скачать книгу бесплатно
– Во-во. И с холодными глазами. В общем, какая-то типично чекистская мерзость. Так вот, об этом, конечно, если и не сразу, то узнали скоро. Но… Знаешь… Неужели ты думаешь, что я просто их защищаю, выгораживаю?
– А что же еще?
– Или – самооправдание? В чем?
– Да именно в этом. Тити-мити всякие. Тебе ведь жалко самого себя. Ты свои собственные трусливые компромиссы оправдать пытаешься…
– У меня не было ни одного трусливого компромисса. Компромиссы были. Но я мог бы ими скорее гордиться…
– Это все так говорят.
– Да нет. Все-таки не все. Но подожди, подожди…
– Да чего ждать? Мы, русские, – такой народ. Мы – та-ки-е, – для убедительности Леха переходит на речитатив, – все-о жде-ом… К себе надо быть требовательней, – он снова отчетлив, словно дробь барабана, – тогда и предков оправдывать не придется.
– Это что же – как Рахметову, на гвоздях спать?
– А хоть бы и так! Все лучше, чем…
– Так ведь в том-то, Леха, и дело! На рахметовских гвоздях тоталитаризм вырос. Если человек безжалостен сам к себе, откуда возьмется у него жалость к другим? Знаешь, у Марка Аврелия, «философа на троне», есть замечательные слова: «Я не заслуживаю того, чтобы огорчать самого себя, ибо никогда преднамеренно не огорчил кого-либо другого». Если я сплю по четыре часа, как Наполеон, да на гвоздях, как Рахметов, обхожусь без женщин, как Гитлер, – и ведь заметь же! не импотентом он был, нет! просто себя не жалел, горел на работе, – если я сам, на своей шкуре доказал, что может же человек ради великой цели заставить себя пожертвовать всем, что дорого остальным, то какого черта буду я жалеть этих хлюпиков? Пусть-ка они тоже попробуют – тогда и посмотрим! Тут-то и можно бросать их миллионами на «великие стройки» или на амбразуры! Это как раз такие самоотверженные рахметовы уверены, что «гвозди бы делать из этих людей – крепче бы не было в мире гвоздей»! А если можно делать из людей гвозди, так можно и винтики… Но ежели я покаянно признаю, что такой же, как весь род людской, и ничто человеческое мне не чуждо, то чего ж мне от других-то требовать? Пусть живут. Тогда – не судите, да не судимы будете. Тогда, снисходительный к себе, ибо слаб человек, я буду, может быть, немножко терпимее и к ним, к людям. Тогда…
И тут из лагерной мглы доносится вдруг взвизгивающий, лающий, почти ленинский голосок дяди Жоры. Одного из замечательнейших наших солагерников, старика калмыка Доржи Даляевича Эббеева:
– Вы, русские, слишком добрые! Ха-ха! Вы все время всем! все прощаете! А прощать – нельзя! Ха! Оттого у вас! ха-ха-ха-ха! все и в дерьме!! Ленин, знаешь, кто был?! – Наш, калмык! Ха! Такой прохвост! Наш, наш! Про-хво-ост!! А вы прощаете! Сразу надо было вешать! Ха! Он-то не прощал! Я вот – буддист! Ха-ха! У нас вообще! убивать нельзя!! Но ведь воевали! И еще как! Потому что – прощать нельзя!! Вас теперь! никто не простит! За то, что! слишком добрые!! Ха-ха-ха-ха!!!
– Дядя Жора, милый! Я ведь помню, как исчезали у тебя лунки под ногтями и ты по своим тибетским приметам определил, что уже скоро. Я ведь знаю, что нет уже ни ногтей, ни тебя самого. Слава Богу (или для тебя – слава твоим буддийским богам: Авалокитешваре, Майтрейе?), что случилось это уже на «свободе». Ты все-таки их (не богов, вестимо!) пересилил и умер свободным. Но ведь ты и всегда был свободен! Я дам еще тебе голос. Обязательно. Честное слово! А сейчас… Пойми, у меня тоже своя карма, как назвали бы это ваши ламы. Я должен пока досказать о другом.
– Хорошо! Я тебе верю! Ха! Я жду!..
Дед был морским артиллеристом, я уже об этом говорил. Однажды, когда угнездившиеся в России паханы затеяли очередное «толковище», для отвода глаз красиво именовавшееся съездом, у них под боком их же шестерки загоношились и подняли бучу. Историки – в зависимости от окраса собственных мечтаний – стали это потом называть «Кронштадтским мятежом» или «восстанием». А попросту – упившаяся кровью орда узнала вкус похмелья. Почему-то вот уже три четверти века, как принято героизировать эту омерзительную звериную свару. «Нас бросала молодость на кронштадтский лед…» Так ведь и с противоположной стороны – стишков не упомню, а может, их и нет, – но интонации те же самые: героические матросы! первые борцы с диктатурой! слава, слава, слава героям! А герои-то были примитивными убийцами, взбунтовавшимися против убийц несколько более изощренных. Настоящие-то борцы были и до них, в том числе среди питерских рабочих, и, тем более, после. Перепившие, пережравшие, перерезавшие и перекравшие все, что только можно было пить, резать и красть, вдруг обнаружили, что в их малине больше жрать нечего, а паханы из главной банды не хотят с ними делиться недообглоданным пока еще трупом страны, хотя ведь и кровушка, и мозг в костях – они-то диким своим чутьем чуяли! – еще оставались. Тут-то они и начали права качать. Но центровые урки сказали: «Шалишь! Умри ты сегодня, а мы – завтра!» С обеих сторон раздалось утробное рычание, и потеха началась. «Нас бросала молодость…» «Эх, яблочко! Да куды котишься…» Разница между ними была в том, что матросские ушкуйники задолго до того перерезали всех, кто мог втолковать им, что? надо бы делать, – вот и оказались ни на что не способны, кроме ора да позора. А большевистским упырям достало хитрованства оставить про запас несколько десятков тонн человечины живым весом – в виде «военспецов». Одним из таких «недобитых» был и Владимир Вогак.
В ту пору он командовал артиллерией одного из фортов, прикрывавших «Маркизову лужу» – приневскую отмель Финского залива. Когда от комиссаров поступил приказ бить по Кронштадту, единственное чувство, которое он ощутил, было чувством горькой радости. Это не злорадство. Злорадство отличается от него так же, как тщеславие от честолюбия или гордыня от гордости. От таких стилистических нюансов зависит порой спасение души. Недаром в свое время из-за единой буквы в Никейском Символе веры тысячи людей шли на смерть и… лишали жизни других. А как же быть, если в одном случае человечеству предстояло создавать то, что мы сегодня называем христианской цивилизацией, ее философию и искусство, а стоило согласиться, будто сущность Иисуса Христа не едина с сущностью Бога-Отца, а всего лишь подобна ей (так получалось по греческому тексту еретиков), – и мы вернулись бы к многобожию, лишь слегка прикрытому философическим флером, или еще хуже – к древнему поруганию плоти и преданию Божьего мира в руки Нечистого… В злорадстве на первом месте стоит зло, а потом – радость остервенения и «воздаяние по заслугам», то бишь, месть. В чувстве, охватившем моего деда, главенствовало горе, острая, словно бессилие у постели умирающего, боль памяти о замученных друзьях, и радость от того, что ему выпала доля отдать за них последний долг. Тоже, конечно, месть, но совсем с иным смыслом. И он бил, бил и бил по этому сборищу похмельных кровопийц, по извергам, способным – дай им только волю! – превратить в сплошное кровавое месиво весь земной шар, бил изо всех своих орудий, со всем накопленным за войну искусством, пока только хватало снарядов.
Конечно, легче всего сказать, что за спиной у него были такие же людоеды. Так-то оно так, но эти людоеды ему лично в тот момент представлялись довольно абстрактными, а под прицелом его орудий виднелись очень даже живые и конкретные, не успевшие еще слизать с губ кровь девушек, с которыми танцевал, кажется, совсем недавно, кровь стариков-адмиралов, гордости русского флота, стереть с рож сажу от сожженных заживо людей… О чем тут было рассуждать?
Надо признать, что красные, не вдаваясь в психологические изыски, расценили его усердие излишне лестно для себя – как знак относительной верности царского офицера новой власти. Немногие добравшиеся по льду залива до Финляндии «революционные матросы» припомнили, видно, фамилии офицеров, командовавших бившей по ним береговой артиллерией, потому что горячие головы из числа белой эмиграции приговорили – по слухам – Владимира Вогака заочно к расстрелу. Кажущаяся неряшливость фразы в данном случае нарочита: то ли «приговорили на основании слухов», то ли сам факт приговора – не более чем сплетня. В конце концов, я и сам этого не знаю, так пусть каждый понимает как хочет. При советской власти люди должны были привыкать жить не объективной истиной, но субъективной «Правдой» – простите за циничный каламбур. Действительно, слух этот мог быть и провокацией ЧК, но кто же стал бы его проверять, рискуя получить пулю в лоб и по ту, и по эту сторону границы… Может, никто его ни к чему и не приговаривал, но такая возможность отбила у него охоту уйти при случае на Запад или к белым.
Так и стал потомок мадьярских крестоносцев советским военмором, дослужившись до каперанга. Женат он был на Софье Борисовне Толстой, представительнице другого беспокойного рода, правнучке Федора Толстого, вице-президента Академии художеств середины XIX века. Бабушка училась в Англии, прослушала университетский курс в Лондоне, но женщинам тогда дипломов там не давали, поэтому документом о высшем образовании ей служила справка-свидетельство, подписанная известным военным хирургом Поленовым, другом семьи. В Первую мировую молодая графиня ушла на фронт сестрой милосердия и за исключительную отвагу при спасении раненых на позициях была награждена Георгиевским крестом – случай редкий. Может быть, военную жизнь ей облегчала недюжинная, как у большинства настоящих Толстых, физическая сила: в юности эта «белоручка» гнула подковы. В семейном архиве где-то была фотография, запечатлевшая бабушку во время национальной шотландской забавы: на вершине каменистого обрыва над океаном лежит смазанная жиром медвежья полость, на ней сидят несколько человек, первой – молодая графиня. Надо проехаться вниз, сколько не страшно, а в последний момент сидящий (в данном случае – сидящая) впереди разворачивает шкуру «против шерсти», чтобы она остановилась и никто не свалился в воду.
В тридцатые годы семья жила с двумя дочерьми в Кронштадте, бабушка преподавала языки капитанам и адмиралам, а дед, когда бывал на берегу, самолично тачал себе сапоги с ботфортами, шил экстравагантные костюмы, варил компоты с горьким перцем, курил кальян и норовил в городской квартире спать в морском гамаке. Впрочем, это не помешало ему родить двух дочерей, быть известным ловеласом и в конце тридцатых развестись с бабушкой, что позднее, как оказалось, ее спасло. Пожалуй, это почти все, что я знаю о его жизни. Немногое остальное относится уже к смерти.
– Так что же здесь – о тебе?
– А разве нет? Вот интересно! Но ведь все, о ком рассказываю, и есть я. Как нет народа, пока им не сложены сказания о прошлом, так нет и человека без памяти предков. Даже кочевая орда заучивает наизусть свои поколения. А иваны, родства не помнящие, всегда считались просто сбродом. Разве не так?
– Ну, и что? Мы ведь такой народ. Какие у нас предки? Татары да мордва – в общем, сброд и есть. Это только белогвардейцы всякие родством считались. «Страшно далеки они были от народа», батенька. Знать своих дедов-прадедов и всякие тити-мити, может быть, действительно хорошо бы, но ты ведь от этого лучше не становишься, кем бы у тебя они ни были…
– Конечно.
– И гордиться тебе ими нечего. Вообще стыдно прятаться за прабабушкины юбки. Ты сам должен отвечать перед людьми.
– Бесспорно. Я и отвечу. Только за что же такое предстоит мне столь сурово отвечать? И почему ты решил, что судьей мне можешь быть именно ты?
– За что – ты сам должен знать!
– Вот это верно, но…
– А я… Да хотя бы потому, что у меня тоже был дед…
– Это довольно естественно. Так обычно и бывает. Только отчего ты так волнуешься?
– Не ерничай! По крайней мере, мой дед был действительно честным человеком!
– Не то что мой, ты хочешь сказать…
– Этого я не говорил. Очень плохая привычка – передергивать. Вот так, наверно, и все в твоих россказнях. Плохо это все пахнет…
Когда Леха входит в роль морального оракула «центровых» московских диссидентов, он начинает умно улыбаться и говорить нараспев, явно любуясь – нет-нет, не собой, но дивной красой сонма небожителей, к мудрой жизни которых он был милостиво приближен, как скромный служка. Должен признать, что в этом отношении скромность его была неподдельной и какой-то самоуничижительно-религиозной, что ли. Или – сектантской? Это уж кому как больше нравится. Как-то раз он совершенно взахлеб и в каком-то сомнамбулическом полузабытьи рассказывал мне в камере ШИЗО – штрафного изолятора, что дважды был на кухне у самого академика Сахарова! И пил там чай!! А однажды из комнат вышел сам академик и что-то ему сказал!!! Что-то вроде «Верным путем идете, господа!» И вернулся обратно в комнаты. Кажется, он помнил даже, сколько ложек сахарного песку положил себе тогда в чайную чашку. Теперь ему предстояло этот свет несказанный нести в мир. Но в нашем лагере почему-то собрались не настоящие политзэки, способные оценить тончайшие флюиды божественной мудрости и непогрешимой моральной чистоты, источавшиеся чрез его посредство с помянутой кухни, но дикие варвары, мало кто из которых способен был понять высшие ценности, к каковым по милости судьбы он, недостойный Алексей Смирнов, оказался прикосновен. Ну, что ж! Следует запастись терпением и – разъяснять, разъяснять, разъяснять всем этим реакционерам и мракобесам свет московского либерализма и истиной демократии. Надежды мало, но что-нибудь, может быть, да поймут… Бедный академик Сахаров! Вот уж воистину лучше умный враг, чем…
– Понимаешь, что такое плохой запах? – самозабвенно поет Леха. – Это, брат, такое… Чувствовать надо! А у тебя… Все, что ты говоришь… Не-ет, это все не то…
– Н-да? Ну, расскажи то?, расскажи свое. Я ведь не мешаю.
– Еще бы ты мешал!
– Ну вот, опять – двадцать пять! Да говори ты, ради Бога!
– Мой дед, между прочим, вместе с генералом Григоренко крымских татар защищал, – с какой-то невесть откуда взявшейся запальчивостью будто обвиняет меня в чем-то Леха.
– А мой отец с Григоренкой в психушке сидел. Кажется, даже дружили. Ну и что?
– Я ничего про твоего отца не знаю.
– Возможно. Но ты не переживай – такое бывает.
– Ничего я не переживаю! Но я же сижу за журнал «В», это продолжение «Хроники текущих событий». Мы знали о всех приличных людях, кто сидел. Он у тебя что – энтээсовец?
– Естественно. Как и «все приличные люди». И меня в Союз принял.
– Так я и знал! Можно представить, кто он у тебя такой! Знаем-знаем мы ваш НТС… Разных там Укроп Помидорычей…
– Между прочим, отец мой умер. И убили его чекисты. Так что, если не хочешь осложнений, давай-ка лучше сейчас этой темы не касаться.
– Чекисты? Умер? Ну, извини… Этого я не хотел… Я не про него… Я вообще… Потому что НТС – это такая контора! Это уж известно…
– Я сказал: прекрати. И про НТС тоже. У нас еще будет время. Успеем. Еще полгода удовольствия с тобой в этом каменном мешке вдвоем сидеть. Твоими трудами, кстати.
– Почему это – моими?
– Но ты же сам признался, что мою ксиву вместе с летописью зоны не Руденке отдал, как я был уверен, а этому подозрительному Шевченке, Александр Иваныч который. Вот он тебя и заложил. А заодно и меня, понадеявшегося на тебя дурака.
– Во-первых, что это у тебя за дурнопахнущая манера говорить: «Шевченке, с Григоренкой, Руденке»? По-твоему, украинцы – люди второго сорта?
– Что за чушь! И при чем здесь чьи-то сорта? В русском языке, между прочим, фамилии на «-енко» положено склонять. Как, кстати, и в украинском.
– Откуда ты это взял?
– Из грамматики.
– Что это за грамматика такая? Нигде эти фамилии не склоняются.
– Но-но-но! Еще в 30-е годы только так и писали: «был у Короленки», «пил чай с Мироненкой». Открой любую книжку того времени.
– Мало ли, что в 30-е. Уже полстолетия прошло. Язык, между прочим, меняется.
– Не столько он меняется, сколько его менять пытаются. В народе да в провинции и сейчас так говорят. Да и в книгах даже в 70-х можно встретить. А моду на неизменяемость ввело хрущевско-брежневское хохляцкое окружение – то ли им уж очень хотелось звучать как-то пооригинальней, по-иностранному, то ли казалось унизительным, чтоб их сиятельные фамилии так вот просто склоняли. И вообще – я совсем не об этом говорю!
– А я – об этом! Вот-вот – «хохляцкое», «хохлов»…
– Ну и что? Это ведь, мил-друг, не о народе, а о кремлевской шайке. Да и вообще, называют же белорусов бульбашами, русских – кацапами или москалями, что тут обидного?
– Ну, да… А евреев – жидами…
– А евреев – жидами!! – срываюсь я почти на крик. – Я сам был жидом однажды! Но об этом потом. Это самое обычное слово – и ничего, кроме «иудей», не означает! Почти до самого 17-го года все русские писатели так писали…
– Правильно. Вот и получили революцию. И поделом.
– …А если сейчас стали это словцо употреблять как-то по-другому, так никто ведь и не предлагает в нормальном разговоре им пользоваться, или в газетах! Хотя – смотря как! Если анекдот или рассказ о человеке, который сам о себе так говорит – бывает и такое! – то почему же и нет?
– Вот-вот! Я же знал, что ты – антисемит!
– Да какой я к черту антисемит, если у меня друзья – евреи!?
Тут с Лехой начинает происходить что-то невероятное. Он на глазах преображается, весь извиваясь и выделывая антраша, словно балерина из Большого театра, и во вдохновении экстаза, как шепелявый тетерев на току, если бывали бы шепелявые тетерева, в восторге курлычет, тыча в меня пальцем:
– Верррно, верррно! Все антисемиты говорят, что у них друзья – евреи!
Это так неожиданно, что вся злость у меня куда-то девается и теперь уже разбирает смех:
– Ну, уж на тебя не угодить! – откровенно хохочу я. – Как же мне, бедному, быть, чтоб не прослыть антисемитом? Ежели иметь евреев в друзьях нельзя, то что же – записать их во враги?
– У всех антисемитов друзья – евреи! – захлебывается Леха. – Это очччень точный признак! Очччень точный!
Я хохочу, Леха восклицает, пуская слюну и захлебываясь словами, совершенно явно сам не понимая, что за дичь несет. Оба раскрасневшиеся и очень довольные, каждый по-своему, совершенно забыли, что сидим в тюремной камере. Если б увидел нас кто «со свободки», точно решил бы, что сошли с ума. Но сюда не пускают даже «вольняшек» – вольнонаемных из обслуги. Вместо этого раздается шуршание у двери – и, заглянув через глазок в камеру, мордатый прапорщик по прозвищу «Корова» сипит из-за двери, что здесь «не кино» и чтобы мы замолчали. Нам сейчас на него вполне наплевать, но смеяться больше не хочется, и Леха тоже, вроде бы, приходит в себя.
– Послушай, что за чертовщина! При чем здесь евреи? Мы же говорили, помнится, о чем-то другом. Вот только о чем? Об НТС? Нет. Или о хохлах? Тоже нет. А, вспомнил! О твоем любезном Александре Ивановиче. Как он заложил нас обоих.
– А я тебе говорю, что этого не может быть!
– Это почему же?
– Почему, почему… – напряженно соображает Леха, что сказать. – А потому, что я уже давно пытаюсь тебе объяснить, а ты меня перебиваешь.
– Я? Тебя? Перебиваю? Ну, ты даешь!
– Да, перебиваешь. Вот и сейчас.
– Так говори, пожалуйста!
– Да хотя бы потому, что Шевченко – баптист, а все баптисты исключительно надежные люди. Это известно.
– Почему это они такие уж надежные?
– Потому что у них по вере запрещено врать. Не то, что некоторым.
– Брось. По вере запрещено всем. Или почти всем. Я не спорю, у нас настоящие баптисты – фанатики. Такие, пожалуй, и впрямь надежны. Но, как и все фанатики…
– Никакие они не фанатики!
– Все фанатики думают только о своих. Остальные для них – ничто.
– Неправда. Нет ни одного случая, чтобы баптисты стучали. Поэтому и провалов у них почти нет.
– Но ведь все-таки бывают, не так ли? И потом – баптисты тоже разные. Вон президент Картер! Он же баптист. Что ж ты думаешь, президент супердержавы так прямо никогда никому ни словом не соврал? Как-то, знаешь, не верится.
– При чем здесь Картер? – уже Леха ловит меня на пустословии.
– А-а!! Вспомнил! – машу я в досаде рукой. – Мы же вообще говорили совсем о другом. Ты же хотел рассказать о своем деде.
Дед Лехин был комиссаром. Должно быть, из мещан. Но ведь и Пушкин называл себя мещанином. Так что не надо в этом слове всегда видеть какой-то скособоченный смысл. В конце концов, с мещанством больше всех боролись сами же мещане. А остальным – какое было до них дело? Родом он был с Волги, но в родне, если послушать Леху, мелькали не совсем обычные имена вроде Розы Абрамовны или Доры Моисеевны. Схожие случались у староверов, тем более, что мой сокамерник и по виду, и по повадке был вполне русопят: светлоглазый и светловласый, с немного припухлой фигурой пловца, хотя на всякий случай всем говорил, будто занимался боксом, был он энтузиастом и выдумщиком, вечным спорщиком и страшным занудой. По его словам получалось, что дед был таким же, но, конечно, самым героическим героем и честнейшим из честных. Оно бы и ладно, но Леха так надоедливо все время называл себя русским, каясь при этом от имени России перед всеми земными племенами в полном перечне мыслимых и немыслимых прегрешений, что волей-неволей заставил меня заподозрить неладное.
Однажды нас в очередной раз вдвоем запихали на помывку в конуру размером два на три метра, половину которой занимали печка и всякие банные причиндалы. Там мне пришлось убедиться в очевидном: был он либо мусульманином, либо из секты «жидовствующих», чьи вполне славянские села уже давно встречались как раз в тех местах, откуда были родом его предки. Не знаю, пожалуй, найдутся нравоучители, способные записать меня в антисемиты как за употребление оного слова, так и за само сообщение. Напрасно. Название секты можно найти в любом, совершенно нейтральном справочнике. Лехе ни в честности, ни в мужестве я никогда не отказывал. А пример мне понадобился как раз чтобы показать: даже обрезанные комиссары не обязательно должны были быть евреями, так что не надо за каждой кочкой видеть «жидомасонский заговор» и строить забор выше колокольни. Впрочем, с Лехиным дедом я в бане не мылся.
Воевал он где-то на Северном Кавказе, и Леха довольно справно называл какие-то топонимы между Астраханью и Сухумом, а однажды поведал историю о том, как комиссар Григорий Костерин был порублен казачьей шашкой, но выхожен молчаливой вдовой погибшего в том же бою молодого белого хорунжего. Потом, спустя время, пришлось ему стать в тех же краях председателем колхоза, и все годы своего председательства он так ни разу не услышал и слова от сухой и строгой, затянутой в черное старорежимной медсестры. А впрочем, не помню, эту историю рассказывал, быть может, вовсе и не Леха, а Степан Хмара, врач «милостью Божьей», ненавидевший русских так, как может ненавидеть только тот, кто почти любит. И рассказывал он это о своей бабушке или о соседке из села только для того, чтобы показать, как он понимает настоящую профессиональную честь медика: сперва вылечить, а потом, если удалось бы – можно и повесить врага-гаденыша… Ну, а коли повесить не получается, то хотя бы промолчать лет двадцать, ни на минуту не забывая о своей ненависти.
Конечно, кто бы и о ком это не рассказывал, я сразу вспомнил, что не так давно читал что-то очень похожее. Кажется, в «Тихом Доне». Первые издания каждого из четырех его томов нашлись в замечательной библиотеке Внутренней тюрьмы КГБ, изрядно разворованной, но все же сохранявшей тысячи томов, доставшихся нам в наследство от расстрелянных, распиленных, распятых обывателей. Странная была манера в ленинградском «Большом Доме». Там спокойно можно было выписать любую книгу, вышедшую когда-либо в дореволюционной России или в смутные годы Советской власти. Но делать это надо было наобум, без всякого каталога, чтобы через неделю получить ее от рыжей красавицы, которую, вроде бы, вовсе не интересовало, что «на свободе» какое-нибудь Собрание сочинений Мережковского хранилось в «спецхранах» и было совершенно недоступно для большинства вполне положительных читателей. Политзаключенные на практике приравнивались к особо респектабельным клиентам и могли читать то, что позволялось не всякому доктору наук. «О, Русь! O, rus!»
Наверно, «разоблачить» рассказчика было бы не так и трудно, но я не стал этого делать. И вот почему. Во-первых, Шолохов в ворованном у белого казака романе ничего не мог писать о тех временах, когда в Советском Союзе завелись колхозы и их председатели. Тут не сгодилась бы и «Поднятая целина», потому что мой рассказчик доводил свою повесть до самых последних предвоенных лет. А об этих годах Шолохов помалкивал. Но главное – в другом. Потому и западает в душу этот сюжет, потому и описывают его на десятках страниц романисты, а разные люди вполне искренне рассказывают то же о своих близких, что история эта типична. И не в литературоведческом, а в самом, что ни на есть народном и «общечеловеческом» – да простится мне испохабленное краснобаями слово – смысле. Кто бы ни был настоящим автором «Тихого Дона», схожий рассказ он почти наверняка не выдумал остроты ради, но тоже от кого-то услышал, а в народной памяти повесть эта закрепилась именно оттого, что так бывало. Бывало неоднократно, в разных местах, с разными деталями, а, пожалуй, и в разные времена (станица, казачий круг или крестьянский сход и община вместо колхоза)… Вообще многие невероятные байки, ставшие «бродячими сюжетами», вполне возможно, вовсе не выдумки, а реальные происшествия, постоянно повторяющиеся в нашем сознательно безумном мире. Иногда мне даже случалось на такого рода литературном воровстве ловить мироздание за руку. Если не забуду – еще расскажу. Да вот, хотя бы! Кто бы мог подумать, что древнеиндийские, скандинавские и ницшевские сказания о всяких «калиюгах» и «вечном возврате» – что-то большее, чем красивые выдумки? Но нашелся теоретик-романтик, рассчитавший математически и обосновавший физически модель регулярно гибнущего мира, в котором абсолютно все события, даже такая мелочь, как мои рассуждения, повторяются в точности через триллионы веков. Теория эта, словно бытие Божие, не доказана и не опровергнута. Но кто у кого украл идею? Древние брахманы у природы? Физик у Ницше? Природа у Мирового разума? Поди разбери… И отчего ж тогда Лехе или Степе Хмаре я должен верить меньше, чем плагиатору Шолохову?
Кстати, я пишу эти строки – и все отчетливей вспоминаю, что рассказывал мне о красном комиссаре, в гневном молчании вылеченном белой медсестрой, вовсе не Смирнов, внук Костерина, а именно галичанин-националист из-подо Львова. Но менять я ничего не стану. Ведь ежели с Григорием Костериным никаких таких историй романтически-фольклорных и не случалось, то случиться могло и даже должно было. Не такое – так другое, не с настоящим комиссаром – так с тем, каким представлял его себе и описывал другим внук. Какая разница!? По мне, так одинаково поганы комиссары мертвые и живые, «честные» фанатики и откровенные уголовнички, леченные, недолеченные, расстреливавшие и расстрелянные. Правда, есть еще раскаявшиеся. Но эти – как саморазоблачившиеся стукачи: только такому поверишь, ан он уже донос строчит… – А исключений разве не бывает? – Конечно, бывают. Если бы в мире не было чудес и исключений, в нем нельзя было бы жить. Если вдуматься, позитивистский материалистический мир существует только по законам, а потому абсолютно всякое исключение из правил по определению является чудом. Большевики, как известно, были мастерами рукотворных чудес, и действительно своих главарей «в порядке исключения» холили, как небожителей, а несогласных – в том же «порядке» казнили. Противоестественное смешение понятий «порядка», то есть – «закона», и «исключения», или «чуда», в их системе ценностей по-своему логично: ведь они и не скрывают, что насилуют природу, милостей от которой не ждут, и, стало быть, являются извращенцами. Ежели маньяк-убийца и извращенец искренне кается, конечно же, это – чудо! Каждое такое исключение – живое доказательство бытия Божия, даже если сам покаявшийся грешник – атеист. Однажды я спросил у своего отца, одиннадцать лет в четыре приема проведшего в аду советских психиатрических застенков: «Неужели там все сплошные подонки, неужели нет честных врачей, медсестер, санитаров?» – «Обязательно есть, – отвечал умиравший. – Они есть даже в КГБ. Иначе никого из нас давно не было бы в живых». Разве я забуду когда-нибудь этот ответ? Но чтобы искренне порвать с бандитским прошлым (а тем более – бороться с ним изнутри и тайно), надо стать почти героем: ни одно тайное сообщество – от воровской шайки до коммунистической номенклатуры – отступников не прощает.
Я готов даже поверить, что таким героем-ренегатом был и Лехин дед. Но сам же Леха и возражает. По его словам, дед как был коммунистом, так и остался. Только «честным». Можете себе представить? Как и положено, он отсидел свое в сталинских лагерях. То ли 10 лет, то ли 25, а может – 50 или 100. Ну, в самом деле! Пусть мне кто-нибудь объяснит: какая разница – сколько сидеть, ежели опосля всей этой «физиотерапии», «прокурорта» и «зонатория» так и остаться недолеченным, то есть – «честным» коммунякой!?
Столетья уходят,
Столетья проходят…
Барон фон Трампендус
Пред замком Амальи
Все в той же позицьи
