Злые духи

Он взглянул на подпись и весело улыбнулся.

«Многоуважаемый m-r Ремин, это ужасно! Ужасно, что мой брат не сказал мне тогда в Версали, что вы творец картины „В Неизвестном Городе“. Как это прелестно! Какая фантазия! Я страшно зла на моего брата, что он только вчера вечером, и то случайно, сказал, что вы – вы. Я хотела в час ночи бежать к вам и пожать руку, создавшую такой chef d'oeuvre!

Я долго была под впечатлением этих зловещих сумерек вашей картины, этих фантастических зданий, тонущих в красноватом тумане! Это бред безумного зодчего! Приходите сегодня к нам обедать. Я жду, вся охваченная восторгом, что увижу вас, мы обедаем в семь.

Д. Лазовская».

Ремин опять улыбнулся. Ему так ясно представилось хорошенькое, круглое личико, полный, капризный ротик, и опять ему стало весело, захотелось улыбаться, шутить и, пожалуй, поцеловать эту очаровательную ямочку на розовой щеке.

Ему понравилось это ощущение шутливой влюбленности, которое он чувствовал при воспоминании о Лазовской.

Он задумался.

Как хорошо – так любить!

Ответят на вашу любовь – хорошо, не ответят – пожалуй, даже лучше! Шутливо притворяться влюбленным, хотя влюблен на самом деле. Шутливо преследовать и изводить ее словами любви, насильно целовать ее руки… Смотреть, как она будет сердиться, несерьезно, конечно, потому что женщина, подобная ей, серьезно на это не рассердится.

А если явится соперник, испытывать легкое сожаление и легкую зависть, зависть к приятелю, взявшему первый приз на каком-нибудь спортивном состязании. Ведь от наличности счастливого соперника как-то ничто не меняется. Это даже веселее, потому что при взаимности могут случиться осложнения. Не все веселые женщины умеют весело любить.

Он непременно пойдет к ней обедать. Будет болтать с нею весело, непринужденно, и она сразу выложит ему все свои думы и мысли. Ах, как хорошо!

Он машинально поднес ее письмо к губам и рассмеялся.

«Словно влюбленный гимназист, – подумал он. – Да, да, это очень хорошо, это молодо и весело!» И он несколько раз поцеловал тонкий надушенный листок.

* * *

Он работал с увлечением, словно мысль о Лазовской подгоняла его руку, и так углубился в работу, что не слыхал легкого стука в дверь.

Стук повторился, и на его «entrez» дверь приотворилась, и на пороге мастерской Ремин увидел Леонида Чагина.

Он почувствовал вдруг прилив необыкновенной радости.

– Как это мило, что вы пришли! – воскликнул он, идя ему навстречу.

Чагин улыбнулся и, улыбаясь, как будто немного застенчиво заговорил:

– Как хорошо, что вы меня встретили, мне было ужасно стыдно, что прошлый раз я так глупо ломался… Не смотрите на меня с таким удивлением, я иногда поступаю совсем не так, как я хочу. Долго объяснять, почему я изображал какого-то сноба.

– О, я понял, почему вы это делали!

– Поняли? Почему же?

– От застенчивости… то есть скорее скромности. Вы не хотели, чтобы другим казалось, что вы кичитесь вашим званием ученого.

– Гм… не совсем так – немного проще. Ну да все равно. Важно, что я покаялся.

– Как хорошо! – почти восторженно заговорил Ремин. – Когда можно говорить искренно. Отчего люди прячутся друг от друга?

– Да потому что гораздо интереснее сами загадки, чем их решения.

– А я не люблю загадок и поэтому предпочитаю даже, когда люди лгут и притворяются, – тогда их можно разгадать. Ненавижу, когда они замрут в простоте, в холодной непроницаемой простоте, – это несносно.

– Боже мой, как бы это было ужасно – знать все мысли людей! – смеясь сказал Чагин, подходя к мольберту.

– Нет! Это было бы отлично! Никаких подозрений, угадываний, недоразумений. Вы не поверите, как иногда бывает тяжело от того, что человек не говорит. Пусть он лжет, во лжи можно доискаться правды, но когда перед вами молчаливая загадка – это несносно! – нервно выкрикнул Ремин.

– Позвольте мне задать вам один вопрос, – заговорил Чагин, продолжая рассматривать картину. – Я всегда деликатен и не расспрашиваю, но вы стоите за откровенность.

– Да, да, я стою за простоту и откровенность! Пусть люди спрашивают, если хотят, – я готов говорить все!

Чагин круто повернулся к нему от мольберта, и ао его губам скользнула насмешливая улыбка.

– Ну я вас спрошу… Кто та женщина, которая мучила вас загадкой, под влиянием чувства к которой вы написали вашу картину «В Неизвестном Городе». Я говорю так уверенно потому, что вы изобразили на ней человека, заблудившегося между высокими стенами неизвестного ему города, с фантастическими зданиями, тонущими в красноватом тумане… И не знаешь, где туман, где здания, и страшно, и тяжело в этом лабиринте. Ваша картина заставила меня три раза прийти на выставку… Ведь я вам нарочно сказал, что я не знаю, что вы пишете. Я ведь сразу, когда Приклонский назвал вашу фамилию, догадался, кто вы, – я видел ваш портрет в Illustration – видите, как откровенен я… Ну так и назовите мне имя той женщины, о которой я спрашиваю.

Ремин смутился.

– Зачем вам имя? Я могу откровенно сказать – да, вы угадали верно чувство, под влиянием которого написана эта картина, но имени я вам не назову. Между этой особой и мной не было даже флирта. Имя это вам неизвестно, эта особа живет в России, и мы даже никогда не переписываемся. Зачем вам ее имя?

– А я вам уже говорил, что я сплетник.

Леонид опять повернулся к картине и заговорил медленно и лениво:

– Мне нравятся ваши картины – у вас действующие лица – здания… На меня это произвело такое впечатление, что я теперь не могу отрешиться от этого. Теперь все здания для меня имеют психологию. Я вижу добрых, злых, юмористов, скептиков, а некоторые имеют очень сложный характер.

Когда вы придете к нам, обратите внимание на наш дом – этот отель построен в эпоху Регентства, – странный дом.

Леонид ходил по мастерской, останавливаясь перед этюдами, развешанными по стенам.

– А знаете, что я вам скажу! Ведь вы открыли нечто совершенно новое, с этими вашими одухотворенными зданиями. Комбинация архитектора и художника дала вам это.

– Я теперь не занимаюсь архитектурой.

– Мне кажется, вы сами себя обманываете – вы ее любите страстно, гораздо больше живописи.

Ремин засмеялся.

– Отчего же я не архитектор, а живописец?

– А вот именно потому, что вы ее слишком любите.

– Это парадокс.

Леонид сморщился.

– О, какой ужас! Парадокс! Я никогда не говорю парадоксов. Это страшное безвкусие. Это недостаток мышления, вульгарность, невоспитанность ума… Я способен обидеться и сейчас скажу вам, почему вы не архитектор.

Вы хотите создавать здания, здания живые, говорящие, и вы сталкиваетесь с условиями жизни.

Предположим, у вас возникает в голове проект тихого, грустного дома, которому хочется мечтать над заглохшим прудом – грезить о чем-то туманном в печальный вечерний час… и вдруг вам приходится строить его на веселом холмике, в смеющейся долине… да и не можете вы создать вокруг него вечного «вечернего часа». Не правда ли?

В другой раз вы создали в мечтах проект страстно-чувственного дворца. Вам грезится пышная жизнь эпохи Возрождения – широкие лестницы, по которым шелестят тяжелые, парчовые шлейфы, мраморные статуи на фоне рустиков, раскаленных флорентинским солнцем, и… бац! Стройте ваш дворец в Москве на Плющихе!

Вот и оказывается, что ваша архитектура для вас страстно желаемая женщина – идеальная красавица, которую вам приходится ставить у корыта, и вы не можете этого видеть, вы отказываетесь от ее любви. Боясь опошлить ваши грезы, вы предпочитаете писать ее портреты в идеальной обстановке. Вы слишком влюблены!.. Однако уже половина второго – у меня деловое свидание в кафе Laperouse.

Леонид взял шляпу.

– Значит, до обеда. Ради бога, приходите, а то Додо съест меня. Я ей протелефонирую из кафе, что вы придете.

– Приду непременно, – ответил Ремин, крепко пожимая руку гостя.

* * *

M-lle Парду встала не в духе. Прислуга, которая по утрам приходила исполнять черную работу, заболела. Ей пришлось самой вымыть грязную посуду, оставленную с вечера в лоханке, самой наполнить угольный ящик и подтереть пол в кухне.

Ее ami, пишущий в журналах под псевдонимом Victor Mort, вот уже два дня приходил домой пьяный, а пить он не мог – у него делались судороги и сердцебиение.

Она провозилась с ним всю ночь, прикладывая ему компрессы и давая лекарства.

У нее не было времени ни причесаться, ни одеться, и она ходила в капоте с небрежно заколотыми на макушке волосами.

Длинная, худая, со впалой грудью, без макияжа она была очень непрезентабельна, а выражение досады делало ее еще желтее и старее.

Отворив дверь на сильный звонок, она даже подскочила не месте, увидав Приклонского.

– Que c'est que vous avez fait avec mon Victor? Чего вы сделаль с мой муж? On se soule! Пьян всяки день! Мы не Россия! Oh, que le diable vous emporte!

– M-lle Мари, да не сердитесь, дайте ручку, – заговорил Приклонский, стараясь овладеть ее рукой. – Не сердитесь, дайте сказать два слова. Я приведу к вам одного сибирского миллионера, который жаждет попасть на ваши четверги.

Эти слова слегка смягчили хозяйку, она что-то проворчала и шмыгнула на кухню, оставив Приклонского.

Приклонский направился в небольшую гостиную, уставленную белой под лак мебелью, с традиционными белыми лепными украшениями по стенам, истрепанным ковром и фарфоровыми статуэтками на камине.

Приклонский едва успел пригладить гребеночкой свои кудри – сильно поредевшие на лбу, и поправить пестрый галстук, как в дверь вошел еще посетитель.

Это был высокий, худой юноша с удивительно маленькой головой, с которой на воротник пиджака падали светлые волосы. Его бритое лицо имело очень надменный вид, а тонкие губы кисло кривились.

Увидав его, Приклонский принял небрежную позу и, вздернув голову, закинул ногу на ногу.

Молодой человек сразу обиделся, он принял еще более небрежную позу, облокотившись на камин.

Приклонский достал портсигар и закурил.

Молодой человек открыл крышку пианино и взял несколько аккордов.

– Играете? – небрежно спросил Приклонский.

– Я Маршов! – гордо сказал молодой человек и, не заметив никакого удивления на лице Приклонского, совсем обиделся и небрежно спросил: – С кем именно имею честь?

– Павел Приклонский, – внушительно произнес тот.

Но на молодого человека это имя, в свою очередь, не произвело впечатления, и они оба, посмотрев недружелюбно друг на друга, гордо замолкли.

Из спальни слышался кашель, оханье, жалобный голос m-r Мора и раздраженные окрики его подруги.

Оба посетителя, очевидно, скучали, когда в передней опять раздался звонок и в комнату вошла очень странная фигура.

Это была довольно полная дама, одетая в полумужской костюм.

Волосы ее были коротко острижены, и на голове надета легкая серая шляпа.

Черный жакет, пластрон белоснежной рубашки, плюшевый жилет и черная короткая юбка – все было очень элегантно, из кармана выглядывала темно-лиловая пошетка в тон темно-лиловому галстуку.

Резким движением она бросила на стол свою шляпу и, протягивая руку молодому человеку, заговорила весело.

– Я тебя, Маршов, искала вчера – куда ты переехал? Наверно, на Монпарнас? Удивительная мода! Какое-то повальное бегство с милого Монмартра!

Не дожидаясь ответа от Маршова, она круто повернулась в сторону Приклонского и спросила:

– Кажется, Павел Приклонский? Восходящая звезда? Читала, читала!

Приклонский довольно улыбнулся, он тряхнул кудрями.

– С кем имею удовольствие? – склонил он голову, поспешно поднимаясь с дивана.

– Тамара Крапченко. Не знаменитость, нет, нет! У нас здесь, в русской колонии, все знаменитости. Вы этого не знали? Стоит только попасть в салон Доры Лазовской, и карьера сделана. Вы ее спросите, она вам скажет, что я скульптор, потому что в свободное время леплю из глины. Моя профессия – естественные науки, но это Дора считает моим заблуждением.

Она засмеялась, достала золотой портсигар и закурила.

Легкий белый стулик, на который она села с размаху, затрещал под ее плотной фигурой.

– Дарья Денисовна – тонкий знаток и чуткая женщина! – изрек Маршов, откидывая назад волосы.

– Она очаровательная бабеночка и слишком снисходительна ко всем. Божья коровка!

В эту минуту Парду вбежала в комнату и бросилась к гостье.

– Ах, извиняйт, извиняйт, но Victor совсем болен!

Она поцеловалась с Крапченко и сейчас же затрещала.

В этот четверг все должны прийти. Решительно все! Будут танцевать сестры Мастос – настоящее танго, и в голом виде. Absolument nue! Потом Маршов будет играть. M-r Paul прочтет стихи, негр Прис протанцует кэк-уок. La charmante m-me Lasowsky обещала приехать наверное. Значит, она ждет всех в четверг, а теперь пусть ее извинят, она должна soignier son pourve petit homme.

Гости стали прощаться.

* * *

Маршов повернул направо, а Тамара с Приклонским налево.

– Где стоите? – спросила она, широко шагая и постукивая палкой о тротуар.

– Отель «Лувр».

– Дорого… Впрочем, вы, верно, не надолго. Хорошо жить тут. Дешево и свободно. Что теперь пишете?

Приклонский оживился.

– Я хочу написать большую поэму. Мужчина с широкими взглядами… У него огромная задача… Я думаю даже это лучше написать в драматической форме, в жанре «Фауста» Гете! Задача этого человека – освободить наконец любовь от всяких пут. Он будет любить не одну, а всех женщин. Это будет гарем, но не такой гарем, как у турок: женщины будут приходить туда добровольно и преклоняться пред ним, как пред своим властелином.

У меня будет сцена: он сидит на троне, а женщины, все совершенно обнаженные, только в шляпках, окружают его. Одной он бросает платок – другие составляют вокруг них эротическую группу, и занавес падает!

Тамара взглянула на него искоса, а он, все более воодушевляясь, продолжал:

– Любовь должна быть свободна от условий, как тело от одежды. Только тогда наступит потерянный нами рай.

Например – я почувствовал влечение к женщине на балу, на прогулке, я прямо подхожу к ней и говорю: «Ты моя!» Она моментально сбрасывает одежду и отдается мне.

– А если вы ей не понравитесь? – спросила Тамара, стукнув палкой по тротуару.

– Почему же развитой женщине не понравится страсть, которую ей предлагают? Ведь я говорю о новой женщине, которая будет свободна от всяких буржуазных предрассудков.

– Может быть, ей нравится страсть, да вы-то, Павел Приклонский, ей не понравитесь.

Приклонский смутился.

– М-м, да, конечно… но я не говорю о теперешних женщинах, теперь буржуазное начало слишком сильно в них… Я говорю о настоящей женщине, о свободной женщине.

– Настоящая, свободная женщина выкинет вас, мужчин, за дверь! Вот что сделает настоящая свободная женщина! – вдруг с таким азартом закричала Тамара, что прохожие обернулись, а Приклонский даже приостановился. – Свободная женщина?! Вы в этом полагаете свободу? Чтобы ублажать вас своим телом? Ловко! А если она будет бросать вам платки? То есть не вам, Павлу Приклонскому, а Сидору, Карпу? А вы, г-н Приклонский, в голом виде будете изображать группу! А? Вам это понравится?

– Я вижу, что вы совершенно не понимаете задачи новой женщины, – обидчиво сказал Приклонский, отворачиваясь от нее.

– Нет, понимаю! Ваша задача раздевать побольше женщин! Вот и вся ваша задача!

Она уже кричала во все горло, идя большими шагами.

– Вы думаете, умные женщины этого не понимают? Понимают, г-н поэт! А дура, та, конечно, сейчас юбчонку долой, чтобы показаться новой и передовой! Не по климату нам – поезжайте к готтентоткам!

– Да я вас и не прошу раздеваться, чего вы-то волнуетесь? – обиженно заметил Приклонский.

Но Тамара продолжала с увлечением:

– Не выросла еще, cher maitre, новая женщина! Настоящая новая женщина. Она вам покажет, что вы за лишний балласт в природе! Вы узурпаторы, захватившие силой свои права.

– Позвольте, позвольте, но надо же считаться…

– Не позволю и считаться не намерена! Вы, мужчины, скоро увидите, что мы… Впрочем, я уже дошла. – И Тамара решительно повернула в ворота, где в глубине двора с клумбами открывался фасад одноэтажного старинного дома.

– Вы к Лазовской? – спросил Приклонский удивленно. – Так ведь и я к ним!

* * *

Дарья Денисовна постучала в кабинет к брату.

– Лель!

– Входи, входи – мы отдыхаем, – произнес голос Чагина.

Она вошла быстро и заговорила уже с порога:

– Я надеюсь, Лель, что ты сегодня обедаешь с нами.

– Конечно – раз я пригласил Ремина.

– Кроме Ремина у нас будет еще кое-кто…

– Значит, еще человек двадцать. Что же ты не здороваешься с Таей?

– Ах, pardon, я вас не заметила, Таиса.

Легкая гримаска неудовольствия пробежала по ее розовым губам.

Из-за стола, стоящего у окна, поднялась девушка.

На вид она казалась почти девочкой – худенькая, маленького роста. Волосы ее были заплетены в одну косу, и эта тяжелая темная коса, падавшая почти до колен, казалось, отняла все силы у этой хрупкой фигурки.

Ее большие светлые, слегка впалые глаза смотрели серьезно, и немного полный, хотя красивый рот казался очень ярким на бледном лице.

Всякий, кто внимательно присмотрелся бы к ней, увидел бы, что она вовсе не такая юная, какой кажется на вид, и что ей далеко за двадцать пять.

Одета она была очень скромно: в серую юбку и белую блузочку.

– Я вижу, что затеяла парадный обед… Хорошенький туалет, – говорил между тем Чагин.

Туалет действительно был очень красив: ярко-зеленый газ с серебром на сиреневом чехле падал красивыми складками, и казалось, что Лазовская просто завернулась в кусок этого газа, перехватив его лиловым шарфом.

Платье было сильно декольтировано, и у красивого полного плеча был приколот букет каких-то оранжевых орхидей.

– Тебе нравится? Не правда ли, хорошо?

Она сделала несколько шагов по комнате.

В разрезе ее платья видны были ее ноги чуть не до колен, обутые в зеленые шелковые чулки и серебряные туфли на высоких оранжевых каблуках.

Пройдясь по комнате, она остановилась перед зеркалом, поправила на висках свои золотистые локоны и, достав из-за декольте микроскопический кружевной платочек, стала старательно вытирать пудру в уголках рта.

В зеркале она увидела большие, задумчивые глаза Таисы, устремленные на нее.

Брови Лазовской нахмурились, и она пошла к двери, уронив на ходу:

– Мы сядем за стол в четверть восьмого.

* * *

По уходе сестры Леонид снова взялся за рукопись.

– Где мы остановились? – спросил он, не поднимая головы.

– На восемнадцатой формуле – диктуйте.

Голос Таисы был низкий, почти мужской, и совсем не гармонировал с ее наружностью.

Леонид диктовал с полчаса.

Лицо его было серьезно, глаза глядели вдаль, светлые и спокойные, словно видя что-то вдали и не замечая окружающего.

В дверь опять постучали, и на доклад слуги, что барыня просит их одеваться, он спокойно и внятно произнес: «Вон!»

Таиса же положила перо и встала.

– Что вы? – словно очнулся он.

– Я пишу с трех часов дня, а теперь половина седьмого – я устала.

– А-а, – протянул он. – Жаль. Вы не можете, Таиса, приходить на час раньше?

– Нет, не могу.

– Я согласен прибавить вам еще пятьдесят франков.

– При всем желании не могу – я и так очень устаю. Возьмите кого-нибудь другого.

– Ах, вы знаете, что я привык работать с вами.

Он встал, потянулся. С его лица понемногу сходило спокойное выражение и заменялось его обычной насмешливой улыбкой.

– Тая, доставьте мне удовольствие: оставайтесь обедать, – вдруг, словно вспомнив что-то, очень ласково попросил он.

– Что вы, Леонид, у вас парадный обед.

– Глупости, Тая, поезжайте, переоденьтесь, я заплачу за такси, у вас есть белое платье. Вы такая милая и трогательная в нем.

Он присел на край стола, где она убирала бумаги, и, слегка прищурив глаза, смотрел на нее.

Она подняла голову и серьезно посмотрела на него.

– Бросьте, Леонид, я много раз просила вас не делать меня орудием для извода Доры и других людей. Я всегда чувствую себя ужасно глупо. Вы заметили, что Дора не подала мне руки?

– А это вас очень огорчило, маленькая Тая?

– Очень.

– А за что вы так любите Дору? – снова спросил он.

– Люблю, потому что Дора добра, проста, искренна, зла никому не желает и не сделает сознательно.

– Тая, я не встречал женщины очаровательней вас! И никого не люблю больше, чем вас, и…

– Что же, Леонид, вы не оканчиваете: «…и оставайтесь обедать, чтобы Дора сердилась». Вась это забавляет, а меня огорчает.

– Знаете, Тая, мне один человек сказал, что ему бы хотелось, чтобы люди знали мысли друг друга, – я нашел, что это скучно. Но я сознаюсь, что я не прав: мне очень нравится, что вы так меня понимаете, но, к сожалению, одного вы не угадываете, что я вас действительно очень люблю.

Она спокойно собирала листы рукописи в большой портфель.

Он через столь нагнулся и заговорил нежным тихим голосом:

– Вы сердитесь? Дорогая, родная… моя милая, милая Тая.

Она посмотрела на него и покачала головой.

– Чего вы кокетничаете, Леонид? Ведь мы одни, и никто нас не видит – ведь не для меня же?

Мне-то все равно, но я вижу, что вы затеваете новую мистификацию. Бывало, в детстве я помогала вам разыгрывать привидения в «Чагинском» или материализацию духов на спиритических сеансах вашей тетушки.

Все это было безвредно, но теперь ваши шутки делаются злее – и я вам не помощница.

Он смотрел на нее все с той же почти страстной улыбкой и тихо положил свою тонкую руку на ее руку.

– Бросьте, Леонид, – сказала она, спокойно отнимая руку. – Я не m-me Вурм и не Варя Трапезонова.

* * *

Ремин шел к Лазовской, охваченный давно не испытываемым радостным волнением.

Серый день разъяснел. Солнце уже село, и только край неба еще светлел прозрачным оранжевым светом.

Остановившись на Pont-neuve, он смотрел вдаль. Ему нравился Париж в сумерки, как, впрочем, и во всякий час, а это место он особенно любил, – эти, теперь голые, ивы у памятника Генриху IV, с остатками желтых листьев, эти угрюмые, черные башни Palais de Jusitce направо, стальную Сену, на которой догорали оранжевые краски заката, и изящно-величественное здание Лувра на другом берегу.

Певец зданий, он любил здания, он любил города больше природы, природу же он любил как рамку для зданий. Природа казалась ему чем-то отвлеченным – она была ему малопонятна и как будто пугала его своей грандиозностью. Здания он творил сам, или такие, как он… а там…

Самое грандиозное здание показалось бы песчинкой у подножия горы, и он не любил гор, не любил и широких полей.

В городе он мог целыми днями гулять по улицам и из узких переулков позади Halle'a переходить в квартал Тампля. Он знал все остатки старины в этих кварталах.

От этих остатков на него веяло чем-то таинственно-жутким, словно эти стены сохранили запах средневекового демонизма, крови и злодеяний тех времен.

Времена революции не казались ему такими ужасными – в них крови было, пожалуй, не меньше, но эта кровь лилась как-то просто, даже деловито, по таким простым житейским причинам.

А тут чувствовалась какая-то таинственная, скрытая сила, что-то тихо-жуткое, что пряталось в застенках и выражалось хищно, трепетно, в утонченной жестокости и мистическом садизме.

* * *

Было почти темно, когда он вошел в ворота дома, где жили его новые знакомые.

Маленький одноэтажный отель, или, скорее, павильон, почерневший от времени, очевидно, остался от старинных построек квартала.

Высокие мансарды и высокий цоколь, всего пять окон по фасаду, но таких больших, что фасад занимал всю глубину двора.

Особенно красивы были решетки балконов, и опытный глаз Ремина сразу оценил их красоту.

За домом видны были каштаны и липы сада с остатками листьев.

Двери подъезда с бокового фасада отворил лакей в темно-зеленом фраке и полосатом жилете и проводил его в довольно большую комнату, выходящую окнами в сад.

Сад был невелик, но за ним с высоты, на которой стоял дом, открывался вид на крыши города – теперь едва видного в обычном городском тумане и сгустившихся сумерках, только полоска заката не совсем погасла и виднелась, почти красная, сквозь кружево голых ветвей.

Комната была обставлена старинной мебелью, очевидно ровесницей самому дому, по стенам висели портреты. В сумерках их лица почти сливались с фоном, и Ремин подошел поближе, чтобы рассмотреть один из них, висящий ближе к окну.

Это был портрет молодого человека.

С полотна на Ремина глянули слегка прищуренные зеленоватые глаза, капризные губы чуть-чуть улыбались, словно улыбка соскальзывала с них и пряталась в правом уголке рта.

Золотистые длинные локоны парика времен Людовика XIV спадали на бледно-зеленый бархат его кафтана.

Отдаленное сходство с кем-то знакомым поразило Ремина, но он не успел разобраться в этом: послышались легкие торопливые шаги, и в комнату вбежала Дора.