Злые духи

– Додо, это несносно, – протянул с досадой ее брат.

– Сию минуточку… Ах, все еще низко!..

– Позвольте вам посоветовать – поставьте ваш кодак на пьедестал вазы.

Он сказал по-русски совсем нечаянно – и испугался.

Но дама в своем увлечении фотографией не обратила на это внимания.

– Да, да, вы правы! – воскликнула она, порхнув в сторону. – Лель, подайся чуточку вправо. Я считаю до десяти.

Алексей Петрович тоже посмотрел на молодого человека и опять поразился сходством в чертах и разницей в выражении этих лиц.

– Готово! – объявила дама, сосчитавшая вместо десяти – двадцать, и, обернувшись к Алексею Петровичу, кивнула головкой и скороговоркой произнесла: «Merci m-r!»

Она пошла навстречу брату, который слегка дотронулся до шляпы, проходя мимо Ремина, а затем эта пара, повернув направо, скрылась в боскете.

* * *

Ремин остался на скамье, смотря им вслед, и сам удивился грусти, которая охватила его, словно эта пара, на минуту привлекшая его внимание, унесла с собою что-то. Он не был нелюдимым, о нет, напротив – он любил новые знакомства, был очень экспансивен и разговорчив, а эти двое почему-то особенно потянули его к себе, но они были русские, а с русскими он не хотел встречаться. Не хотел, назвав свою фамилию, увидеть взгляд любопытства, а иногда услышать нескромный вопрос.

Может быть, и напрасно, но ему казалось, что всем русским известна пережитая им драма, которая так тяжело отозвалась на нем и уничтожила, как ураган, все вокруг него.

А между тем он не был действующим лицом в этой драме, он ничего не подозревал, чужие страсти кружились вокруг него, сплотились, выросли и рухнули, в общем разрушении захватив и его.

Так иногда во время крушения поезда убивает обломками вагона прохожего, идущего вдоль полотна.

Живой и веселый, Ремин сравнительно скоро оправился от удара, но раны еще болели, и он гнал от себя воспоминания.

Он только что кончил академию художеств.

Хотя по настоянию отца он окончил ее по классу архитектуры, но параллельно он занимался живописью, которую, собственно говоря, и считал своим призванием.

Его первые работы на одной из выставок произвели большой шум. О нем говорили. Хвалили и ругали.

Жизнь, казалось, начинается веселая, блестящая, полная любимого труда и захватывающих интересов. Работалось легко и спокойно – отец не стеснял его в средствах, и вдруг…

Арестовывают одного их знакомого, Эмилия Карловича Вурма.

Ремин не был очень близок с ним, но любил его общество.

Вурм был тонкий знаток в искусстве, и художники прислушивались к его мнению, тем более что в своих очень талантливых статьях во многих художественных изданиях он мог и прославить, и унизить.

Держал себя Вурм всегда очень гордо, самоуверенно и тонко и зло мстил тем, кто не признавал его авторитета.

Катастрофа разразилась внезапно.

Открылась грязная история подлогов и мошенничеств, совершенных Вурмом. Во время следствия выяснилось, что мать Ремина уже два года была любовницей Вурма, растратила небольшой капитал мужа в биржевых операциях и аферах своего любовника, который еще подделал подпись старика Ремина.

Тот не вынес позора и застрелился.

Об этом процессе много шумели в газетах – он был у всех на языке, и Алексею Петровичу казалось, что на него смотрят даже на улице и перешептываются.

Какое это было мучительное время!

Во время процесса адвокаты старались вовсю. Выкапывалось все, что происходило десятки лет тому назад, с наслаждением перемывалось все грязное белье чуть не трех поколений.

Его шестнадцатилетний брат на суде узнал, что он не сын того, кого он привык считать отцом, с ним тут же в зале сделался припадок, и теперь юноша пребывал в лечебнице для душевнобольных.

Ремина была оправдана. Вурм присужден к арестантским ротам. После процесса мать уехала в имение к своей тетке.

А он, Алексей Петрович, переселился за границу.

Жить было трудно. Он еще никогда не трудился для заработка, а теперь ему приходилось исполнять всякую работу, чтобы самому прокормиться и содержать больного брата.

Он рисовал плакаты для курортов и выставок, обложки для книг, декорации в маленькие театры. Эти два года труда и тяжелых дум наложили на него свою печать, он стал менее откровенен, менее доверчив.

Постепенно воспоминания о пережитом кошмаре ослабевали. Успех в салоне его картины «В неизвестном городе» утешил его немного и вернул прежнюю бодрость и жажду жизни. Обстоятельства изменились к лучшему, явилась более приятная и дороже оплачиваемая работа.

Воспоминания приходили все реже, но они все еще были настолько свежи, что он хмурился и вздрагивал словно от боли.

Особенно не любил он писем от матери. Она то жаловалась на деревенскую скуку, то униженно казнила себя, то обвиняла весь мир, и всегда просила денег.

Какова она теперь?

Как он обожал ее раньше, как гордился и любовался ею прежде, может быть, потому-то он и не мог простить, что разочарование было слишком сильно.

Да, какова она теперь?

Очень худенькая, маленькая, она, если не вглядываться пристально в лицо, казалась молоденькой девушкой, так что Варя Трапезонова, высокая и величественная, в двадцать лет казалась старше ее.

Варя… воспоминание о ней тоже было тяжело, но почему тяжело, было совершенно непонятно.

Он познакомился с Варей в Павловске на теннисе. Он был в восьмом классе гимназии, а она только что поступила на курсы и ходила еще в полудлинных платьях, с длинной русой косой.

Он ухаживал за ее приятельницей, очень бойкой барышней, ухаживал потому, что все товарищи ухаживали за барышнями, а эту он даже не сам выбрал, а она прикомандировала его к себе.

Тогда Варе было только восемнадцать лет, но она выглядела старше.

Высокая, сильная девушка с надменным и спокойным лицом, с узкими длинными карими глазами под густыми бровями.

Он, как и все его товарищи, немножко побаивался ее.

Она говорила очень мало, но он знал, что она много читает, и часто замечал ее насмешливую улыбку, когда молодежь начинала спорить о «серьезных вопросах».

Он даже не мог назвать эту улыбку насмешливой – у нее были яркие полные губы, из которых нижняя немного выступала, что, может быть, и придавало ее улыбке этот насмешливый и презрительный вид. Он никогда с ней не разговаривал, смущался в ее присутствии, а она, казалось, не обращала на него внимания, как и на всех остальных его товарищей.

Однажды он, проходя по парку, увидал ее на скамейке, поклонился и хотел пройти мимо.

– Сядьте, – сказала она, указывая ему на место на скамье.

Он повиновался.

Она молчала, и он, чувствуя неловкость, начал какой-то «умный разговор».

– Это вовсе не необходимо, – прервала она его, поведя в его сторону своими длинными глазами. – Вы мне оттого и нравитесь больше всех, что не болтаете так много, как другие.

Он совсем растерялся.

Они сидели молча некоторое время.

– Если вам скучно, вы можете уйти, – опять сказала она, даже не глядя на него.

Он, совершенно смущенный, неуклюже поднялся, пожал протянутую руку и ушел, злясь на нее и на себя.

Через неделю после этого в саду у Трапезоновых молодежь затеяла играть в горелки.

Было поздно, но ночь была белая, и Ремин все время смотрел на ступени террасы, где белело платье Вари.

Сам не зная почему, он подошел и сел ступенькой ниже – у ее ног.

– Вот и хорошо, – сказала она, – давно бы так.

Они просидели долго, не говоря ни слова, даже не смотря друг на друга.

Издали к ним долетали крики и визг играющих в горелки.

С этого дня он не то чтобы влюбился в Варю – это по кодексу гимназиста не была влюбленность, а совершенно подчинился ее воле.

В ее присутствии ему было тяжело и скучно, а вдали от нее еще скучнее.

За все лето они не сказали друг другу и сотни слов, но, повинуясь ее взгляду, он всегда ходил за нею. Даже его характер изменился.

Лето кончилось, и они перестали видеться. Только за год перед катастрофой он случайно встретил Варю в опере и стал бывать у Трапезоновых. Сначала он бывал изредка, но потом чаще и чаще – так часто, как позволяло приличие.

* * *

Трапезонов был богатый человек – крупный подрядчик, не оставивший своего основного дела – антикварной торговли, но было известно, что он не пренебрегает и ростовщичеством в крупных размерах и дает деньги под залог движимостей и недвижимостей.

Когда Ремин стал постоянным гостем у Трапезоновых, отец и мать очень беспокоились, чтобы Алексей не сделал mesalliance'а, женясь на Варе.

Но у Алексея и в голове не мелькало мысли о женитьбе, и их отношения даже не имели вида флирта.

После катастрофы Ремин уехал. Теперь она бы сделала mesalliance, если бы вышла за него замуж.

Да и могла ли она полюбить его?

Ведь ничто не указывало на то, что она питает к нему что-нибудь больше простой дружбы.

Они проводили вместе много вечеров, читая и рассуждая, но говорили всегда об общих вопросах.

Он говорил много о своих чувствах и взглядах, она никогда не говорила о себе, и за этот год знакомства он совершенно ничего не узнал о ее внутреннем мире.

Разговоры ее касались только прочитанных книг, а книги эти были большею частью по истории искусства и культуры.

Она его, наверно, знала, потому что он постоянно увлекался, говорил много и страстно, откровенно высказывался.

Она никогда не возражала и не соглашалась, и ее длинные глаза были опущены на бесконечную полосу вышивания.

Она отлично вышивала гладью и золотом – у него даже сохранилась одна из этих работ – копия старинной флорентийской вышивки XIV века.

Она сама предложила ему этот подарок.

Это было в один теплый весенний вечер.

Он часто сопровождал ее на острова. Она любила сама править, и у нее был хорошенький высокий шарабан с парой лошадей в английской упряжи.

Эти поездки тоже очень не нравились его родителям, да и он их не особенно любил.

Они ездили почти всегда молча – и это его сердило. Он даже демонстративно начинал разговаривать с грумом, сидящим позади их.

Тот вечер был какой-то лиловый.

Было жарко. На островах каталась и гуляла масса публики.

Он сам не понимал, почему молчание Вари раздражало его, раздражал запах ее духов, ее спокойное, сегодня как-то особенно похорошевшее лицо, даже близость ее была тяжела.

Он не выдержал молчания и сказал первую попавшуюся фразу:

– Как эти автомобили отравляют воздух своим бензином.

Она слегка улыбнулась.

Он вдруг обиделся.

– Почему вы смеетесь надо мной? – спросил он резко. – И о чем вы думаете?

Это было в первый раз, что он задал ей вопрос о ней самой.

Она посмотрела на него пристально, прямо в глаза, приостановив даже лошадей.

– Что с вами? – спросила она совершенно спокойно.

Он промолчал. Почему? Ведь он хотел говорить!

Он хотел сказать, что желает, требует, чтобы она сказала ему, что она такое, кто она, как она чувствует, что думает, что любит и как относится к миру Божьему и к нему, Ремину, что его раздражало всегда, а сегодня мучает ее молчание, а к улыбке ее он просто придрался, как придрался бы ко всякому выражению ее лица в эту минуту.

Ему казалось, что она прячется за какую-то стеклянную стену, и это было несносно.

Ведь все внешние чувства ее он отлично понимал.

Он без ее просьбы подавал ей шаль, закрывал или брал книгу и отвечал на незаданные вопросы. Да, он ничего не ответил, и, помолчав, они стали обмениваться незначащими замечаниями о встречных лицах.

Высаживая его на набережной у Аптекарского переулка, где он всегда сходил, чтобы идти домой на Конюшенную, она вдруг спокойно сказала:

– Вы на меня не сердитесь, Алексей Петрович. Я вас очень ценю. Ту полосу, что я вышиваю, я подарю вам. Хотите?

– Я страшно польщен, Варвара Анисимовна, – сказал он насмешливо, уже не сдерживая своей злости.

Она так же спокойно пожелала ему покойной ночи и, тронув лошадей, поехала по набережной.

Он посмотрел ей вслед.

Огромный желтый месяц стоял низко на прозрачном лиловом небе белой ночи, и на этом желтом щите несколько секунд проектировался силуэт ее головы в маленьком токе с высоким паради и конец длинного бича.

– Человек на луне! – крикнул он ей почему-то озлобленно вслед.

* * *

Это случилось очень незадолго до катастрофы.

После он видел Варю только на похоронах отца и не сказал ей ни слова.

Вышитую ею полосу он получил уже здесь в Париже, с коротким письмом, где она просила выслать ей несколько книг. Книги он выслал, но на письмо не ответил. Зачем? Он не хотел прошлого.

А оно нет-нет да вспоминалось. Вот и теперь все всплыло так ярко только потому, что при нем заговорили по-русски.

* * *

Он тряхнул головой, поднялся со скамьи и медленно пошел вдоль прудов по направлению к Трианону.

Долго бродил он по аллеям, силясь прогнать воспоминание об этом гордом лице с длинными карими глазами – оно не исчезало, пока случайный взгляд на книгу вдруг не напомнил ему другое, розовое личико, и первый образ потускнел и исчез – словно призрак при свете солнышка.

«С ней, наверно, весело болтать, – ехать где-нибудь в лодке по тихому пруду, вот вроде этого, лениво грести… А она будет весело болтать, бестолково дергая красные шнуры руля, одетая в…

…Панье в зелено-желтых мушкахНапоминало мне Китай».

Вдруг вспомнились ему строчки стихов Кузмина. Да, да – пышное панье, которое заполнит половину маленькой лодки, и из него, словно пестик цветка, будет виден бюст, плечи и наивная, кокетливая головка в пудренной высокой прическе.

Белый пруд в осеннем парке – тема для картины Сомова – этого очаровательного певца XVIII века. А лицо ее брата, так похожее и так не похожее на ее лицо!.. Почему-то ему представилась тележка революционного трибунала, и в группе других людей этот молодой человек – с усталой насмешливой улыбкой вежливо беседующий о погоде с идущим рядом конвоиром в красном колпаке.

Ремин как-то всегда мыслил картинами – у него была жажда образов, он их искал везде – ясных, определенных. Он не любил ничего туманного, не любил людей, которых не мог определить сразу. Это последнее появилось в нем только недавно, и он инстинктивно избегал людей, которых не мог разгадать с первого взгляда, а это желание разгадать начинало обращаться в какую-то манию.

А что, если бы он сразу понял Варю, перестала бы она интересовать его?

«Конечно, эта загадка и влекла меня к ней, – думал он, – иначе почему бы до сих пор не мог отделаться от воспоминания о ней. Разве мое чувство было любовью? Любовь заставляет жить, а я словно умирал в ее присутствии».

* * *

Ремин так задумался, что, услыхав свое имя, выкрикнутое за его спиной, не сразу обернулся, а обернувшись, слегка поморщился.

Навстречу ему спешил, махая рукой, полный господин лет тридцати с небольшим, одетый с утрированным шиком в какое-то короткое пальто с клапаном позади и изумительно-американские ботинки. Его бледное, одутловатое лицо с маленькими глазками и кудрявой русой бородой радостно улыбалось.

На кудрявых, довольно длинных волосах, сидел цилиндр, лихо сдвинутый набок.

Рядом с ним семенила большими ногами под утрированно узкой юбкой высокая худощавая женщина с типичной физиономией некрасивой француженки.

– Алексей Петрович! Рад, сердечно рад! Ведь мы с вами после этого обеда у N. так и не встречались. Я заходил к вам; передала ли вам консьержка мою карточку?

Господин говорил немного в нос и растягивая слова, словно пел, очевидно красуясь.

– Простите, что я еще не отдал вам визита, но… я был так занят, – довольно сухо сказал Ремин.

– Ничего… что вы! Какие визиты! А вот позвольте представить вам, m-lle Парду, моего соотечественника Ремина – известного художника.

– Очень рада… я долго жила Россия… я била institutrice au gimnase de comptesse Долгин. Ви, конечно, знайт? Я хорошо говору по-русски, но если m-r знает французски je prefaire…

– Да, я говорю по-французски, – ответил Ремин.

Француженка сразу затрещала и в одну минуту доложила Ремину, что ее «ami» – журналист и переводчик с русского, что она ему много помогает и переводит сама, что скоро выйдет ее книга о Толстом…

– Oh, Tolstoi, il n'y a que ça, dans la literature russe! Et encore Brucov! Ah c'est un poète!

Кто этот Брюков, Ремин догадался только тогда, когда она продекламировала ему перевод одного из стихотворений Брюсова.

Затем, понизив голос и скосив глаза в сторону своего кавалера, произнесла:

– M-r Priklonsky… vous savez c'est ne pas ça. – И когда Ремин взглянул в сторону Приклонского, быстро добавила: – О, он не понимает. – И тотчас же стала жаловаться, что ее «ami» страшно занят и поручил ей быть гидом m-r Paul'я, а это очень утомительно.

– M-r Paul, – вспомнила она свои обязанности гида. – Мы пришли в Трианон, где жиль Мари-Антуанет и Луи шестнадцать и… Ах mais c'est la charmante m-me Lasovsky! – вдруг ринулась она в сторону, навстречу идущей с другой стороны паре – той самой, что недавно так заинтересовала Ремина.

Первую минуту он хотел было незаметно скрыться, но чувство какой-то радости, которую он вдруг с удивлением почувствовал, заставило его остаться.

* * *

Имя его, произнесенное Приклонским, очевидно, не было знакомо ни брату, ни сестре.

M-lle Pardoux, Лазовская и Приклонский пошли вперед.

– Додо! – крикнул Лазовской ее брат. – У тебя теперь есть спутники, позволь мне остаться здесь на террасе и покурить.

– Ну, Лель, как тебе не стыдно, какой ты лентяй!

– Милая моя, ведь все это смотрено-пересмотрено! Сколько раз мы здесь были.

– Ты меня злишь! разве сюда ходят смотреть? Здесь дышат этим воздухом, здесь чувствуют.

– А я все же покурю здесь, – лениво протянул он.

Лазовская капризно вздернула плечиками и, круто повернувшись, последовала за m-lle Парду и Приклонским.

* * *

– Я вижу, вы тоже более склонны курить, чем осматривать кровати, на которых почивали разные исторические личности, – сказал молодой человек, взглянув на Ремина.

– Я хотя не курю, но все же лучше посижу в цветнике, – ответил тот.

Они обогнули угол дворца и присели на выступах террасы.

Каштаны уже пожелтели, аллеи были прозрачны и усыпаны желто-бурыми листьями. В цветнике доцветали последние осенние цветы. Было светло без солнца, – тихо и прозрачно-свежо. Маленький дворец выглядел так уютно и наивно.

Ремин сидел, слегка сгорбившись, чертя палкой по каменной ступени, не замечая, что его спутник пристально его разглядывает.

Ремин очень красив. Смуглое лицо его напоминает цыганский тип, глаза, слегка приподнятые у висков, темно-серого цвета. Тонкий прямой нос; усы и небольшая подстриженная клинышком борода слегка закрывают его очень красивый рот.

Он сидит задумчиво и слегка вздрагивает, когда молодой человек обращается к нему с вопросом.

– Вы живете здесь, в Париже, или проездом?

– Я? Я здесь живу уже два года.

– Странно, что мы не встречались, – у моей сестры бывает, кажется, вся русская колония.

– Я не особенно люблю здешнюю русскую колонию, – ответил Ремин.

– А мне очень нравится этот сорт людей, – сказал собеседник Ремина, доставая портсигар и закуривая папиросу.

Ремин обратил внимание на его руки, тонкие и очень красивые.

«Тонкие, но, наверно, очень сильные», – подумал Ремин.

– Да, я люблю эти типы, но, конечно, в большом количестве они несносны. Впрочем, они мне не мешают, я ухожу от них к себе. Ведь это сестра водится с ними, а я только наблюдаю их.

Он говорил равнодушно, смотря вдаль.

Ремин искоса поглядел на него, в нем заговорило его обычное желание определять людей, и он уже старался узнать, что представляет собой его случайный знакомый.

Молодой человек в это время перевел на него свой равнодушный взгляд и не мог не заметить, как испытующе смотрит на него Ремин.

Глаза его сразу прищурились, и по губам скользнула и исчезла чуть заметная улыбка. Он сейчас же отвел глаза и небрежно спросил:

– А вы давно знакомы с Приклонским?

– Да, мы познакомились еще в Петербурге, когда он еще не был поэтом. Мы вместе служили в городской управе.

– А-а. Моя сестра тоже литературой увлекается – пишет стихи, и недурно. У нее масса талантов, и это мешает ей совершенствовать один из них. Пишет стихи, поет, танцует, играет на рояле, а теперь прибавилась еще фотография. – Он засмеялся и стал еще больше похож на сестру. – Но самый большой талант Додо – это находить таланты в других. Сколько на ее душе греха! Много ее знакомых, очень дельных людей, побросали свои занятия и ходят теперь непризнанными гениями. Горе ее жизни состоит в том, что я совершенно не способен ни к какому из изящных искусств.

– Вы говорите так насмешливо об искусстве?

– О, нет, я люблю искусство, когда оно не обязательно, но в салоне Доры все или поэты, или музыканты, а художников и не счесть, и притом, по ее словам, все они знаменитости или вот завтра ими будут.

Недавно к нам пришел один господин, оказавшийся контрольным чиновником, – я чуть не бросился ему на шею.

Я ужасно рад, что вы не писатель и не художник: приходите к нам – вы будете моим гостем.

Ремин взглянул в светлые глаза своего собеседника и вдруг рассмеялся.

– Увы! Я принужден разочаровать вас: к несчастью, я тоже художник.

– Ах, боже мой! – жалобно протянул молодой человек.

И они оба расхохотались.

– Вы меня заставили быть невоспитанным, но вы сами виноваты, вы сказали мне, что служили в городской управе.

– Да. Я кончил академию по архитектурному классу и служил по желанию отца в городской строительной комиссии.

– Ах, как я попался. Ну вы должны утешить меня и дать мне слово прийти к нам. Не правда ли? – он сказал это ласково, просительно, кладя руку на рукав Ремина. – Мы живем на бульваре Распайль. Вот моя карточка.

Ремин, смеясь, взял карточку и, прочтя имя, написанное на ней, с удивлением взглянул на своего собеседника.

– Вы Леонид Чагин? Не тот ли…

– Ах, тот, тот самый, но ради бога, не будем говорить об эллиптических координатах. Умоляю вас! Это так скучно!

Он говорил это не то досадливо, не то смеясь, совсем по-детски и опять удивительно напоминал свою сестру.

Ремин улыбнулся, но удивление его не проходило, и он смотрел в это лицо с любопытством.

Неужели это Леонид Чагин, известный своими работами по чистой математике, о котором так много говорят в ученых кругах и докторская диссертация которого здесь, в Сорбонне, заняла на целый месяц русскую колонию.

– Простите, сколько же вам лет?

– Ах, много, ужасно много – скоро двадцать восемь, мы с сестрой моложавы до неприличия. Ей это, конечно, нравится, а мне страшно неудобно, – сморщился он. – А скажите, вы выставляете здесь ваши картины?

– Да, в салоне.

– Сестра наверное знает, что и когда вы выставляли. А я, может быть, и видел, но я всегда все перепутаю, перезабуду и попадаю впросак… Вот, кстати, будьте так добры – скажите мне, что пишет этот Приклонский, в каком жанре и какая это величина? У него привычка говорить: «Вы помните: у меня сказано…» А я ничего не читал. Он поднес моей сестре две свои книжки – я раскрыл наудачу и прочел про какую-то даму, которая на трех страницах все «потряхивала роскошными бедрами», а на четвертой вдруг сделалась атеисткой. Я испугался и дальше читать не стал. Расскажите мне про него: я ужасно люблю сплетничать.

– Право, не знаю, что вам сказать… Человек он, несомненно, талантливый, но ему много мешает скудное образование. Раньше он очень нуждался, жил с больной матерью на скудное жалованье, а теперь у него явились деньги, некоторая известность, и он переоценивает и то и другое.

– Да, да, я это заметил, в тех четырех страницах, которые я прочел, была такая фраза: «Она жила роскошно: у нее всегда были за обедом омары, и она всегда одевалась в бархатное платье». Впрочем, может быть, я это читал у кого-нибудь другого? Право, я всегда перепутаю… Вы ездите верхом?

– Да.

– Поедем когда-нибудь вместе, я по утрам катаюсь в лесу.

– Для меня это слишком дорогое удовольствие.

– Пустяки! У меня две верховые лошади… Моя мечта – завести скаковую конюшню… Вообще я все собираюсь заняться наконец делом.

Ремин опять пристально посмотрел на Чагина.

«Зачем он рисуется? И рисуется ли?» – подумал он.

* * *

Утро было туманное и холодное.

Мастерская Ремина плохо нагревалась железной печкой с коленчатой трубой, дуло из стеклянной стенки, дуло из-под дверей.

Ремин работал в пальто, окутав шею шарфом.

В окно виднелись крыши домов, купол обсерватории налево и деревья Люксембурга направо – и все это было задернуто беловатой мглой ненастного утра.

В дверь постучали.

– Entrez.

– Courier de monsieur. – И корявая рука с газетой и двумя письмами протянулась в дверь.

Одно письмо было от матери, другое городское, написанное мелким, как бы детским почерком.