Девушки, которые лгут

– Когда она впервые оказалась у вас на попечении?

Сайюнн улыбнулась:

– Когда ей было три года – совсем кроха. Она была таким чудесным ребёнком, что мне хотелось прижать её к себе и больше никогда не отпускать.

Пять месяцев

Я была настолько опустошённой не всегда. В детстве я испытывала все чувства: и гнев, и ненависть, и любовь, и печаль. Видимо, я испытала их в таком количестве, что их просто больше не осталось. Эта бесчувственность в теле и в душе и заставляет меня совершать поступки, которые кому-то покажутся отвратительными. Но мне плевать. Кажется, во мне угасли все эмоции, кроме кипящей, клокочущей, пылающей злобы, которую я не в силах унять. Как и в детстве, когда у меня начинали дрожать пальцы, а лицо покрывалось испариной. Я ощущала себя воздушным шариком, который растягивался всё больше и больше, пока наконец не лопался с громким хлопком. Временами я вымещала гнев на родителях, а временами на кукле по имени Маттхильдюр. Кукла была лысая, и у неё закрывались глаза, когда её наклоняли назад. Мне было совсем не интересно катать её в кукольной коляске, как это делали мои подружки, а уж тем более наряжать её и поить из бутылочки ненастоящим молоком.

Один раз я рассердилась не на шутку. Даже не знаю почему: возможно, из-за чего-то, что сделали – ну или не сделали – мои родители. Да и какая разница? Помню только, что захлопнула дверь в мою комнату и изо всех сил пыталась сдержать слёзы ярости, но мне это не удалось. Я стояла посреди комнаты, и мой взгляд упал на Маттхильдюр, которая сидела на моей кровати в своём хорошеньком платьице. Её пустые глаза тупо уставились в пространство, а на губах застыла нелепая улыбка, словно она вечно испытывала какую-то радость. Я схватила её и не задумываясь дважды ударила головой об стену. А потом вошла в раж и принялась неистово бить куклу об стену снова и снова, пока у меня не заболели руки и дыхание не стало прерывистым от напряжения. В конце концов я швырнула Маттхильдюр на пол. Несколько мгновений я стояла неподвижно, будто задеревенела. В тот момент я не понимала, приятное это ощущение или скверное. Злость прошла, но взглянув на валяющуюся на полу куклу с полоской розовой краски на лбу, я прониклась чувством того, что совершила что-то нехорошее. Наклонившись, я подняла куклу, крепко прижала её к груди и стала покачивать, произнося нараспев: Прости меня, прости.

Странное это ощущение – в возрасте шести лет казаться самой себе чёрным пятном на белоснежном полотне: будто весь мир летит в тартарары, и единственное, что ты можешь сделать, это уцепиться хоть за что-то и постараться не упасть. Я пыталась поглубже запрятать свою порочность, но знала, что она никуда не девается – сидит у меня на плече этаким чертёнком, шёпотом отдаёт мне приказы и покалывает своим острым трезубцем. А мне это, сама не знаю почему, доставляет удовольствие – такое, что не может принести ничто иное. Я осознала это не во взрослом возрасте и даже не в подростковом. Я поняла всё ещё в детском саду, где развлекалась тем, что то и дело щипала Витлу. Витла была занудной, уродливой девчонкой, от которой вечно пахло мочой. Она была на год младше меня и всегда говорила хнычущим голосом – даже когда на самом деле ей было весело. Когда бы я ни подумала о Витле, первое, что встаёт перед моим мысленным взором, это текущие у неё из носа сопли, которые она, будто какую-то сладость, слизывает с верхней губы язычком, что проворно, как у ящерки, высовывается изо рта. Каждый раз, когда воспитательница выходила, я подкрадывалась к Витле сзади и щипала её за руку. Та вздрагивала от неожиданности и начинала реветь. Это являлось одной из немногих вещей, что приносили мне радость в тот период. Мне было всего пять лет.

Конечно, это происходило до того, как мои поступки стали приводить к последствиям: маленькие дети ведь не несут ответственности за свои действия, а вот подростки уже несут, хотя, по сути, они те же дети и ещё не отдают себе отчёта в том, что творят, как бы физически ни менялись их тела и ни расширялось мировоззрение. Я обнаружила это в тринадцать лет, когда сфотографировала в раздевалке бассейна одну ужасно толстую девчонку, имени которой уже и не припомню. Мы называли её хрюшкой – это прозвище вроде как рифмовалось с её именем. На перемене я показала фотографию парням из нашего класса. Они заржали, как кони, а та девчонка смотрела на нас, стоя несколько поодаль. Её пухлые щёки зарделись и сравнялись цветом с красным свитером, в котором она приходила на занятия круглый год – каждый божий день. Когда всё вскрылось, мне пришлось перед ней извиняться. Меня вместе с родителями вызвали к директору, в кабинете которого сидели родители той девчонки и глядели на меня как на какой-то отброс, что засорил канализацию у них в доме, в то время как директор читал мне нотацию о травле и её последствиях.

После того случая я большей частью стала вести себя осмотрительнее, чтобы снова не попасться: конечно, я повзрослела и поняла, как важно уметь произвести хорошее впечатление, если хочешь хоть чего-то добиться в этой жизни, и как важно, чтобы никто не догадался о тех отвратительных мыслях, что приходят тебе в голову, хотя те же самые мысли приходят в голову и всем остальным, просто никто не осмеливается их озвучить. Я довольно скоро научилась помалкивать и улыбаться, быть милой и говорить «да».

Большинству окружающих я кажусь самым обыкновенным человеком, хоть и немного вспыльчивым, как говорила моя бабушка. Однако в последнее время я чувствую, что больше не справляюсь с собой: у меня такое ощущение, что моя душа меняет цвет. Она то жёлтая, то синяя, а то и огненно-красная.

 Всё же постарайся быть со своей сестрой поласковее, Эльма: доброе слово-то ведь и кошке приятно.

– О чём ты говоришь? Я всегда с ней нормально общаюсь. – Эльма посмотрела на мать, которая пыталась распутать гирлянду, чтобы затем сразу украсить ей живую изгородь перед домом, хотя уже был десятый час вечера. Задержавшись на работе допоздна, Эльма ещё не успела поужинать. Дома у родителей её ждали жаркое из ягнятины и картофельная запеканка, которые ей предстояло разогреть в микроволновке. Она справилась с едой за рекордное время, при этом ещё и отбиваясь от расспросов по поводу обнаруженного трупа. Любопытство Адальхейдюр не знало границ, и она выпытывала у дочери подробности, хотя та и повторяла ей вновь и вновь, что рассказывать особо не о чем.

– Вот оно как, – проговорила мать, которая явно полагала, что Эльма не совсем с ней откровенна.

Эльма поплотнее закуталась в куртку – она всё ещё не могла согреться после стольких часов на открытом воздухе и теперь мечтала как можно скорее оказаться в своей тёплой, уютной постели. Заметив, как мать безуспешно пытается повесить фонарики на изгородь, она ухватилась за другой конец гирлянды и сказала:

– Давай помогу.

Когда им наконец удалось зафиксировать гирлянду на ветвях, Эльма оглянулась на мать и повторила:

– Я всегда с ней нормально общаюсь, это она…

Вздох матери не дал ей договорить:

– Ох, Эльма, ну почему вы так? С самого детства только и знаете что ссориться.

– Но, мама… – Эльма запнулась в поисках подходящих слов. – Ты же знаешь, каково мне было. Это она всегда меня игнорировала. Прояви она ко мне хоть малейший интерес… – Осознав, что чуть ли не кричит, она прикусила язык, чтобы не сболтнуть лишнего, о чём потом придётся жалеть. – Ты просто уже не помнишь.

– Ах не помню?! – воскликнула мать, но потом улыбнулась: – Насколько я помню, это ты прорезала дырку на её любимом платье.

– Но это же…

– И если память мне не изменяет, именно ты бросила кусок мыла в её аквариум, и все рыбки сдохли.

– Но ведь это…

– И я могла бы продолжить, доченька. Ты ведь тоже далеко не ангел. Изображаешь жертву в ваших сестринских разборках, но часть вины лежит и на тебе.

Эльма почувствовала, как у неё вспыхнули щёки:

– Ты сама говорила, что она даже не хотела, чтобы я появилась на этот свет. Она с первого дня меня терпеть не могла.

– Эльма! Это уж слишком!

– А что такое? – Эльма осознала, что её тон снова сделался выше, чем ей того хотелось бы.

Адальхейдюр расправила плечи.

– Как ты можешь ставить это в вину трёхлетнему ребёнку? Что она смыслила, когда ты родилась? Ей наверняка было непросто вдруг оказаться на вторых ролях. В первые месяцы после твоего рождения она вела себя так, будто она на год младше: снова принялась запихивать в рот пустышку и брать в постель своего плюшевого медвежонка. У неё даже голос изменился, – усмехнулась Адальхейдюр. – Она стала разговаривать… ну, как совсем ещё малышка. Ни с того ни с сего вдруг разучилась произносить букву «Р». Но сестра всегда относилась к тебе по-доброму, Эльма: могла часами лежать возле тебя, гладя тебя по щёчкам. Всегда одним пальчиком, будто боялась сделать тебе больно, – мать улыбнулась. – Единственное, о чём я прошу, это чтобы вы были подобрее друг к другу. Это же такая малость. Признай, что временами ты бываешь чересчур резкой, доченька.

Эльма молчала. Как объяснить матери, каково ей было жить рядом со своей старшей сестрой Дагни? Жить в тени девочки, которую все считали совершенством, когда саму Эльму – всего лишь её младшей сестрёнкой?

– Привет, – донёсся из дома голос Дагни, и Эльма едва слышно охнула. – Есть кто дома?

Адальхейдюр бросила на Эльму многозначительный взгляд:

– Да-да, давайте-ка попьём чайку.

– Вот вы где, – сказала Дагни, открывая дверь на террасу. Она выглядела как балерина: её волосы были собраны в аккуратный пучок, из которого не выбивалась ни единая прядь. Эльма была бы рада больше походить на Дагни, но чуть ли не всякий раз, когда они говорили кому-то, что являются сёстрами, люди удивлялись, и Эльма знала почему: Дагни была красива, а Эльма была… такой, какой была. Не уродиной, но и не красавицей. Она была самой обыкновенной: со светло-каштановыми волосами, бледной кожей и веснушками – пройдёшь и не заметишь. В подростковые годы Эльма пыталась привлечь к себе внимание одеждой и причёской, но все попытки вызывали лишь косые взгляды окружающих: она казалась им странноватой, слегка не от мира сего. А поскольку с мнением, что дурная слава лучше никакой, Эльма была не согласна, она выбрала анонимность и в определённый момент без всяких усилий слилась с окружающей средой, в которой, по сути, её замечало лишь ограниченное число людей.

– А я сегодня хвороста напекла, – сообщила Дагни, улыбаясь и подняв вверх руки с двумя полными полиэтиленовыми пакетами.

– А вот это уже другой разговор, – отреагировала Эльма, которая поймала себя на мысли, что у неё в желудке всё же ещё есть немного места для лакомого десерта. Занеся в дом коробку с оставшимися разноцветными лампочками, которым было не суждено стать частью рождественского декора в этом году, они вошли в кухню.

– Чем сегодня занимались? – поинтересовалась Адальхейдюр, включая электрочайник.

– Ну, я хворост пекла, как видишь. А Видар с мальчиками ходили поплавать, – сказала Дагни, кладя пакеты с выпечкой на стол.

– Молодцы. Бассейн после ремонта – просто загляденье, – заметила Адальхейдюр, выставляя на стол чашки, блюдца и коробку с чайными пакетиками. – Ну так как насчёт моего предложения? У папы юбилей, и я хочу сделать ему сюрприз. Устроим вечеринку. Пригласим только родственников и ближайших друзей. Думаю, что мы могли бы весело провести время. Мне всегда хотелось организовать что-то подобное в качестве приятной неожиданности, но я ума не приложу… ну, в общем, как устраивают такие праздники. Поэтому если вы могли бы взять организацию на себя…

– Мы с Эльмой обо всём позаботимся, – тут же согласилась Дагни. – Верно, Эльма?

– Ну да, конечно, – ответила Эльма. – Мы и банкетный зал можем подыскать.

Вода в чайнике закипела, и, наполнив чашки, Адальхейдюр тоже присела за стол. Выбрав себе чайный пакетик, Эльма опустила его в кружку, от которой поднимался пар.

– Отличная идея, – кивнула Дагни. – Как насчёт того, чтобы съездить в город в субботу? Мы бы и украшения купили, и подарок. Может, и рубашку новую ему подберём, раз уж пойдём по магазинам, и… – она сделала паузу, а потом расхохоталась: – Да уж, надо признать, что устраивать праздники я обожаю!

– Звучит неплохо, – сказала Эльма, погружая хворост в чай. Казалось, что Дагни совсем не претит проводить время с младшей сестрой, и Эльма подумала, что, может, и правда дело исключительно в ней самой: может, это только она всё никак не избавится от старых обид? Наверняка Дагни отдаёт себе отчёт, что не сказала Эльме практически ни слова сочувствия, когда не стало Давида. А разы, когда сестра приезжала к ним с Давидом в гости в Рейкьявик, Эльма могла пересчитать по пальцам одной руки. Порой ей казалось, что Дагни просто не помнила о том, что у неё есть сестра.

Появление в кухне отца вывело Эльму из размышлений. Откусывая хворост, она обнаружила, что добрая половина печенья так и осталась плавать в чаю: она совершенно забыла, что опустила его в чашку.

* * *

Окно в спальне Хеклы было идеальным: оно закрывалось так плотно, что в комнату не проникали никакие посторонние шумы, даже когда снаружи завывала буря. В квартире, где они жили с Марианной, ветер со свистом задувал через щели в оконной раме, не позволяя Хекле сомкнуть глаз по ночам. Другим преимуществом – даже более существенным – являлось то, что здесь окно можно было открывать нараспашку, почти как дверь, и вылезать через него наружу, когда ей хотелось, не будучи никем замеченной. Единственной проблемой было закрыть его снаружи так, чтобы без всяких проблем снова открыть по возвращении. Это было непросто, но всё же некоторое время назад Хекла нашла решение: она зацепляла щеколду резинкой для волос, которую затем закрепляла с внешней стороны рамы, благодаря чему ей удавалось довольно плотно закрывать окно. Ну и пробираться назад в дом было легче лёгкого – стоило только отцепить резинку.

В тот вечер, однако, Хекла боялась, что порыв ветра распахнёт окно и резинка порвётся. Ветер был такой силы, что она растягивалась до самого предела, грозя лопнуть в любую секунду. На всякий случай Хекла нацепила на щеколду ещё две резинки и, пригибаясь, чтобы Сайюнн и Фаннар не заметили её из окна своей спальни, тихонько прокралась вдоль стены дома. Машина ждала её в конце улицы.

Опустившись на пассажирское сиденье, она улыбнулась Агнару. Тот смущённо улыбнулся в ответ и нажал на газ так резко, что мотор издал рык, способный привести в праведный гнев живших в округе людей. Машина сорвалась с места, и Хеклу буквально вдавило в сиденье.

– Это была Марианна, – проговорила она немного спустя. – Та, которую нашли. Труп, я имею в виду.

Агнар перевёл взгляд с дороги на свою спутницу. Вытянув руку, он опустил её на бедро Хеклы:

– А ты в порядке, или…

Она кивнула. Сейчас ей не хотелось говорить о Марианне, но она чувствовала, что должна сказать хотя бы что-то. Агнару явно тоже было непросто подобрать нужные слова. Запинаясь, он произнёс:

– Мне… Я могу что-то сделать?

Хекла взглянула на него, пытаясь понять ход его мыслей. Что он мог сделать теперь? Он и так уже сделал больше чем достаточно.

– У тебя есть деньги? – спросила она в полной решимости на время забыть о Марианне. – Мне безумно хочется мороженого.

Улыбнувшись, Агнар затормозил у магазинчика со сквозным проездом. Они едва успели, поскольку ларёк уже закрывался, и высунувшаяся из окошка продавщица даже не пыталась скрыть раздражения. Через пару минут Хекла уже уплетала мороженое за обе щеки, похрустывая шоколадной крошкой и пережёвывая кусочки лакрицы, пока не почувствовала, что её вот-вот стошнит.

Некоторое время они нарезали круги по городу, а потом остановились у гавани, где Агнар сунул себе под губу табачную жвачку. Хекла этого терпеть не могла – с табаком под губой Агнар выглядел сущим хомяком. Мороженое доедать она не спешила, поскольку знала, что, как только оно закончится, Агнар полезет к ней с поцелуями.

– Может, пора выбросить? – спросил он.

– Ну да. – Хекла перестала наконец скрести ложкой по дну с остатками мороженого и вручила картонку Агнару. Тот сунул её в полиэтиленовый мешок, что лежал на полу позади водительского сиденья. Потом он взял руку Хеклы и стал поглаживать её по тыльной стороне своими длинными, тонкими пальцами. По сравнению с ними её собственные пальцы выглядели в ладони Агнара как-то уж совсем по-детски – коротенькие и пухлые. Хекла чувствовала себя девчонкой-несмышлёнышем, которая непонятно как оказалась в машине с почти двадцатилетним парнем. Прильнув к ней, Агнар начал её целовать, в то время как она пыталась думать о чём-нибудь другом.

Улёгшись в тот вечер в постель, Хекла испытывала угрызения совести. Она много уже чем занималась с Агнаром и наобещала ему с три короба, хотя уверенности, что выполнит обещания у неё не было. Не то чтобы он сделал что-то не так… Просто с каждым его сообщением и взглядом в её глаза она чувствовала, что уже не питает к нему прежнего интереса. Чем больше он к ней лип, тем меньше ей хотелось с ним встречаться.

Он даже уже не казался Хекле привлекательным. Честно говоря, особо привлекательным она Агнара никогда и не находила… Ну может, только в самом начале. И вероятно, потому, что он был первым парнем, обратившим на неё внимание, а во внимании она тогда нуждалась.

Они познакомились однажды вечером в Акранесе, где Хекла оказалась со своими подругами Тинной и Дисой. Девчонки были в восторге от перспективы покататься по городу с ребятами постарше. Они дошли до самого конца улицы, чтобы скрыться от всевидящего ока родителей. Когда небольшой синий автомобиль притормозил у тротуара, они, недолго думая, залезли в него и все втроём плюхнулись на заднее сиденье.

Вышло так, что Агнар сидел бок о бок с Хеклой: высокий и худой, с прыщиками на лице и слишком большим количеством геля на волосах. Их плечи соприкасались каждый раз, когда водитель делал резкий поворот, а потом до упора выжимал газ, стоило им выехать за черту города. Кто-то закурил, и машина наполнилась дымом, а потом ледяным воздухом, когда они опустили окна, чтобы проветрить салон. На обратном пути Агнар, несмотря на подколки и смешки своих приятелей, попросил у Хеклы ее ник в мессенджере. На другой день её ожидало послание от Агнара, и в течение следующих двух недель их общение становилось всё более откровенным. Хекла рассказала Агнару многое из того, о чём никогда раньше не говорила вслух: о маме, о школе, о буллинге и о своей озлобленности. В ответ Агнар произносил только правильные вещи – он понимал её и был готов выслушать. Наконец-то появился кто-то, прочувствовавший Хеклу и желавший некоего продолжения.

Подобные ощущения были для неё в новинку. Тинна и Диса стали её первыми подружками, и Хекла до сих пор не понимала, как такое случилось. В школе в Боргарнесе её никто не замечал, да и родную мать она интересовала постольку поскольку. Время от времени Марианна спрашивала у Хеклы, как дела, но не успевала та начать отвечать, как взгляд матери перемещался куда-то в сторону. Желание Хеклы перейти в другую школу она восприняла как каприз, а когда та заикнулась о том, чтобы мать отпустила её жить к Сайюнн и Фаннару, Марианна просто вскипела от ярости. Будто Хекла была ей чем-то обязана.

Однажды мать в порыве гнева ударила её поварёшкой по голове и прошипела: Ты знаешь, скольким я ради тебя пожертвовала?

Тот день навсегда врезался в память Хеклы, потому что именно тогда она возненавидела свою мать. С тех пор она больше никогда не воспринимала её как маму, а только как Марианну.

Хекла встретилась с Агнаром снова, когда в следующий раз проводила выходные у Сайюнн и Фаннара. Агнар заехал за ней вместе со своим приятелем, поскольку тогда он сам ещё не сдал на права. Во время их первой встречи стояла темнота, поэтому Хекла не смогла толком его рассмотреть. Однако при дневном свете его бледная кожа и угри на лице были настолько явными, что Хекла испытала чуть ли не шок: в её воображении Агнар представлялся совсем иным. На фотографиях, что он присылал ей в приложении, его проблемы с кожей были незаметны, да и костлявые кисти рук не особенно бросались в глаза – теперь же они напоминали Хекле щупальца осьминога. Да и двигался он как-то несуразно – плечи зажаты, руки свисают как плети и раскачиваются взад-вперёд в такт ногам с бьющимися одно о другое коленями. Это оказался совсем не тот парень, что завладел её разумом в последние две недели.

Однако позабыла она о своих опасениях на удивление быстро. Агнару всего-то и требовалось, что делать ей комплименты и обходиться с ней так, будто она особенная. Ничего подобного с ней раньше не происходило. Так что на всё остальное Хекла просто закрывала глаза: она слушала красивые слова Агнара, а на его внешность старалась не обращать внимания. И только теперь она начала понимать, что никаких нежных чувств к нему никогда не испытывала. Агнар был важен Хекле лишь для поддержания её позитивного самоощущения, однако теперь необходимость в подобном отпала. И сейчас вопрос состоял только в том, как ей от него избавиться.

Семь месяцев

Рейкьявик всё такой же, каким я его помню: городишко, который возомнил себя мегаполисом. Большую часть года небо серое, а машины одна другой грязнее. Те, кто отваживаются высунуть нос на улицу, идут быстрым шагом, все в одинаковых утеплённых куртках с натянутыми на глаза капюшонами, – оно и понятно: на что тут любоваться, кроме серости да измороси под завывание ветра?

Как было бы хорошо, если бы не возникло необходимости перебираться сюда!

Ключи от квартиры у меня. В последние несколько месяцев я снимала угол под Рейкьявиком, так что ощущать себя собственником жилья весьма непривычно. Такое чувство, что я ещё слишком молода, чтобы владеть столькими квадратными метрами. Хотя не такие уж это и хоромы – всего-навсего маленькая, дешёвая квартирка в уродливой квадратной коробке, которой не помешал бы косметический ремонт. Позади дома большая площадка, обнесённая покосившимся забором, посередине которой поросшая травой песочница.

Квартира находится на третьем этаже. Когда я преодолеваю последний лестничный пролёт, сердце колотится с бешеной скоростью, ведь под мышкой я тащу девочку, которая совсем не пёрышко, а целая колода весом в десять килограммов.

Пока ищу ключи, я опускаю её на пол, где она и сидит не шелохнувшись в своём красном комбинезоне и таращится перед собой. Руки у неё свисают по бокам, как у куклы, а на лице привычное хмурое выражение: уголки рта опущены, будто она вот-вот заноет.

– Ну вот и наш новый дом, – говорю я, поворачивая ключ в замке. В последнее время я так часто делаю – попусту сотрясаю воздух, обращаясь и к ней, и к самой себе, хотя кто мне теперь ответит? Разве что давящая тишина.

Едва я открыла дверь, в нос мне ударил запах плесени, чего я совсем не ожидала. Занося девочку в квартиру, я оставляю мокрые следы на рассохшемся паркете. Однако не так уж всё и плохо: есть кухня, спальня, в которой нам придётся спать вместе, и гостиная. В гостиной – потрёпанный кожаный диван чёрного цвета, а в кухне – небольшой обеденный стол. Вот и весь интерьер. Разительный контраст с домом, в котором прошло моё детство: тут нет ни рояля в гостиной, ни камина, где потрескивали бы дрова, наполняя вечера уютом. Единственные звуки в квартире – это приглушённые голоса соседей, доносящиеся из-за плохо изолированной стенки, и гул машин с улицы под окном кухни.

У меня ноют плечи и спина, поэтому я вновь сажаю девочку на пол. Она озирается по сторонам, фиксируя своими серыми глазами обстановку нашего нового жилища. Она всё такая же крупная, как и когда родилась. Гораздо крупнее своих сверстников. Через несколько дней после рождения у неё на лице начали вскакивать прыщики. Акушерки говорили, что это нормально, но меня чуть ли не выворачивало наизнанку, когда мне приходилось их касаться. Теперь, слава богу, кожа у неё очистилась, но она по-прежнему не такая, как другие дети. Выражение лица у неё какое-то взрослое. Она ничего не лепечет, не агукает и не улыбается. Зато она умеет надрываться, когда ей что-нибудь не нравится. Ревёт она без слёз, но успокоить её нет никакой возможности. Остаётся только дожидаться, пока она сама не соизволит замолчать. А в перерывах между истериками сидит и пялится в пустоту, от чего я ощущаю себя законченной неудачницей. Конечно, она всего лишь ребёнок, каждый раз напоминаю я себе, но избавиться от чувства, что она с меня не спускает глаз и осуждает, я не могу.

Опустившись на диван, я закуриваю – воздух тут всё равно хуже некуда. Серый дым поднимается к потолку, и я решаю, что эта сигарета последняя. Курить мне теперь в любом случае больше не с кем. Все мои друзья сгинули. Как и мои родители. С тех пор как я переехала, никто мной даже не поинтересовался. Да и плевать. Они всего лишь кучка лузеров без будущего. Я не такая, как они.

Сделав последнюю затяжку, я открываю окно и выбрасываю окурок на улицу, наблюдая за тем, как он оставляет едва заметный след на снегу. Я не знаю ни этих улиц, ни этих домов – они мне совершенно не известны. И вообще, я впервые оказалась в этом районе, только когда приходила посмотреть квартиру. Однако подобная неизвестность меня вполне устраивает – она означает, что и меня здесь никто не узнает. А пока это так, я в безопасности.