скачать книгу бесплатно
Баянаул – Чимкент. История откочевщика
Кайрат Есжанов
Семейная история уроженцев Баянаула Павлодарской области, которые в начале 70-х годов прошлого века совершили «откочевку» и переехали на ПМЖ из Западно-Сибирского региона на юг Казахстана, в город Чимкент (Шымкент). Перемена места жительства из родного Севера на неизведанный Юг нашей страны явилась для них чрезвычайным событием, как бегство казахов в 20-е и 30-е годы прошлого века от большевистской коллективизации-конфискации в Китай и Афганистан.В те годы их называли «откочевщиками».
Баянаул – Чимкент. История откочевщика
Кайрат Есжанов
© Кайрат Есжанов, 2021
ISBN 978-5-0053-9887-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
О, мой аул, ты со мной!
Кто приезжал на один день в Баянаул,
Не замечал, как он неделю отдохнул.
Асан Кайгы
Бесчисленны угодья. Высока
Трава- она скрывает стригунка.
Вкруг озера и за день не объедешь,
А степь объехать- жизнь вся коротка!
Султанмахмут Торайгыров
Посреди необозримых ковыльно-полынных степных далей Сарыарки, на крайнем северо-востоке земли казахской, находится мой Баянаул. Через тысячу километров утомительно долгого однообразного пути вдруг на поверхности плоской, как стол, степи, словно из-под земли, как мираж, возникает синий горный массив. Это – удивительная горная страна Баян-ола – Баян аула – Баянаул. Под небом гор, среди лесистых сопок и урочищ, по которым скользят тени серебристо-белых облаков, находится мой ата ж?рт[1 - Родная земля, родина], обласканный степным ветром – место зимовки далеких предков, чей прах покоится на древнем родовом кладбище рода Каржас-Сатылган-Есенаман в ауле Жангыз кайын-Одинокая береза (бывшее отделение Октябрьское Баянаульского совхоза).
Звонкое имя твое, Баянаул, отзывается в сердце казаха, от восхода солнца до его заката – от Алтайских гор до Урала-Жайык реки, от Кызылжара на крайнем севере до Алатау и напоенных солнцем садов Туркестана на юге страны.
Предвечному Владыке миров было угодно создать именно здесь, в самом сердце Сарыаркинской степи удивительный островок неповторимого горно-лесного оазиса. Наперекор неистребимому обычаю, не хочу вновь перечислять все его неоспоримые достоинства и восхвалять «Малую родину», как принято сейчас говорить. Я просто попытаюсь живописать наш родовой ата журт, ата мекен – землю отцов и дедов. Каждый казах, сын Алаша, помнит, любит свой аул, тоскует о нем, проживая в городе где-то вдалеке от родных пенатов.
Аул, всегда единственный и не похожий ни на какие другие; аул, который всегда с тобой, будоражит память, приходит к нам во снах и зовет в свои объятия сыновей и дочерей.
Поселок Баянаул такой же, как и многие тысячи, десятки тысяч поселений потомков кочевников Великой степи. Его отличительная особенность – это необыкновенная природа, выраженная фантастическим ландшафтом. Кто-то из моих земляков с гордостью утверждает, что природные красоты Баяна похожи на горы Швейцарии, находя в этом сравнении особый шарм. Я не хочу этого сравнения, поскольку это так натянуто и, самое главное, оно не верно, это сравнение с природой Европейских альпийских гор. Куда вернее будет провести аналогию с горной страной Хангай, которая является брендом Монголии, где есть места, аналогичные по природе своей нашему Казахскому мелкосопочнику. И к чему потуги сравнения себя с далекой и чуждой Европой? Великие предки казахов, кочевые тюрко-моголские племена, вышли в тринадцатом веке именно из Монголии.
В моем родном Баянауле, под бирюзово-синим сводом небес, где кочуют облаков кудрявых стада, на плодородной земле, овеваемой суровыми ветрами, разносящих густой аромат полыни и сосновой хвои, где колышется ковыльное море, зреют хлебные нивы, пасутся отары барашков и табуны лошадей под присмотром рачительных пастухов-шопанов.
Детство безоблачное
Вы, годы детские, спеша,
К неведомому путь держа,
Прошли. Передо мною горы.
Взберусь – с небес звезду сорву,
Сорвусь – и в яму упаду!..
Султанмахмут Торайгыров
В те далекие благополучные годы моего детства, в начале 60-х годов, время было спокойное, как принято сейчас говорить – стабильное. Ничто не могло возмутить мирную трудовую жизнь моего родного Баянаула, затерянного в океане великой степи. В областной центр Павлодар аульчане ездили очень редко, по особым случаям, так, как и родственников в тогдашнем чисто русском городе, областном центре, почти не было. Тогда, наверное, казахов в Павлодаре-Кереку было не более десяти-пятнадцати процентов от общего населения. Караганда была еще более далекой, но не по длине пути, а по редкости сообщения на автобусах, которые в короткий летний сезон ездили не каждый день, а больше. Автобусы эти были легендарные короткотелые тупорылые ПАЗики, похожие своей формой на булку хлеба, неустанные трудяги наших пыльных ухабистых дорог. Личного автотранспорта в те далекие годы не то, что у селян – в городе было ничтожно мало. Машина, какую я знал, была только у дедушкиного соседа Нурсипата, который проживал на соседней улице Советов. Кажется, машина была марки Победа; она была старой, и бабушка Салима аже остроумно называла ее «Нурсипаттын огызы» -«буйвол Нурсипата».
Мама рассказывала нам, как в годы студенческой юности приезжала на каникулы на поезде из Алма-Аты в Павлодар каким-то кружным путем через Новосибирск. По прибытии в Павлодар она переправлялась на пароме через Иртыш и на другом берегу реки на паромной переправе ждала попутной машины, следующей в Баянаул. Бывало, что попутка заставляла ждать себя дня два-три. Хорошо, что в Павлодарском старом районе, «Казачьем крае», проживал мамин дядюшка, брат Сайпи ата Кузекова, Куанжан ата Смагулов. Я, в свое время приезжая из Чимкента на каникулы, тоже останавливался у Куанжан ата. Помню этот древний уютный казачий сруб. Домик стоял в тихом переулке. Меня, уставшего с дороги, Куанжан ата и аже кормили и укладывали в зале отдыхать, предусмотрительно затворив ставни на окнах от дневного света. В полумраке комнаты размеренно тикали большие настенные часы с гирьками. Эти часы отбивали время с каким-то баюкающим нежным и вкрадчивым звоном, за что я их очень любил.
Ах, этот домик, бревенчатый сруб, в Старом городе, в Казачьем крае!.. Однажды мама, еще юная студентка, приехав из Алматы, решила по пути домой погостить в Павлодаре у своей подруги и сокурсницы Кати Ержановой. Дедушка Сайпи ата, который ждал свою старшую дочь на каникулы, справился через шофера попутной Баянаульской машины у Куанжана, прибыла ли к нему дочь из Алма-Аты. Куанжан ата каким-то образом разыскал дом маминой подруги и привел ее к себе домой, отругав: «Как ты могла пойти не в мой дом?!» Строгие были нравы в те годы.
Нет, только не подумайте, что на переправе маму забирала какая-то комфортабельная легковая машина или автобус. Долгожданная попутная машина эта была трудягой-грузовиком, легендарным ГАЗ-51, который тоже был родным нам с детства. Мамин отец, мой любимый дедушка Сайпи ата Кузеков, отправлял маме деньги на дорогу из далекой Алма-Аты домой, в Баянаул. А была еще студентка, мамина знакомая землячка, которая не могла себе этого позволить и проводила летние каникулы в Алма-Ате, проживая в общежитии и где-то подрабатывая.
Дедушка Сайпи Кузекулы с бабушкой Салима аже по маминой линии растили нас с дошкольного возраста, потому что родители мои уехали обживать Караганду, где отцу предложили работу в Карагандинском государственном университете. Я рос в окружении любящих дядюшек и тетушек, маминых братьев и сестер, моего «нагашы журт». Так выпало судьбой, что я оказался в завидном положении по праву первородства, как долгожданный внук-мальчик (мама была первой дочерью в семье после старшего брата Ануара), хотя и не по прямой линии, а по женской. Рядом со мной параллельно, плечом к плечу, рос мой ровесник, самый младший мамин братик Алмас. Алмас был старше меня на целых четыре месяца. В детстве мы росли, как двойняшки-близнецы, разделяя всю любовь большого клана по-братски пополам. Так что я был «атанын баласы», деда сын, и родителями манкировал, не признавал их руководящей роли, называя их фамильярно по имени. Таков был суровый патриархальный обычай степняков. Самый младший сын и наследник клана Алмас, и я, самый первый внук, обладали массой привилегий, самой главной из которых была неприкосновенность. Поэтому росли мы в обстановке вседозволенности, если не считать эпизодических наигранно-строгих окриков деда, шлепков от бабушки и подзатыльников исподтишка от дядьев.
Наше детство – счастливое и насыщенное событиями мальчишеской жизни время. Нас с братом-дядькой, маминым младшим кенже Алмасом, растили баловнями. А как же еще, если у меня, росшего под эгидой дедушкиного клана, было изначально шестеро дядьев со стороны мамы, которая была самой старшей сестрой. Правда, двое из них уехали учиться в Алма-Ату и там, женившись, остались жить. Пока я был пацаном, мы с Алмасом жили-не тужили, проводя время в поисках развлечений и забав, дабы выплеснуть заряд неиссякаемой детской энергии. Нам никто не мог причинить зло, тому залогом были крепкие кулаки старших дядек, их авторитет первых парней в ауле. Кроме того, аул жил вековыми устоями казахского социума, который зиждился на традиционных родовых связях и дружбе отцов и дедов. Все нехорошие поступки среди детей: обман и кража, хвастовство и пустословная болтовня, насилие над слабыми и беззащитными строго табуировались одним словом – «уят болады[2 - Стыдно будет]».
Нас окружали родные лица аульчан, которые никуда не уезжали, жили прежним укладом постколхозной налаженной жизни строителей коммунизма. Уезжали только юноши и девушки, которые завершив учебу в средней школе (восьмилетней и двух средних -казахской номер один и русской – номер два), отбывали куда-то в недосягаемое далеко поступать в институт. Многие после окончания вузов не возвращались в родной аул и оставались навсегда в большом городе. Ребенком я не мог этого понять: как можно было позабыть такое прекрасное место, как наш аул под небом гор среди долин?
Сытые, добротно обутые и одетые, мы носились и бесчинствовали, как сущие дьяволята. Детские игры были примитивно простые: асыки во дворе и в доме – кан талапай, прицельное камнеметание, фехтование на палках, борьба, рекогносцировка окрестных скал, всевозможные интерактивные игры с мячом и без оного на пыльной импровизированной спортплощадке.
Мы, два баловня-еркетая, были освобождены от всех повинностей по грязным хозяйственным работам вроде ухода за скотиной, растопки печей, водоснабжения и чистки снега зимой. Так что, можно сказать, что мы с Алмасом были счастливыми избранниками аллаха, наш статус вызывал дружескую зависть наших ровесников, аульных пацанов.
Жители аула жили натуральным хозяйством, разводили домашнюю скотинку в традиционном комплекте: молочная коровка с теленком, десяток-другой курочек, полдюжины барашков для мяса и, в лучшем случае, гужевой транспорт в одну лошадиную силу (если была телега-арба). В огороде высаживали неизменную картошку на черноземной почве, а коротким летом можно было успеть вырастить и огурцы в лунках на высоких навозных грядках. Хорошо росла редиска. Правда, были участки на чисто каменной платформе, где огородничество было невозможно. Дома на таких каменистых участках не ценились.
Перед моим мысленным взором встает незабываемая картина вечернего аула. Вздымая тучу пыли, оглашая улицу ревом, из пастбища в поселок возвращается стадо коров и баранов. Стадо ведет верхоконная корявая фигура аульного пастуха Ергали. Он —жертва ДЦП и совершает странные телодвижения, двигается, как кукла-марионетка в неумелых руках малого дитя. Ергали не может передвигаться без посторонней помощи: его снимают с седла и сажают на коня его близкие из семейства Шалкибаева Искак ага. Но, усевшись на коня, Ергали врастает в седло и преображается в полноценного наездника. Ергали очень общителен: он весело мычит, исторгая нечленораздельные звуки, и улыбается встречным перекошенным жуткой гримасой лицом. Народ радостно встречает своих кормилиц-буренок и любимых кучерявых барашков, ведомых бойкими козами. Все это трубно мычащее и нетерпеливо-звонко блеющее стадо, помахивая хвостами и тряся жирными курдюками, вздымая пыль, стремится домой, направляемое криками и взмахами рук своих хозяев. В наступивших сумерках все окрашено колдовскими красками закатного светила, медленно угасающего за сопками Баянтау. В воздухе висит аромат парного молока, смешанного с запахом свежего навоза и кизячного дыма из растапливаемых печей.
Отчий дом. Быт и нравы сельчан
Дедушкин дом, как мы его называли в детстве, дом Сайпи ата, был изначально (во всяком случае, первая его половина) построен русским мужиком из бревен; на окнах были ставни от ураганных ветров и зимних буранов. По мере роста количества иждивенцев дедушка достраивал дом в длину и получилось длинное жилище из анфилады четырех комнат, из которых две старые были по уровню выше двух, пристроенных позже. Со временем дедушка добавил на северо-западной стороне еще дальнюю комнату с печкой и веранду-сенек (сени) во всю длину строения с северной стороны. Из большого окна веранды открывался вид на горы Баянтау и маленький домик соседа Абдрахманова Зекен ага. На западной стороне дома располагалась большущая изба казачьего клана Черкашиных. Этот внушительный сруб квадратного плана из потемневших со временем бревен гордо возвышался перед прохожими, следовавшими мимо в поселок «Заготзерно» и новый микрорайон. На стене дома Черкашиных висела чугунная мемориальная доска родственницы, бесстрашной казачки-большевички, геройски погибшей в бою с белоказаками.
Наше детство в районном центре, посёлке городского типа было светлое и благополучное. А в совхозах вообще был беспросветный мрак, тьма египетская. Мы с большой неохотой по принуждению выезжали с родителями к родичам в совхоз Баянаульский, отделение Октябрь, родину отца-ата журт. Еще тоскливее были визиты в гости к папиному брату-табунщику Балтажану, который тогда жил на какой-то потерянной в степи ферме. Мамины родичи нагашылар со стороны бабушки были аристократического происхождения «кожа» (ходжа) и проживали в совхозе Тендик (Насыр ага) и Сунгат ага – в центральной усадьбе совхоза имени К. Сатпаева. Сыновья дедушкиного брата Ныгмета, Пазыл ага и Мубарак ага, проживали здесь, в райцентре Баянаула.
Насколько была велика пропасть между жизнью в поселке и областным центром Павлодар, настолько же наблюдался разительный контраст между Баянаулом и совхозами. После изысканных природных красот Баянаула нам казался невыносимо тоскливым бесконечно однообразный степной ландшафт, окружающий дальние совхозы и затерянные животноводческие фермы.
В совхозах господствующим было традиционное животноводство, хлебопашество и производство кормовых культур. Естественно, вокруг загонов для скота и теплых коровников-овчарен царили навозные завалы. Кругом под ногами гостя поджидали коровьи лепешкообразные кизяки, конские яблоки и бараний горох-кумалак. Коровий навоз был особо ценен и в высушенном виде служил в качестве незаменимого топлива. Для этого кизяк-тезек собирали и сырым складывали в длинные штабели-дувалы, где они доходили до кондиции под солнцем и ветром. Специфические запахи скотных дворов вкупе с мириадами непобедимых мух повергали нас, районных чистоплюев, в шок и трепет. А чего тут скажешь про городских деток?!
Полудикие аульные дети смотрели на нас, как на выходцев из небесных чертогов. Ведь мы были ухоженные, чистенькие, высморканные и опрятно одетые в стильные шмотки. На старых архивных фото на мне красуется костюм-матроска, на ногах сандалии с носками, а голову украшала соломенная фуражка с козырьком.
Самое ужасное впечатление производили кыстау-зимнее жилище кочевников, ветхозаветные хижины, кое-как сложенные из каменных плит и укрытые дерном. Солнечный свет едва-едва проникал внутрь через крохотные полуслепые оконца, напоминающие военную амбразуру. Говорят, раньше в эти оконца вместо стекол натягивали высушенные бычьи желудки. Пол внутри этого мрачного каменного склепа был просто утоптанный земляной, а на крыше весело колыхалась зеленая травка. Там, в этих архаичных жилищах, больше похожих на пещеры каменного века, до последнего времени ютились самые бедные аульчане. Отец вспоминал, как в годы войны люди жили в полуземлянках, где окна были вровень с землей.
Из всего этого безрадостного списка тупиковых аульных местечек резко выделялся и стоял особняком совхоз имени Торайгырова, бывший Александровский, который располагался на северных отрогах Акбеттау возле прекрасного озера. Сохранился один шедевральный фотоснимок из семейного архива. На ней мы с сестренкой Фаридой, чистенькие, хорошо одетые, и красивая мама сидим на крылечке дома Абдыкаримова Нурахмета, отцова племянника в ауле Торайгыр. Рядом с нами сидит Жашкен аже в этно-костюме (жаулык-камзол), бабушка Нурахмета ага, а на заднем фоне маячат нелепые фигуры босоногих чумазых аульных детей, облаченные в живописное рванье. Прямо. как с рисунка Тараса Шевченко «Байгуши», где изображены казахские дети, сиротки-попрошайки XIX века.
Когда мы посещали дом покойного Абдыкаримова Нурахмета, там для нас лучшим развлечением был визит на озеро Торайгыр с удочками. Озеро это имело необыкновенный вид: с северной стороны, где пролегала дорога в райцентр, у него был неуютный равнинный илистый берег, истоптанный копытами скота, приходившего на водопой. А по всей остальной длине береговой линии по периметру были обрывистые мрачные скалы. Здесь помимо обычных чебаков и окуней, были искусственно разведены зеркальные карпы, сазаны, и, говорили, что даже ловили белого амура, которого мы, правда, не видели. Дядя Нурахмет работал ветврачом совхоза, а супруга его, Кадиша тате, была учителем в школе. В один такой день с нами на озеро увязалась младшая дочка Нурахмета ага, маленькая Анарка, которая неотступно следовала за нами с удочкой в руке и улыбкой, как у Чеширского кота. Мы не хотели брать ее с собой, гнали обратно домой, поскольку местом рыбалки были опасные отвесные скалы; однако Анарка, проявив беспримерное упорство, пришла на берег, забросила удочку и, к нашему изумлению и стыду, именно ей, маленькой девочке, попался на крючок толстый, как сарделька, линь. А мы ничегошеньки не поймали.
Дядя Нурахмет Абдыкаримов был единственным сыном папиной старшей сестры Калима апа. Муж Калимы апа Кылышбек не вернулся с той ужасной бойни, называемой советскими историками Великая Отечественная, а по-современному – Вторая Мировая война. Она была красивая и работящая, и, как вспоминал отец, к ней, вдове, сватались многие женихи Баянаула. Однако, вопреки настоятельным советам матери, моей бабушки Ракыш аже, Калима апа не вышла повторно замуж и всю свою жизнь посвятила сыну, который выучился в Алма-Ате и стал ветеринарным врачом, а позже проработал до пенсии главным ветеринарным врачом Баянаульского района. Абдыкаримовы переехали из Торайгыра в райцентр после нашего отъезда в Чимкент.
Нурахмет ага мы очень любили за его добрый нрав, и он, со своей стороны, в нас души не чаял. Щедростью дастархана и гостеприимством дом Абдыкаримовых можно было сравнить с юртой богатого бая XIX века. Во время летних визитов в Баянаул я видел, как дядя Нурахмет вместе с супругой Кадиша тате только успевали поворачиваться, принимая бесконечную череду гостей, прибывающих отовсюду. Нурахмет ага чуть ли не каждый день резал барана и угощал дорогих гостей. Он мог зарезать и освежевать барашка один за пятнадцать минут; только нужно было помочь ему поднять и подвесить тушу на веревке, а дальше он, виртуозно орудуя ножом и кулаком, в мговение ока сдирал шкуру, как чулок. Во дворе дома возле загона для скота стояли огромные алюминиевые кастрюли с ненужной сорпой, которую не могли пить даже пресыщенные собаки.
Согласно кодексу восточного гостеприимства, щедрые хозяева, местные амфитрионы, весь короткий летний сезон посвящали служению прибывшим на курортный отдых родичам, нужным людям и друзьям из городов. Встретив честь по чести долгожданных гостей, накормив и напоив их, переправляли на Жасыбай, в пансионаты и туристическую базу. Пока длился отдых, гостеприимные хозяева посещали раз или даже по нескольку раз своих подопечных, расстилая достархан уже непосредственно в курортной зоне, на лоне природы или в пансионате. Согласно этикету, приезжим гостям высокого ранга подвозили свежие баурсаки, домашнее масло, вареное мясо и, конечно же, прославленный баянский кумыс. Да, чуть не забыл – и, непременно, водочку.
В ту эпоху развитого брежневского социализма туризм в Баянауле был на примитивном уровне. Приезжим нечего было предложить для удовлетворения их познавательного интереса. В самом поселке был построен музей первого Президента Академии наук Казахской ССР Каныша Имантаевича Сатпаева, где долгое время до самой пенсии проработал директором папин племянник Серик Мусин, сын второй сестры отца покойной Сагиды апа и Мусина Мазана.
Обычая паломничества верующими муслимами святых мест тоже не было, как не было и самих адептов ислама. От родителей нам было известно, что старый мазар-усыпальницу святого Машхур Жусупа Копеева в послевоенные годы разрушили местные коммунисты, безбожные активисты – белсенди под руководством партийных руководителей. Не будем упоминать их имена. Аллах им судия. Это в далеком будущем с обретением независимости появится пещера Коныр аулие в гроте Драверта (о существовании которого мы тогда не ведали) в урочище Жамбакы, и будет построен внушительный кесене-мавзолей Машхур Жусупа Копеева, увековечена память правителя Баянаульского внешнего округа Мусы Шорманова, полковника царской армии. Аулие булак на выезде из поселка в Павлодарском направлении обычно служил местом для ритуального возлияния спиртными напитками на посошок-жолаяк, когда баянаульцы провожали сватов-кудалар и высоких городских гостей.
Советская эпоха сделала нас безбожниками, чего уж скрывать. Мечеть в Баянауле была закрыта советской властью, и здание отдали под очаг культуры – сельский клуб. Джамагат потихоньку возглавлял наш дедушка Сайпи ата, нелегальный пастырь-имам без мечети муслимов Баянаульского района. Намаз читали только деды и старушки старого закала. Русская водка победно красовалась на казахских дастарханах, без нее не проходило ни одно мероприятие, ни одна встреча старых друзей, одноклассников и земляков. По возвращении из родного аула в город младшее поколение обычно давало отчет отцу и матери, как прошли встречи, у кого побывал дома, кто и как встречал-привечал, чем угощал. Был один вопрос, определяющий степень оказанного уважения хозяев дастархана к персоне гостя: «Ара? ?ойды ма[3 - Водка была на столе?]?», сравнимое с вопросом после возвращения с тоя – «С?з бердi ма?[4 - А тебе дали сказать слово – пожелание сказал?]»
Не стану описывать наши дастарханы и казахские тои сытого «брежневского» времени, по которому ныне печалятся, называя коммунизмом, бывшие советские люди,.Они были совсем не такие, как сейчас, в период дикого, разнузданного капитализма. То был другой мир, было другое время, безвозратно канувшее в Лету.
Но мое детство было чудесным, как принято писать в воспоминаниях. Ничто его не омрачало: никакой дефицит продуктов и товаров ширпотреба. У нас было все; мы обладали гарантированным минимальным достатком. Во-первых были сыты, как-то обуты и одеты «по сезону». Все на нас было родное советское, добротное и крепкое, пригодное к долгой носке. Так называемые предметы долговременного пользования. Мы с нагашы, ровесником Алмасом, были баловные пацаны: он младший сын Сайпи ата-кенжебай, а я самый первый внук дедушки. Если старшие дядьки, как и все дети аула, одевали поочередно обноски старших братьев, то на нас все было новое. Как сейчас помню образы мальчишек и юношей, облаченных в дешевые хлопчтобумажные штаны с разноцветными неровными заплатами на коленках, а у некоторых и на попе, как у бродяги Чарли Чаплина. Рубашки тоже латали, накладывая заплатки на продранные локти. Когда латать было невозможно, то рукав просто обрезался, подкорачивался, и получалась прекрасная летняя рубашка с короткими рукавами.
Нормой было ходить в кирзовых сапогах. Долгие десятилетия они были универсальной обувью советских людей, особенно жителей села. В кирзачах мы и навоз в коровниках чистили, и, надраив ваксой, гулять выходили. Ведь тротуаров в ауле не было, как и асфальтовых дорог. Это все было в далеком мифическом городе. Вместо демисезонных курток все щеголяли в ватниках – стеганых тужурках, набитых хлопком. Да, да! Те самые знаменитые ватники, ставшие ныне символом совкового человека, пролетария-маргинала и освобожденного труженика Востока. Зимой же мы носили зимние драповые пальто на ватине с цигейковым воротником и цигейковые же шапки-ушанки, которые казахи называли малакай. Девчонки зимой также были все в пальтишках, а более обеспеченные носили цигейковые черные шубки. Молодухи и девушки-модницы обувались в щегольские белые валенки (а? пима). Головы их надежно защищали цигейковые стандартные шапки или толстые пуховые платки. Воротники и шапки из рыжей лисы носили только жены партийных боссов, красных директоров и начальников. Недостижимой мечтой советских женщин была каракулевая шуба. Во всяком случае, шуб из искусственного меха еще не было. Да и замерзли бы в них на сорокаградусном морозе. Валенки от долгой эксплуатации быстро изнашивались, и приходилось подшивать войлочные подметки, а на пятки подшивали кожаные заплатки. Но это было к лицу старикам и работягам. Молодежь старалась эстетизировать такую сермяжную этническую обувку и щегольски подворачивала верхний край валенок вниз.
В сезон весенней распутицы переобувались в ставшие модными резиновые сапоги, высокие голенища которых стильные джигиты также подворачивали как можно ниже, порой даже до самого подъема ступни.
Одним словом, стиль одежды той незабвенной эпохи подчинялся одному принципу – унификационному. Все были одинаково аскетично облачены в серую однообразную одежду, произведенную советской легкой промышленностью. Отсутствие выбора в тоскливых отделах магазинов не оставляло шансов сельским потребителям для пагубных излишеств. Так, наверное, сейчас одеваются только в Северной Корее, стране, борющейся за светлую идею Чучхе.
Верхом щегольства у парней были хромовые армейские офицерские сапоги. Вот идет разудалый франт по центральной улице Ленина и останавливается возле пятака у гастронома перед единственным газетным киоском, разодетый на зависть окружающим. На нем новенький овчиный полушубок, дубленый «тон», который выдавали чабанам, а на ногах щегольские хромовые сапоги. Это средний сын Байдильды ата Бейбит. Отчаянная голова-тентек, хулиган и гуляка. Позже появился более утонченный хулиганский стиль. Русские парни, вроде казачьего сына Шуры Бельденинова, пошли еще дальше: посреди лютой зимней стужи фланировали в легких демисезонных пальтишках, в кепках и туфлях. Дьявольски крепкое было у этих парней здоровье!
Конечно же, была еще тонкая социальная прослойка районной партийно-хозяйственной элиты. Они экипировали своих отпрысков в самое что ни на есть модное и дефицитное импортное шмотьё, какое только могли им предложить ушлые деятели райпотребсоюза. На них мы смотрели, если не с робким восхищением, как смотрели на нас дети совхозных чабанов и табунщиков, то с завистью, смешанной с неприязнью. Ведь они были такие задаваки и выделывались на публике, демонстрируя имидж избранников судьбы. В этой связи вспоминается такой случай.
В конце 60-х годов в нашей школе и поселке был чрезвычайно популярен волейбол. Мы все с энтузиазмом колотили звонкий мяч в спортзале РСШ №2. Звуки хлестких ударов и крики атакующих игроков гулким эхом отдавались под сводами высокого потолка нашего любимого спортзала.
Это был год 1970 или 1971-ый, когда в районе проходили спортивные соревнования по волейболу. Место ристалища – наш спортзал. В финал вышли две отборные команды: одна – наша, школьная, состоящая в основном из сыновей Баянской партсовноменклатуры, и команда старшеклассников из совхоза имени С. Торайгырова. Первые вышли во всей красе, разодетые в фирменные спортивные костюмы «Олимпийка» с нерастоптанными китайскими кедами на ногах. Против них на площадке появились простые аульные юноши, на которых было обычное дешевое тонкое трико с пузырями на коленях и домашние белые майки. Почти все они вышли с босыми ногами – даже кед не было у них. Внешний вид торайгыровцев был очень серым и жалким перед лицом самоуверенных байских сынков. Символическое противостояние богача и бедняка лицемерного советского общества.
Просвистел свисток – игра стартовала. И какая была это игра, я вам скажу! Торайгырские пацаны оказались ловкими, хорошо тренированными спортсменами. Они показали онемевшим от изумления зрителям высший класс блистательной игры. Скромные сыновья аульских бедняков выиграли с разгромным счетом у наших районных баловней судьбы. Это чрезвычайное событие глубоко взволновало и порадовало меня. Ведь эта команда номенклатурных сынков давно раздражала всех своим высокомерием и беспардонным поведением. И вот нашлись простые казахские джигиты, которые жестко поставили их на место на глазах у почтенной публики. Я был восхищен мастерством и храбростью парней из аула Торайгыр и подумал: «Вот что такое народная сила, которую не победит ничто на свете». Позже я прочитал на удивление похожую историю в романе американского писателя Роберта Стоуна «В зеркалах», где описываются такие же юношеские соревнования в южном штате. На баскетбольной площадке встретились две команды: одна из сытых городских подростков, а вторая из детей бедняков из горной деревни. И вот, эти простые, кое-как одетые дети, которые питались одними лишь печеными бананами и спали на улице, подложив под голову ящик с щетками для чистки обуви, разнесли в пух и прах команду городских деток.
Лето в Баянауле
Настало лето. И растаял снег.
Вода скатилась в русло старых рек.
Земля цветет, одевши сто нарядов.
Стремятся ввысь земля и человек.
…Озера, у которых мой аул
Стоял когда-то, и табуний гул,
Места, в которых мне жилось привольно,
Хотя б на кратский миг бы я вернул.
С. Торайгыров
Долгожданное лето красное, как говорил Пушкин, приходило после затяжной холодной весны. Если вы никогда не жили на Севере Казахстана, то вам не понять то неописуемое чувство восторга, которое мы испытывали, выходя из бесконечно долгой и суровой зимы. Нас могут понять только коренные сибиряки-чалдоны. Это действительно было настоящее возрождение, восстание из снежно-ледяного ада. Весна с трудом брала позиции у беспощадной северной зимы, которая, похозяйничав полгода, отступала с тяжелыми боями. Под теплыми лучами апрельского солнца на толстых пластах снежного наста появлялись первые проталинки. На поверхности снежных сугробов появлялись слюдяные пятна, под которыми начинал проседать и медленно таять снежок. Влажный и уже липкий снег прилипал к подошвам обуви и мочил рукавицы. Таким снегом можно было хорошо играть в снежки, лепить снеговиков. Звонче чирикают возбужденные воробьи, пьют водичку из лужиц. Через некоторое время после мучительно долгого затяжного потепления, перемежающегося с внезапным охлаждением воздуха, видишь бегущие серебряные струйки талой воды. Тоненькие жемчужные ручейки сливаются, сплетаясь струйками в журчащие ручьи, которые бодро бегут по пологим склонам вниз по улицам, отыскивая впадины, овражки и, применяясь к складкам местности, заполняют ямы и ложбины в низинах.
Как хочется увидеть вновь родной край именно весною! Но прибываем мы, как и все уроженцы удивительной земли, в наш Баянаул только летом. Дядя Нурахмет как-то говаривал за дастарханом: «Всех привечаем летней порой. А зимой-то никто не сунется к нам. Ведь зимой у нас настоящий ад! Тоза? ?ой, тоза?!» А за стеной дома выла жестокая вьюга, грохоча шифером на чердаке дома и застилая утепленные окна снежной пеленой. Это было зимней порой, когда мы поехали в Баян на годовщину, поминальный ас тетушки Калима апа.
Летом, ожившая после долгой многомесячной спячки природа Баянаула, преображалась, превращаясь в благодатный рай. Детям на школьных каникулах было привольно: в ясный жаркий день шумной ватагой бежишь на берег Сабындыколя; другой раз весело пробираешься сквозь густые лесные дебри в поисках малины и смородины. На солнечных лесных полянах в траве нас поджидал вожделенный дар природы – сладкая земляника-б?лд?рген. Смешанные леса нашего края состояли из соснового бора, березовых, ольховых и осиновых рощ. Из плодоносных деревьев в этих лесных чащах можно было найти низкорослый боярышник с густыми кистями липко-вязких ягод, ближе к зиме поспевали ярко-красные гроздья рябины и калины. Мы любили лакомиться также иссиня-черными ягодками черемухи, которая пачкала наши лица и руки, словно чернилами. В березняках таились чудные грибы – белые мясисто-нежные грузди, источающие ароматно-сладкий дух. Под сенью разлапистых баянских сосен можно было набрать полное ведро прекрасных крепкотелых маслят с блестящими маслянистыми шляпками. Здесь произрастало практически все многообразие грибов средней полосы, многие из них я распознал, потому что изучал справочник охотника. Это были подберезовики на высокой стройной ножке, важные толстые боровики, разноцветные сыроежки, маленькие опята, а также ядовитые сморчки. Но, как оказалось, эти сморчки можно было есть, если предварительно их сварить перед жаркой. Это вам не убийца-мухомор! Однажды я, глупый мальчишка, прельстясь их яркой красотой, набрал мухоморов, принес домой и, поиграв, выбросил во дворе. Как раз на днях моя тетушка Калима апа принесла нам на развод нежных маленьких утят. Бедные утята поели мухоморы и тут же околели в конвульсиях на наших глазах. Как мне было стыдно под укоризненным взором моей расстроенной тетушки…
Во влажных болотистых березняках между упруго-мягкими моховыми кочками можно было нарвать и полакомиться костяникой, которую казахи называли «сиыр б?лд?рген». Однако костяника произрастала негусто, и собирать ее было неинтересно. Поэтому основной целью ягодного сбора были земляника и черная смородина – эти ягоды заготавливали на варенье на зиму. В каждом баянском доме к чаю гостям подавался классический набор десерта: два вида варенья – земляничное и смородиновое. Домашнее варенье из дикой ягоды было неописуемого специфического вкуса, не чета заводским иноземным вареньям и конфитюрам в красочных банках. Землянику собирали под открытым небом на полянах, жарясь под солнцем; смородина же росла в прохладе лесной чащобы. В густом лесу необходимо было экипироваться по-особому: рубашка должна была быть с длинными рукавами, а тело все надежно закрыто от безжалостной атаки армии комаров и слепней. Это доставляло большое неудобство, и было не очень комфортно в летнюю жару. Потому мы и не любили собирать смородину-?ара?ат.
Как-то раз в лесу Алмаса ужалил здоровенный шмель, и от непереносимой боли он метался по лесу, не находя себе места, исторгая жалобный стон. Сборщиков лесной ягоды поджидал еще один неприятный сюрприз – беззаботно бредущий сквозь заросли человек вдруг с ужасом ощущает, как его лицо облепляет невидимая сеть паутины. Тончайшая ажурная ловушка, сотканная пауком между ветвей кустов и деревьев, бывает невидимо-прозрачной.
Конечно, процесс сбора земляники был чрезвычайно трудоемким. Поначалу казавшийся занимательным действом, сбор земляники через час-полтора начинал утомлять непривыкшего к романтическому занятию новичка. На то и называется она земляникой, что прячется в густой траве, пригнувшись к самой поверхности матушки-земли. Спелые ярко-красные и перезрелые бурые ягодки, маленькие, с ноготок, произрастают дружными семейными гроздьями. Ты медленно передвигаешься по полю, склонившись как можно ниже, вперив пытливый взгляд в плотный травяной покров, бережно раздвигаешь пальцами листья травы, стараясь углядеть скрытные гроздья сладкой ягоды. Вот уже замечаешь, что провел более часа в уничижительной согнутой позе, а ведерко все не наполняется. Но это лишь полдела. После кропотливого сбора, придя домой, нужно было аккуратно почистить, отделив все эти малюсенькие ягодки от чашелистиков и стебельков. Это вам не отборную садовую клубнику чистить! Только после этого трудоемкого подготовительного процесса приступают к варке сладкого земляничного варенья. Нам не забыть это густое варево, где в нектарно-сладком карамельном сиропе плавали темные ягодки.
Иногда мы выезжали всей семьей на машине, которую, как обычно, организовывал дядя Серик Мусин, милицонер, на сбор б?лд?ргена в лес. Тогда это мероприятие превращалось в радостный пикник на земляничной поляне.
Простой баянский люд давно нашел дополнительный источник дохода, продавая летом приезжим горожанам собранную на солнечных лугах и в лесной чаще сладкую ягоду. Их серые фигуры с ведрами тоскливо маячат вдоль автотрассы под палящим солнцем, где они надеются сбыть дары природы. Был трагический случай на Жасыбае, когда одна бедная женщина, сборщица ягод, сорвалась со скалы и разбилась насмерть.. Барлы?ымыз ??дайдын аманатымыз
[5 - Все мы заложники у бога].
?ара?ай – священная сосна Баянаула
Я откровенней, чем с женой,
С лесной красавицей одной.
Ты, верно, спросишь, кто она?
Обыкновенная сосна.
Она не лиственница, нет.
Ее зеленый, мягкий свет.
Мне светит в сердце круглый год
Во весь земной круговорот.
В жару и дождь, в пургу и в зной
Она беседует со мной.
И шелест хвойный, как стихи-
Немножко горьки и сухи.
И затаилась теплота
В иголках хвойного листа.
В ее коричневой коре
