Я нарочно подразнил Дору и, если хотите, хотел подразнить вас.

Кровь застучала мне в виски.

Я стиснула зубы и близко подошла к нему, почти вплотную.

Что я хотела сказать? Что сделать? Не знаю, не помню.

Я что-то крикнула, какое-то грубое ругательство.

А он улыбнулся, закрыл глаза и подставил мне смеющиеся губы.

И я целовала их с каким-то отчаянием, я видела его глаза, и голубое небо в окно, и голубей, стучащих по соседней крыше своими розовыми лапками, и изумленное лицо маляра, поднимавшегося по лестнице с ведром краски… У нас ремонтировали дом.

* * *

В этот день, за обедом, отец все неопределенно взглядывал на меня, по своей привычке барабаня пальцами по столу, и вдруг сказал:

– А и глупа же ты, Варвара.

Я молчала.

– Ты, кажется, вообразила, что я тебя за Чагина замуж неволить собирался?

– Я этого не думала.

– Чего же ты обрадовалась, что он женится?

Я опять промолчала.

– Конечно, я бы минутки не задумался, благословил бы, но неволить бы не стал, да только ты напрасно беспокоилась: Чагин на тебе не женился бы.

– Я знаю.

– Так чего же ты?

– Отстаньте вы от меня, – вдруг крикнула я.

Отец пожал плечами и проворчал:

– Вас, девок, черт не разберет.

* * *

И вот все пошло по-старому, – нет, стало хуже. Едва мы оставались наедине, он начинал говорить мне самой о моей любви к нему и расспрашивал. Я отвечала односложно.

– Я вижу, Варвара Анисимовна, – говорил он, покачиваясь в качалке (мы тогда уже переехали на дачу). – Я вижу, что вы целый день ничего не делаете. Когда я отдыхаю, вы меня созерцаете, это понятно, но так как я большую часть дня занят, то вам приходится только мечтать обо мне. Вы, мечтая, можете хоть вышивать. Серьезно, начните какое-нибудь изящное рукоделие, вам мечтать будет удобнее.

– Не все ли вам равно.

– Вы, кажется, думаете, что мне все равно, любите вы меня или нет? Мне очень нравится, что вы так влюблены в меня – уверяю вас. Разве вы не видите, что я даже стараюсь нравиться вам.

– Зачем вам это? – спрашиваю я глухо.

– Ах, боже мой! – всякому человеку приятно быть господином. А вы все же займитесь вышиванием, Варвара Анисимовна, и первую свою работу подарите мне.

Сколько поколений женщин изливали в вышивках свою любовь, свои мечты! Сколько страстей зажглось и сгорело в этих стежках из шелка и шерсти… А эти картинки из бисера! Это мавзолеи подавленных страстей и несбывшихся желаний.

* * *

Он иногда в течение недели или двух работал с утра до вечера, и я его не видала почти, а если мы случайно сталкивались, он только здоровался и проходил мимо.

Я никогда не видала человека, который мог бы столько работать.

В половине июля работа его была окончена, и приехала Таиса приводить ее в порядок и переписывать под его руководством.

В первый раз я увидала ее, когда она, отворив калитку в сад, спросила меня:

– Здесь живет г-н Чагин?

Я указала ей, как пройти в верхний этаж, где он жил.

На Таисе было синее платье с белыми горошками и соломенная шляпа с синим бантом…

Зачем я впустила ее?

Зачем я впустила ее в мое сердце? До нее я не стыдилась себя, до нее я тупо отдавалась своим ощущениям, и не было у меня борьбы с самой собою.

* * *

Была страшная жара, и я, взяв работу – я действительно стала вышивать, – пошла в самый отдаленный угол сада под липы.

Там, между заглохшими кустами и высоким бурьяном, стоял стол и скамья.

Я часто сидела там, но на этот раз место было занято – Леонид и Таиса сидели на скамье. Я хотела уйти, но Леонид лениво сказал:

– Идите, идите, Варвара Анисимовна: мы отдыхаем, я сейчас послал за квасом, вы можете выпить стакан, а потом мы вас прогоним… Позвольте вас познакомить: это Тая, мой секретарь и друг моего детства.

Леонид был в полосатой легкой рубашке и широком поясе, он засучил рукава и расстегнул ворот, его слегка вьющиеся светлые волосы не были, как всегда, тщательно приглажены, а слегка растрепались и ниже упали на лоб.

Лицо у него было в эту минуту совсем юное и опять мне напомнило лицо Доры, но едва он заметил мой взгляд, лицо его сразу изменилось.

– Вот, Варвара Анисимовна, – заговорил он, откидываясь на спинку скамейки. – Эта молодая, т. е. только по виду молодая девица – Таичка у нас старая дева, – составляет полную вам противоположность. Вы избегаете всякой деятельности, а она напоминает мне тех существ, о которых рассказывает Фламмарион или Уэльс, уже не помню. Эти существа должны вечно вертеться, куда-то бегать, что-то проделывать, иначе они умирают. Так вот эта особа совершенно забывает за делами есть, пить, от этого худеет, забывает влюбиться – от этого у нее делается дурной характер, и я не знаю, спит ли она, – Тая, вы спите когда-нибудь?

– Сплю, – ответила она, складывая по порядку листы рукописи.

– А вы влюбитесь когда-нибудь?

– Может быть.

– Торопитесь, Тая, вам уже тридцать один год.

Я с удивлением взглянула на нее, она мне казалась девочкой. Свои большие русые волосы она заплетала в две толстые густые косы, платье у нее было не очень длинное, а ее личико с синими жилками на висках и подбородке казалось почти детским.

– Благодаря тому, что Тая не собралась еще влюбиться, – продолжал Леонид. – Она, представьте, любит всех. Я ей сказал, что это «сердечная проституция». Если любишь всех, значить, не любишь никого. Холодная любовь! Бр-р! Лучше не любить никого или любить одного, но уж как следует, чтобы для него изничтожить хоть сотню людей. Согласны вы со мной, Варвара Анисимовна?

Я молчала.

– Я вижу, со мной даже не хотят спорить. Это от жары. Давайте пить квас.

Лакей поставил на стол графин и стаканы.

У меня кружилась голова от его близости, он почти касался плечом моего плеча, слегка нагнувшись и протянув на стол свои красивые, чуть-чуть загоревшие руки.

Я видела его шею, часть щеки, темную бровь у виска и длинные ресницы.

– Как это обидно, что со мной не хотят спорить. Впрочем, он, этот вопрос о любви, так стар и исчерпан… Таиса любит всех, а Варвара Анисимовна меня одного. Не правда ли, меня одного? – вдруг прижался он ко мне.

Сначала я испугалась, но сейчас же все словно исчезло. Эта девушка стала чем-то призрачным, несуществующим, как тогда маляр на лестнице.

Но вот в эту минуту ее глаза расширились, стали темнее, и в них я увидала что-то мною забытое, что – я не знала, но сразу опомнилась, встала и твердо произнесла:

– Леонид Денисович, ваши шутки заходят слишком далеко.

Он пытливо взглянул на меня и, протягивая мне руку, заговорил быстро:

– Ради бога, не сердитесь, Варвара Анисимовна, я сегодня в настроении говорить и делать глупости, ну сядьте, сядьте, видите, я отодвинулся. Вот Тая гораздо добрее. Правда, Тая?

Он обнял девушку и поцеловал ее в щеку.

– Вы действительно сегодня глупы, Леонид, – сказала она спокойно.

* * *

И вот эта девушка усилила мою муку. Чем? А тем, что, глядя на нее, я думала: «И я могла бы быть такой» – она не была влюблена в него, она равнодушно смотрела на него, она была деятельна, она была живая – я мертвая, – а главное – то, что мне казалось, что она «я» моих снов… Дора всегда ее восторженно восхваляла.

«Это замечательная девушка, – говорила она. – Она много зарабатывает, сама себе во всем отказывает и помогает другим. В японскую войну она была сестрой милосердия, перевязывала больных под огнем и даже была ранена. Она страшно начитанна и образованна, совершенно энциклопедический словарь. Леонид без нее обойтись не может, никто другой ему не угождает, она поедет с нами в Париж осенью.

Подумайте – ведь она дочь нашего лакея. Мама очень любила ее мать. Она дала возможность Таисе получить образование и, умирая, поручила нам считать ее за сестру. Ca c'est trops fort[4], но мы oтносимся к ней как к родственнице».

* * *

Однажды он выразил желание идти с нами гулять и взял меня под руку.

На шоссе после недавнего дождя стояли лужи.

На мне были надеты белые чулки и белые туфли, я не обращала внимания на то, куда он вел меня, покорно шла, охваченная, подавленная его близостью.

Я смутно чувствовала, что все время попадаю в лужи и что ноги мои давно промокли.

Наконец он остановился и стал восхищаться окружающим видом, я покорно стояла там, где была, в вязкой грязи, и вдруг раздался возмущенный голос Таисы:

– Какая гадость!

Леонид быстро повернулся в ее сторону и насмешливо спросил:

– Вы это о чем, Тая?

Она не отвечала. Она смотрела на меня, щеки ее покраснели, и на глазах блистали слезы.

Через секунду она отвернулась и молча пошла вперед.

С этой минуты мне стало казаться, что Тая – моя совесть, мое собственное достоинство, подавленное чарами злого духа. Я ее избегала и боялась. Ее глаза причиняли мне почти физическую боль.

Кажется, он это заметил, потому что стал требовать, чтобы я сидела в его кабинете, пока он работает с Таисой.

Во время работы он забывал о моем присутствии, но в минуты отдыха он доставлял себе удовольствие мучить нас обеих.

При его издевательствах надо мной Таиса скорчивалась, как от боли.

Это продолжалось, слава богу, недолго.

На третий или четвертый день, вечером, собираясь в город, Таиса вошла ко мне в комнату.

Вошла такая маленькая, худенькая, в своем синем платье с белыми горошками.

– Варвара Анисимовна, – заговорила она. – Я пришла к вам с просьбой. Я девушка бедная, и занятия с Чагиным есть мой хлеб в данную минуту. Если бы вы были добры и согласились не присутствовать в те часы, когда Леонид Денисович отдыхает… а то мне придется отказаться от занятий и лишиться заработка.

Она говорила спокойно, глядя куда-то вверх, словно она говорила самые простые слова.

– Леонид Денисович всегда просит… – начала было я.

– А я вас прошу не приходить, конечно, если это возможно. Потому что мне не нравится служить игрушкой Леониду Денисовичу и изображать из себя какое-то орудие пытки для вас.

Я стояла, испытывая сложное чувство: мне хотелось броситься к ней и умолять ее спасти меня и в то же время хотелось задушить ее, эту мою совесть, которая пришла ко мне в виде маленькой синенькой фигурки.

Она смотрела на меня, а я отвернулась и указала ей рукой на дверь. Она и ушла.

* * *

Да, я была словно мертвая. Я никогда не стонала, не просила пощады… Только раз я не выдержала пытки и крикнула.

В конце августа Дора и Леонид собрались в Париж.

Перед отъездом он велел мне прийти к нему ночью в сад, и первые слова его были:

– Мне будет очень неприятно, Варвара Анисимовна, если вы меня разлюбите. Вы смотрите: сидите, вышивайте и думайте обо мне.

В Париж приезжать не думайте, это не в вашем стиле, Париж вам не идет, лучше подите в монастырь – фи, как это глупо: точно из Гамлета: «Ступай в монастырь, Офелия».

Нет в монастырь не ходите, а делайте, что вам нравится, только не смейте меня разлюбить.

– Как бы я этого хотела! – вырвалось у меня.

– А я не хочу… Смотрите, как по́шла и традиционна обстановка нашего свидания: душная ночь, луна, сад. И если бы мы с вами упали друг другу в объятия, вышло бы страшно шаблонно, но мне все же хочется, чтобы у вас остались хоть какие-нибудь воспоминания о нашем свидании. Я разрешаю вам целовать меня сколько хотите.

…И я целовала его. Целовала его руки и ноги, а он был холоден, спокоен и не возвратил мне ни одного поцелуя.

Я пережила в эту ночь что-то ужасное, похожее не то на экстаз, не то на отчаяние, и он оскорбил меня так, как еще не оскорблял.

Он встал со скамьи и, отстранив меня, сказал со спокойной насмешкой:

– Довольно, Варвара Анисимовна, вы делаетесь уже чересчур предприимчивой.

Я давно уже перестала чувствовать оскорбления, но тут я упала лицом в траву и застонала.

Он молча постоял надо мной несколько минут и вдруг заговорил:

– Как велик Пушкин! Всегда, на всякий случай жизни, есть у него страничка. Конечно, все в веках и поколениях меняется… Но ведь мы с вами разыграли Онегина и Татьяну в новом стиле, а в сущности вышло то же самое…

Как это скучно! Неужели, Варвара Анисимовна, когда вы выйдете замуж, я влюблюсь в вас?

И он засмеялся весело и наивно, словно ребенок, который радуется им придуманной сказке.

* * *

Он уехал. Мне стало легче, но жила я все же машинально.

Яд, которым я была отравлена, все действовал.

Я пробовала опиум, эфир, морфий – и ничто мне не помогало, даже хуже делалось.

Тогда я решилась…

Ага! Сама себе в этом не могу изливаться. Даже себе!

Ну и не надо.

Это паллиатив, но что же мне делать. Ho «это» было потом, много позже, уже после отъезда Алеши.

* * *

С Алешей мы познакомились давно, но редко виделись у общих знакомых, а тут его мать стала к нам ездить и приглашать нас к себе, как потом оказалось, она занимала деньги у отца.

Алеша стал бывать чаще и чаще.

Это единственный человек, которого я полюбила. Полюбила, как брата. Его нельзя не любить: все соединилось в нем – и доброта, и ум, и талант. И он мне казался таким прозрачным и чистым, а я такая темная и грязная, прилепилась к нему, я словно тихо теплилась в его присутствии. Вся моя душа рвалась ему навстречу, но говорить я не могла, злой дух приказывал мне молчать.

Брат, милый Алеша, будь счастлив, и да храни тебя судьба от злых духов.