Злые духи

Таиса говорила твердо и уверенно, пристально смотря в лицо своего собеседника, но Ремин не замечал ее взгляда, он шел и весело улыбался. Ему представилась Дора, бросающаяся на разъяренного быка – это было трогательно, мило и смешно. Если бы он задумался над этим чувством, оно, может быть, удивило бы его!

Отчего, если бы ему рассказали о другой девочке, бросившейся на быка, спасая жизнь ближнего, он бы почувствовал уважение к самоотверженному ребенку?

Но Ремин не анализировал своих чувств в эту минуту – ему просто было весело и хотелось, чтобы Тая еще и еще рассказывала ему о детстве Доры, чтобы воображать себе ее такою, как на портрете, что висел в кабинете Леонида, с двумя короткими косичками по бокам головы, на которых забавно торчали больше голубые банты.

– Вот какой молодец наша Дорочка! Скажите! – засмеялся он.

– Дора любит блеск и шум, но если бы случилось несчастье, где надо помочь – она отдаст все! – сказала твердо Таиса, опять взглянув на него.

Ремин не заметил этого взгляда и шутливо сказал:

– Однако вы страстный апологет Дарьи Денисовны.

Таиса молчала, она опустила голову, словно устав.

– Вы давно состоите секретарем Леонида Денисовича?

– Да, он, еще учась в гимназии, всегда готовил уроки со мною, потом в университете платил мне, чтобы я слушала, как он читает вслух лекции, а секретарем его я стала при первой его работе, и даже жила у них, пока он писал диссертацию, но потом они переменили квартиру, и не было для меня комнаты, они переехали тогда в дом Трапезоновых.

Прошло несколько минут, прежде чем он спросил:

– А вы знакомы с Трапезоновыми? – При звуке этого имени перед Реминым как живая встала Варя, спокойная, холодная и загадочная… Ну а что бы было, если бы он остался там, около нее? Может быть, он бы разгадал ее?

А на что ему нужна эта разгадка? Разве он любил Варю? Он боялся полюбить ее. Боялся этой любви, потому что чувствовал какую-то тяжесть при воспоминании о ней, и голова как-то странно кружилась от этого «пустого», длинного взгляда длинных карих глаз. Его охватывало смутное беспокойство от этих размеренных, спокойных движений сильных красивых рук, медленно втыкающих и выдергивающих иглу, ему почему-то всегда хотелось припасть к этим рукам, покрыть их поцелуями, слезами, и просить, и умолять. О чем? Не о любви ли?

Он вздрогнул и, чтобы отогнать эти мысли, с принужденным смехом произнес:

– Как мал мир! Я тоже знаю Варвару Анисимовну и имею честь считать ее своим другом.

Теперь Таиса замедлила шаги, чтобы посмотреть на Ремина.

Они прошли мост и остановились.

– Я живу здесь в Сите, – сказала Таиса.

Они дошли до группы старых домов около почерневшей церкви, к которой они тесно жались.

– Тут, – сказала Таиса.

– Прелестные дома, я их знаю, внутри есть еще крыльцо времени Людовика XIII.

Таиса стояла неподвижно, освещенная фонарем и вдруг, повернувшись к Ремину, сказала:

– Не брейтесь, г-н Ремин.

– Что? – спросил он, удивленный.

– Я говорю: не брейтесь, – с усилием произнесла Таиса, и в ее глухом голосе прозвучала словно угроза.

– Почему?

– К вам это не пойдет… А впрочем, как хотите. – И кивнув головой, она сделала несколько быстрых шагов и позвонила у едва заметной дверки в стене старинной церкви.

– Вы здесь живете? – удивился Ремин.

– Да, я нанимаю комнату у церковного сторожа.

Она кивнула ему головой и скрылась за дверью.

* * *

Ремин медленно шел домой. Луна светила, и верхние этажи и крыши домов были ярко озарены ее голубым светом, но внизу, вдоль узких улиц, лежала густая тень. Фонари светили, отражаясь в гладкой мостовой, словно в луже, но магазины были уже закрыты и не бросали веселого света на асфальт тротуара.

Ремин сначала думал о Таисе, о ее странной просьбе, но недолго. Другие мысли вытеснили случайный образ этой незначительной девушки, и мысли его снова обратились к двум привычным образам.

Теперь эти два образа словно боролись один с другим.

Один он отгонял, стараясь забыть, как что-то тяжелое, душное, злое, а другой он звал, улыбался ему и желал ему победы над его мрачным противником.

Этот образ – светлый дух начинал рассеивать тяжелые чары.

Рассеет ли?

Этот светлый дух не был могучим ангелом, это был только маленький эльф, шаловливый, веселый эльф из «Сна в летнюю ночь», что скачет в лопухе с зеленым фонариком в руках.

* * *

Таиса между тем поднялась по узкой, почти винтовой, лестнице и отворила своим ключом массивную низенькую дверь, к которой так не шел американский замок рядом с железными украшениями на скобках.

Она сделала шаг и остановилась: тоненький прорывающийся голос что-то жалобно бормотал.

Таиса поспешно повернула электрический выключатель, тоже казавшийся смешным анахронизмом на стене этой маленькой комнатки с тяжелыми сводами. На стуле, подтянув ноги под старую красную шаль, сидела худенькая девочка лет четырнадцати. Она посмотрела на Таису расширенными глазами.

Взгляд этих черных глаз казался бессмысленным, и на худеньком бледном лице в мелких веснушках застыло выражение страдания и испуга.

Она провела рукой по растрепанным волосам и опять сжалась на стуле в позе озябшей птицы.

– Отчего вы не спите, Мадлена? Вы простудитесь, дитя мое, – ласково сказала Таиса.

Девочка вдруг быстро сбросила с себя шаль и, схватив руку Таисы, заговорила нервно:

– Опять злые духи, злые духи! Они принесли их в церковь! Отец взял франк, мама положила его в ящик!.. Теперь злой дух, там, в комнате, – и я боюсь!

Девочка вся дрожала.

Таиса ласково завернула ее плечи шалью и, поднимая ее со стула, заговорила тихо и внушительно:

– Идем спать, Мадлена, я возьму из ящика злого духа и выброшу его в Сену.

Девочка поднялась со стула и, бормоча, покорно пошла за Таисой.

– Они пришли два… Они сказали, что хотят осмотреть церковь. Я сразу по их разговору между собой, – они говорили иностранным языком, – догадалась, кто они… Mademoiselle, вы фея… возьмите и бросьте злого духа, а то… они размножаются быстро, быстро… Вот два, вот пять, десять… тысяча… Я жгу их на церковной свече… Но мне не верят… Mademoiselle, вы фея – прогоните их.

Таиса тихонько отворила дверь и ввела девочку, цеплявшуюся за нее, в большую низкую комнату, освещенную маленькой ночной лампочкой.

Сводчатый массивный потолок и маленькие полукруглые окна с толстыми решетками придавали этой комнате вид каземата.

Когда Таиса ввела Мадлену, за кретоновой занавеской послышался шорох, и испуганный женский голос спросил:

– Что такое? Кто там?

– Это я, m-mе Леру, – отвечала Таиса, – я нашла Мадлену в передней: у нее припадок.

– Ах, боже мой! – послышалось за занавесью. Кто-то спрыгнул с постели, зашлепали туфли, и высокая женщина поспешно подошла к Таисе, на ходу надевая капот.

– Мадлена, дитя мое, успокойся, – заговорила она, обнимая девочку. – Ложись скорей! И что это с ней сделалось… с утра она была спокойна, даже пела… Ради бога, извините, mademoiselle, за беспокойство, вы так добры к моему бедному ребенку, ее болезнь – наше несчастье, – говорила она, укладывая Мадлену в постель. – Как ужасно видеть свое дитя в таком состоянии! Нам советовали отдать ее в лечебницу, но вы знаете, mademoiselle, – эти припадки у нее бывают не часто, – жаль посадить ее между сумасшедшими. Она такая хорошая, добрая и работящая девушка, когда это не находит на нее – не то что другие, которые и в здравом рассудке, а причиняют родителям больше горя!

И m-mе Леру бросила сердитый взгляд в другой угол комнаты, где между комодом красного дерева и небольшим буфетом со стеклянными дверцами стояла еще кровать, а на ней, закутавшись с головой, кто-то мирно почивал, слегка прихрапывая.

Таиса хотела было подняться с постели Мадлены, на которую она присела, но девочка с отчаянием схватилась за нее и заговорила, почти закричала:

– Не уходи, не уходи… я боюсь без тебя!

– Милочка, mademoiselle хочет спать… – начала было m-mе Леру, но Таиса поспешно сказала:

– Не беспокойтесь, я не хочу спать и охотно посижу, пока она не заснет.

– Вы, настоящий ангел, mademoiselle! Я очень виновата, что не позаботилась дать сегодня Мадлен слабительного, как только я заметила, что она расстроилась. Пришли какие-то два иностранца осматривать церковь. Мой старик послал ее за ключами от ризницы, и она прибежала домой, вся дрожа, и не хотела нести ключей. Мне пришлось нести самой, так как некоторым лентяйкам бывает трудно даже пошевелиться.

М-mе Леру бросила взгляд в глубину комнаты.

– После этого она целый день была такая странная… Ах, надо бы ей было дать слабительного.

– М-mе Леру, а не думаете ли вы, что Мадлену надо бы поместить где-нибудь в деревне, на свежем воздухе: уж очень у вас тут мрачно, – сказала Таиса, обводя задумчивым взглядом огромную, низкую комнату.

– Конечно, mademoiselle, нечего и говорить, что мы живем как в тюрьме… Это мне некоторые постоянно и твердят и под этим предлогом шляются неизвестно где, – подхватила m-mе Леру, опять бросив взгляд в угол комнаты. – Ho, mademoiselle, мы люди бедные, где же нам платить за нее, а родни в провинции у нас нет. Есть родня, но далеко, в Эльзасе, – ведь мой отец родом эльзасец, – эта родня даже богатая, но мы не можем там жить. Лучше бедствовать здесь, чем хорошо есть там, у немцев. Мой дед был расстрелян на глазах моей бабушки, а она была беременна моим отцом. Она была потом всю жизнь больна, и мой муж такой нервный, а эта вот видите… Девочка всегда думает, о реванше… А у меня пруссаки убили двух старших братьев… вы думаете они были солдатами, нет, – одному было десять, а другому семь лет: их убили просто так… забавлялись… О боже мой, боже праведный, как же возможно нам вернуться туда?! – воскликнула m-mе Леру голосом таким же пронзительным и нервным, как у Мадлены.

– А дадут мне спать или нет? – вдруг послышался сонный злой вопрос с кровати у буфета.

– Молчи ты! Ей, видите, не дают спать! Она пляшет до утра, а потом ей надо спать, чтобы на другой день наесться получше! У, толстое животное!

Та, к которой относилось это замечание, села на постели и покачала головой.

Волосы ее были закручены в папильотки и торчали в разные стороны.

Это была полная, красивая девушка, рыжеватая и черноглазая.

Она зевнула, показав из-за полных губ блестящие зубы, среди которых недоставало одного спереди.

– Удовольствие, нечего сказать, – заговорила она, – целый день ругают, а ночью m-lle Мадлена не дает спать.

– Молчи, ты! – крикнула m-me Леру. – Ты меня выводишь из терпенья!

Слово за слово между матерью и дочерью началась перебранка, и неизвестно, чем бы она кончилась, так как m-mе Леру взялась за каминные щипцы, если бы Мадлена, поднявшись с кровати, не крикнула жалобно и пронзительно:

– Злой дух, злой дух… там… там, бросьте его в Сену… Выкиньте в Сену проклятые деньги! Мама… мама, это пруссаки!

* * *

Квартира церковного сторожа состояла из двух комнат и маленького закоулка, заменявшего переднюю.

Одна комната, в которой помещалась семья, была велика, но темновата. Два маленьких окна с толстыми железными решетками выходили на церковный двор, где между плитами пробивалась трава, а у стены росли три каштана.

Другая комната была очень маленькой. Она помещалась в башенке, прилепленной на углу церковного флигеля.

Эту комнату г-н Леру отдавал, и Таиса жила в ней.

Ей нравился этот тихий уголок среди шумного города, между почерневшими от времени стенами церкви.

Ей нравились скучающие у стены каштаны и надворный фасад церкви, неправильные выступы, примитивной работы барельефы святых.

Главный фасад, выходящий на улицу, был перестроен уже в восемнадцатом веке, а надворная сторона осталась нетронутой.

Таиса любила свою комнату, в ней было, правда, холодно зимой, и пришлось завести керосиновую печку, но Таиса не искала лучшего помещения.

Вся меблировка комнаты состояла из письменного стола, столика с пишущей машиной, большой полки с книгами, кровати и двух кресел.

Ее скромный гардероб висел в очень оригинальном шкафу – это был тайник в толще стены, который когда-то запирался потайной дверью с хитрым механизмом, остатки которого, в виде железных стержней, еще были видны в каморке.

Что это было? Хранилище для сокровищ или страшная тюремная камера? Тая не знала. Она держала там свои платья, корзинку и коробку со шляпой.

На письменном столе да и во всей комнате не было ни одного украшения, только над кроватью рядом с маленьким темным образком Спаса висела фотография.

Лицо женщины на этой фотографии было прекрасно. Не чертами лица, а какой-то неуловимой красотой выражения, взгляда, поворота.

Таиса часто, просыпаясь, смотрела на портрет, и ей казалось, что Зоя Петровна Чагина говорит ей, как говорила, умирая, ей тогда еще пятнадцатилетней Тае: «Тебе я поручаю мою девочку, будь ей сестрой. Помни: ты сильна, она – слаба. Охраняй ее не от житейских невзгод, а от злых духов, что владеют слабыми людьми».

* * *

«А я ничего не могу сделать. Почему она всегда называла меня сильной? – думала Тая поутру на другой день, смотря на фотографию. – Да и нуждается ли Дора в моей защите, и от чего?»

Ее мысли были прерваны стуком в дверь – это Мадлена внесла кофе.

– Как ваше здоровье, Мадлена? – спросила Таиса, принимая из рук девочки большую чашку кофе с молоком и кусок еще теплого хлеба.

– Благодарю вас, mademoiselle, я очень извиняюсь, мама говорила, что у меня был припадок, и вы почти всю ночь возились со мною.

Мадлена стояла перед Таисой, вертя кончик своего передника.

– Меня очень огорчило, что я наделала вам столько беспокойства.

– Полноте, моя маленькая Мадлена, – это пустяки, я рада, что это прошло, – сказала Таиса, ласково смотря на осунувшееся лицо девочки.

Мадлена оглянулась на дверь, крепче приперла ее и, вдруг подойдя к Таисе, торопясь заговорила:

– Вы добры ко мне… Я знаю, какая вы добрая. Я знаю, кто дал денег Лизетт, она получила их по почте от неизвестного, но я знаю, что это – вы! Я знаю, кто купил теплые туфли старухе Дюраш, которые она нашла у своей двери… Я знаю еще много, много. Потому, что я «знаю».

Я знаю и вижу много, чего не знают и не видят другие…

Я вам скажу одну вещь, вы не должны рассказывать этого никому.

Все думают, что я больная, потому что у меня бывает то, что они называют припадками, но это совсем не припадки, это делается только тогда, когда я не выдержу и начну говорить правду.

Я вижу больше, чем они, и они не верят мне. Люди верят только собственным глазам, а вы видели, mademoiselle, рисунки в книжке «Обман зрения», вы будете держать пари, что на рисунке линии сходятся, а они расходятся, вы в этой книжке увидите, что мы далеко не все видим так, как оно есть. А вот я вижу и слышу то, чего они не могут, и они говорят, что у меня припадок!

Мадлена хрустнула своими худенькими, загрубелыми пальчиками.

– Ведь я не виновата, что мое зрение и слух тоньше, и я вижу…

– Что же вы видите, Мадлена?

– Их – злых духов. Почти каждым человеком владеет его злой дух. Разве вы не замечали, mademoiselle, что иногда человек добрый и вдруг сделает зло против своего желания! Это злой дух заставляет его.

Злые духи всегда стараются войти в человека. Притворяются ласковыми… Они принимают всевозможные формы: и людей, и вещей, чаще всего денег… И вот я могу их видеть…

Не говорите этого никому и не принимайте меня за сумасшедшую. Я соглашаюсь с ними, что у меня припадки и что во время их я говорю глупости. Но я все время знаю, что это правда. Но мне все равно не поверят.

Поверьте хоть вы мне! – умоляюще сложила она руки, – неужели вы не чувствовали, не замечали, как злые духи владеют людьми?

– Милая Мадлена, это случается очень часто, что дурные люди владеют хорошими, но слабыми людьми, которые под их влиянием и поступают дурно.

– Да, да и они знают, что дурно, а делают… Это злой дух владеет ими, принимая вид человека. Я сейчас узнаю его, мне становится душно и страшно при виде его, хотя на вид они бывают и добрыми, и красивыми.

Дверь отворилась, и голова старшей m-lle Леру просунулась в комнату.

Теперь эта голова была освобождена от папильоток и очень изящно причесана.

– Иди, Мадлена, мама ищет тебя, – сказала она, и едва Мадлена вышла из комнаты, она в свою очередь поплотнее закрыла дверь и тоже таинственно заговорила:

– Я нарочно отослала Мадлену. Я пришла к вам с просьбой, mademoiselle: уговорите маму дать мне денег, чтобы вставить мне зуб. Она вас так уважает. Она сделает все, что вы посоветуете. Дантист спрашивает двадцать франков.

Мать не понимает, что, если у меня будет зуб, я смогу работать и, может быть, обеспечить все семейство, а то вечно попрекают меня, а работать мне невозможно.

– Почему же вы не можете работать без зуба? – удивилась Таиса.

– Ну что заработаешь в мастерской? Подумайте! Неужели вечно гнуть спину и портить себе глаза за шитьем, когда есть занятия более веселые и нетрудные. Мне предлагают устроить меня статисткой в театр. Вот увидите, mademoiselle, как это хорошо. Но не могу же я начинать свою карьеру без зуба!

Mademoiselle, если вы уговорите мать, я буду готова за вас в огонь и в воду. Подумайте, ведь кто знает, как повернется счастье. Может быть, у меня когда-нибудь будет собственный отель, купе и бриллианты.

Глаза Лизетты наполнились слезами.

– Вы такая добрая, mademoiselle, вы мне поможете… А если… если мне не дадут двадцать франков на зубы, я их заработаю на тротуаре! Даю вам слово! Мне недавно сказал один шикарный молодой человек, блондин, который две недели назад заезжал к вам: «Какая красивая девушка, жаль, что без зубов». Я посмеялась и сказала: «Зубы можно вставить, monsieur», а он мне: «Тогда перед вами никто не устоит, и я первый». Так вот я требую, чтобы мне дали двадцать франков, или я сегодня пойду на тротуар.

– Вы этого не сделаете, Лизетта.

– Нет, сделаю! – крикнула она с азартом. – Я уже тогда решила избавиться от этой жизни! Из театра у меня есть возможность устроиться с богатым человеком и разбогатеть самой и даже выйти замуж, как сказал мне ваш знакомый, а отсюда я могу идти только на Бульмиш[12], а то и на exterieur'ы[13]! За что меня губит моя собственная мать?

И Лизетта залилась слезами.

Таиса долго и пристально смотрела на рыдавшую девушку, потом достала кошелек и, протянув двадцать франков Лизетте, сказала с легким вздохом:

– Вот возьмите, потом, когда у вас будет свой отель, вы мне отдадите.

Когда счастливая Лизетта, чуть не задушившая ее поцелуями, вышла из комнаты, Таиса долго стояла, смотря на церковный двор, на голубей, сидящих на карнизах, на печальные полуобнаженные каштаны, и потом, подняв печальные глаза на портрет Чагиной, спросила:

– Хорошо ли? Два зла. Которое хуже?

* * *

Ремин работал все охотнее и охотнее. Какая-то тяжелая томность и печальная лень, которые владели им прежде, почти оставили его.

Последнее время он почти все утро и часть дня просиживал в мастерской и, весело посвистывая, писал большую картину.

Об этой картине он уже давно думал, с тех пор как сказал Доре, что напишет картину «для нее» и «о ней».

Большое полотно уже пестрело пятнами красок и угольными линиями.

Смутно выделялись веселые домики, которые словно сбегали с холмов, спеша в долину, на зеленую лужайку, где праздновался деревенский праздник. Танцевали группы людей, кто грациозно, кто неуклюже, но с одинаковым увлечением, и казалось, что эти домики, островерхая колокольня, цветущие яблони принимали участие в этом празднике. Среди полотна выделялась танцующая фигура женщины.

– Вы видите, я хочу нарисовать эту картину в стиле примитива, – весело говорил Ремин Тамаре, сидящей на табурете с длинным мундштуком в зубах.

Лицо Тамары было нахмурено.

После посещения ими кафе на Монмартре Тамара стала довольно часто заходить к Ремину.

Он замечал, что она сделалась молчалива и была чем-то расстроена.

Приходя, она приносила бутылку коньяку и, выпив рюмки четыре-пять, – уходила.

– Охота вам подражать примитивам, – сказала она, выпуская дым струею, – что вы в них нашли хорошего? Угловато, несуразно, по-моему, даже уродливо, а главное – не реально. Не люблю этой манеры.

– Знаете, что мне пришло в голову, Тамара Ивановна? По-моему, нет перемены в живописи, а только перемена в человеческих глазах. Просто каждое поколение «видит» по-разному, чисто физически видит иначе, а пишут все самым реальным образом. Уайльд говорит, что «искусство делает природу». Не искусство, а художники, которые по своему призванию видят первые. Их ремесло – «видеть». И самый левый художник нравится тем, у кого глаза уже переделались, как у него. Вон Сегантини все видел точками, и нашлись люди, которые видели так же, как он, но это было недолгое увлечение, верно, это было кратковременное переходное зрение, не захватившее массы.

Я сам убедился, что начал видеть иначе, или временно видел иначе под впечатлением того или другого художника. Я могу настроить себя видеть, как я хочу.

Не толпа смотрит глазами художников, а просто у художников раньше изменяется зрение.

Один раз ко мне зашел приятель моего отца, большой любитель живописи, но враг новой школы. Он стал рассматривать книжку заграничного иллюстрированного издания и начал возмущаться:

– Что они пишут! Боже мой, что пишут! Какой нелепый пейзаж с прямыми стволами берез на первом плане! А эта голова женщины! Что за вытянутая физиономия, словно морда какого-то зверя, а шея-то, а прическа!

Я заглянул в журнал… Знаете, он рассматривал репродукции фотографий с натуры. Мне даже не захотелось смеяться.

Не природа изменяется, не художники ее изменяют в своих картинах, а меняются глаза.

И нравится другое, что прежде не нравилось. Старик не изменил глаз.

Тамара молчала, очевидно не слушая Ремина, погруженная в свои мысли. Выражение тоскливого недоумения на ее лице так удивило Ремина, что он оставил палитру и, повернувшись к своей гостье, спросил:

– Что с вами, Тамара Ивановна?

– Со мной? Тоска, Лешенька, такая тоска, что не знаю, куда от нее деваться, – вдруг вырвалось у нее. Она оперлась локтями на колени и спрятала голову в ладони. – Я, видно, по родине соскучилась – уехать бы мне.

– Да кто же вам, голубушка, мешает. Взяли бы да и ухали, – ласково сказал Ремин.

– Кто мешает? Сама себе мешаю. Да я уеду! Ремин… верите вы в черта? – вдруг подняла она голову.

– Что с вами, Тамара Ивановна, вы уже во второй раз о черте разговор заводите. Не от коньяку ли это? Бросьте вы пить, в самом деле.

– Вы думаете, я до чертей допилась? Нет, черта вином выгоняю, иначе мне бы еще хуже было… А пробовали вы гашиш?

– Стыдно, Тамара Ивановна, распустили вы себя. Знаю я об этом гашише – мне Леонид Денисович рассказывал, в каком виде он вас застал на прошлой неделе после гашиша, – укоризненно покачал головой Ремин.

Тамара вскочила.

– Что он еще вам говорил?

Он с удивлением посмотрел на свою гостью.

– Да только и сказал, что был у вас и застал всем совсем больною после приема гашиша.

– А ему какое дело! – буркнула Тамара и заходила по комнате, закуривая новую папиросу.

Ремин смотрел на нее.

Она большими шагами мерила мастерскую, словно большая птица металась, ища выхода.

Ремин вздрогнул, когда она, неожиданно остановившись, распахнула окно.

Он даже сделал движение удержать ее, словно боясь, что она ринется в пустоту.

Свежий воздух, кажется, успокоил Тамару.

День был веселый, солнечный, и стеклянная крыша фотографического павильона напротив окна мастерской нестерпимо блестела.

Тамара прищурила глаза и заговорила спокойно:

– Вот тоже планета! Глупое стекло, а тоже сияет, сияет отраженным светом. Мне иногда кажется, Ремин, что только небольшая часть людей живет своей жизнью, а все остальные люди только отражают эту жизнь.

– Я не понимаю вас, Тамара Ивановна.

– Что же тут непонятного. Разве мало людей, которые живут так, как этого хочет другое лицо, а иногда это лицо даже не интересуется ими?

Тот устраивает жизнь и живет сам по себе, а этот несчастный сателлит, часто сам того не замечая, кружится вокруг него и живет отраженной жизнью.

Поворачивается к нему солнце, он видит и слышит, чувствует, деятельность проявляет, а обернулось солнце, и настала тьма…

Хорошо, когда эти солнца не сознают, что они солнца, или, зная свою силу над планетами, будут им добрыми гениями, а что, если нет?

– Конечно, бывают слабые люди, но не все же пешки, как вы говорите.

– А сами вы, Ремин, солнце или планета? Свободный вы человек или нет?

– Все мы люди несвободные в силу обстоятельств. Свободным мог бы быть только настоящий христианин, если бы таковой нашелся, – ему одному ничего не надо, ничего он не боится и все и всех одинаково любит, – задумчиво сказал Ремин.