Полная версия:
Надеюсь, ты это прочтешь
И тут я вдруг понимаю, что могло произойти кое-что более чудовищное…
Это так ужасно, что сердце на мгновение прекращает биться. Кровь стынет в жилах.
О боже…
Толпа расступается. Появляется тот, кого мне сейчас совсем не хочется видеть. Ему даже не приходится проталкиваться сквозь толпу; он просто шагает, высоко подняв голову, и все расходятся перед ним, освобождая место.
Джулиус проходит мимо Рози и Эбигейл с таким видом, будто их не существует, и останавливается передо мной. Глаза полыхают черным, но остальное лицо – чистый лед. В один миг мои худшие опасения подтверждаются.
– Сэйди, – произносит он скрежещущим тоном, совсем не похожим на его обычное вкрадчивое мурлыканье. Он выплевывает мое имя, как яд, будто произнести его стоит больших усилий. – Пойдем.
И он уходит, даже не обернувшись проверить, иду ли я за ним.
А я иду.
Мне этого совсем не хочется, но выбор невелик: или идти, или стоять и слушать, как Рози кричит на меня у всех на глазах.
Наконец в школьном саду Джулиус останавливается. Мои щеки к тому времени совсем замерзли. Мы отошли довольно далеко от столовой и баскетбольной площадки. Вокруг никого. Сквозь панику замечаю, как тут красиво: забор увит плющом, цветут зимние розы. Даже маленький прудик блестит среди зелени. Когда разбили этот сад, тут была утка, но потом на территорию прокралась лисица и убила ее. Все так расстроились, что организовали утке похороны. На них явились все без исключения; мальчик из моей параллели плакал, пока утку хоронили в траве.
Кажется, сейчас я как раз стою на ее могиле.
– К твоему сведению, – тихо и грозно произносит Джулиус, – меня назвали не в честь древнеримского диктатора.
Я так растеряна и так потрясена, что могу сказать лишь одно:
– Неужели?
– Да.
– А в честь кого тогда?
– В честь типографии, – говорит он и замолкает, будто сожалеет, что сообщил об этом. – Но речь не об этом.
Тут я понимаю, что он имел в виду. Древнеримский диктатор. Мои черновики! В одном из многочисленных писем, которые я ему писала и так и не отправила, я смеялась над его именем. «Твои родители должны гордиться: ты такой же, как твой тезка!»
– Нет, – шепчу я, и сердце уходит в пятки. – Нет, нет, нет, нет. Нет!
– Долго ты это планировала? – спрашивает он и медленно приближается, а голос становится настойчивее. Он наклоняется ко мне. Я делаю шаг назад и утыкаюсь в колючий куст терновника. Я бы с радостью забралась в этот куст, лишь бы спастись от этого кошмара. Не могу поверить, что это на самом деле происходит. – Сорок два письма, и все адресованы мне. Первое написано аж девять лет назад!
– Ты все их прочитал? – Мне вдруг хочется поменяться местами с мертвой уткой. – Я… но как? Когда?
– Ты меня спрашиваешь? – говорит он. – Ты же сама их отправила! Представь мое удивление, когда я открыл ноутбук перед уроком физики и увидел от тебя кучу писем! Если из-за оскорблений в свой адрес я прослушал что-то важное, виновата в этом только ты.
– Нет, – продолжаю твердить это слово, будто надеюсь, что у меня получится изменить реальность силой мысли. – Нет.
– Ты все это время их хранила? Ждала подходящего момента, чтобы нанести удар?
– Нет.
– Что «нет»? – В отличие от Рози, он ждет моего ответа.
– Я… я не нарочно их отправила, – признаюсь я и боюсь, что упаду в обморок, или меня стошнит, или и то и другое. – Я просто… я совсем запуталась… не знаю, как они у тебя оказались! Клянусь, поверь мне. Я не хотела их отправлять.
Его темные глаза скользят по моему лицу, и воздух в легких замирает. Он смотрит на меня так, будто видит насквозь: все ужасные неприглядные мысли, что когда-либо возникали в моей голове, все импульсы и фантазии, каждую ложь и обиду.
– Я тебе верю, – наконец произносит он ровным голосом.
От удивления теряю дар речи.
– Ты… правда?
– Я верю, что ты не хотела, чтобы эти письма прочли, – добавляет он и скрещивает руки на груди. На его лице застыло враждебное выражение. – Это же противоречит твоей репутации образцовой ученицы, да? Тебе бы духу не хватило, – с презрительной усмешкой добавляет он. – Ты слишком фальшивая.
К моим щекам будто приставили факел, все внутри горит.
– Ты считаешь меня лицемеркой?
– А ты так не считаешь? – Он склоняет голову набок. – Всем улыбаешься, подлизываешься к учителям и соглашаешься выполнить любую просьбу, будто ты ангел какой-то, а дома строчишь гневные черновики о том, как ненавидишь меня всем сердцем и хочешь удушить…
– Это просто вежливость, – возражаю я.
– Да, душить людей – очень вежливо. Это общепринятый жест любезности.
– Я не то хотела сказать…
Он холодно и резко смеется.
– Ты и так никогда не говоришь, что думаешь.
Чувствую, как к глазам подступают слезы. Начинаю яростно моргать, сжимаю кулаки и не обращаю внимания на комок в горле.
– Нельзя называть человека фальшивкой, потому что он соблюдает элементарную вежливость! – Будь сегодня обычный день, я бы этим ограничилась. Не стала бы конфликтовать и высказывать все, что у меня на уме. Но потом я понимаю – и это вгоняет меня в панику, – что Джулиус и так знает, что у меня на уме. Нет смысла притворяться, он уже видел меня с худшей стороны. Осознание приносит свободу. – Я знаю, что тебе нет дела ни до кого, кроме себя, и знаю, что тебе все сходит с рук, ведь ты – это ты. Но не все люди похожи на тебя!
Его лицо вспыхивает, и я запинаюсь.
Возможно, я зашла слишком далеко. Была слишком жестока. Как бы сильно я его ни ненавидела, эти черновики писала я, а значит, я виновата в случившемся.
– Мне очень жаль, – заставляю себя извиниться, и тон немного смягчается. – Я очень злилась, когда писала эти письма, и если ты обиделся…
Тут его лицо ожесточается, будто кто-то щелкнул выключателем. На губах играет презрительная усмешка, черные глаза блестят. Он выдыхает, и изо рта вылетает облачко пара.
– Обиделся? – насмешливо произносит он. – Сэйди, ты слишком высокого о себе мнения. Ты не можешь меня обидеть. Напротив… ты разве не помнишь, что написала?
В голове звучит сигнал тревоги.
Опасность.
Надо бежать.
Но я приросла к месту, и лишь сердце бешено бьется.
– Насколько я помню, ты посвятила целых два абзаца цвету моих глаз, – вкрадчиво произносит он, а я бледнею от ужаса. – Мол, они слишком темные, как у чудовища из сказок. Черные, как озеро, где можно утонуть в самый холодный день зимы. Ресницы у меня тоже слишком длинные, как у девчонки. По твоему собственному выражению, я «не заслужил такой красоты». Мой взгляд пронизывает насквозь и пробирает до костей; ты не можешь спокойно смотреть мне в глаза. – При этом он буравит меня взглядом, будто хочет проверить, правду ли я написала. – Ты даже упоминала, что из-за этого тебе трудно сосредоточиться на уроках.
Меня всегда бесила фотографическая память Джулиуса, но никогда еще это не злило меня так сильно, как сейчас.
– Хватит, – бормочу я.
Но он, естественно, меня не слушает. Он, кажется, только начал.
– А эта тирада про мои руки? Целых триста слов. – Он вытягивает перед собой свои длинные пальцы и внимательно их изучает. – Я и не догадывался, что кто-то может настолько пристально следить за тем, как я держу ручку или смычок. Или за тем, как я выгляжу, когда отвечаю у доски.
Я открываю рот, чтобы оправдаться, но ни одно мало-мальски достойное оправдание не лезет в голову. Он прав: все ужасно. Все точно так, как он говорит.
– Знаешь, что я думаю? – спрашивает он и наклоняется так близко, что его губы чуть не касаются моего уха, а жестокое лицо расплывается перед глазами. Я перестаю дышать. Мурашки бегут по коже. – Мне кажется, ты на мне помешалась, Сэйди Вэнь.
Меня бросает в жар. Хочу отпихнуть его, но только ударяюсь ладонями о жесткие подтянутые мышцы и плоскую грудь. Он смеется надо мной, а мне хочется его прикончить. Каждой клеточкой тела желаю ему смерти! Мне много раз хотелось его убить, но никогда – настолько. Я так сильно его ненавижу, что хочется рыдать.
– Уходи, – требую я.
– Не надо смущаться…
Я почти никогда не повышаю голос, но тут не выдерживаю.
– Господи, да уйди ты уже! Оставь меня в покое! Меня от тебя тошнит. – Мой голос звучит намного громче, чем хотелось бы. Слова царапают горло, нарушают покой сада и разносятся под кронами деревьев.
Наконец он поворачивается с непроницаемым выражением лица:
– Не волнуйся, я все равно собирался уходить.
Конечно, обставил все так, будто это его желание, а не я попросила. Не доставит мне даже эту маленькую радость.
Я не смотрю ему вслед. Вместо этого нащупываю в кармане рубашки телефон и загружаю почту. «Может, все не так ужасно? – пытаюсь убедить себя, хоть это и кажется бредом. – Может, пожар еще можно потушить, хотя дом уже пылает прямо перед глазами? Может, я зря волнуюсь? Может, все еще можно исправить?»
Но стоит открыть первое письмо Джулиусу – то самое, написанное девять лет назад, – и прочесть несколько предложений, как я каменею.
Ты лжец, Джулиус Гун!
Когда учитель китайского спросил, знает ли кто эдиому «вода и огонь нисавместимы», я ответила одно времено с тобой!!!! Как ты посмел сказать учителю, что ты первый ответил правильно????!! Как посмел забрать мою наклейку с золотой звездочкой??? Кто дал тебе право??? Ты не заслуживаешь звездочки!!! Ты очень плохой человек, Джулиус, и плевать што другие считают тебя хорошим! Ты еще пожалеешь, ты у меня поплачишь, смотри!
В отчаянии открываю другое письмо. Ответ на предложение Джулиуса продать свои конспекты за неприлично большую сумму, разосланное всей параллели всего через день после того, как я выставила на продажу свои конспекты. Тут уже меньше орфографических ошибок. Но содержание… содержание, пожалуй, даже хуже.
Иногда я мечтаю тебя придушить. Я душила бы тебя не спеша. Подкралась бы незаметно, в момент, когда бы ты меньше всего этого ожидал. Представляю, как обхватываю ладонями твою длинную бледную шею… В твоих глазах расцветает страх… Кожа окрашивается в красный цвет, дыхание учащается, ты борешься… Хочу смотреть, как ты мучаешься, хочу видеть это своими глазами! Хочу, чтобы ты умолял о пощаде и признал, что был не прав, что я победила! Может, ты даже встанешь передо мной на колени и начнешь молить о милосердии… Я, конечно, тебя не прощу, но хотя бы посмеюсь.
Приходится призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не швырнуть этот чертов телефон в пруд.
Я зажмуриваюсь, и звездочки вспыхивают перед глазами. Я всегда считала себя умным человеком. Гордилась, что все на свете знаю, вижу, когда график составлен неправильно, замечаю ошибки в ответах и понимаю, какую тему для сочинения лучше выбрать.
Но сейчас даже дурак бы догадался, что я вляпалась.
Глава четвертая
Звенит звонок на следующий урок, а я уже всерьез думаю о переезде в другой город. С концами.
Можно прямо сейчас пойти домой. Взять паспорт, вызвать такси и забронировать билет на первый попавшийся рейс. На моем банковском счету хватит сбережений, я откладывала деньги, которые мне дарили на китайский Новый год. Я могла бы найти работу на неполный день, устроиться репетитором или официанткой в китайский ресторан – слышала, в таких местах вечно не хватает сотрудников, которые знали бы два языка. Покрашусь в блондинку, намажусь автозагаром, вставлю цветные линзы, сменю имя. Создам совершенно новую личность. Никто из бывших одноклассников меня не найдет…
Пока я мысленно продумываю этот план, ноги сами тащат меня через школьный двор на урок английского.
Это происходит автоматически.
Слишком глубоко укоренилась привычка подчиняться правилам, приходить вовремя, не пропускать ни одного урока. Я как собака Павлова, только при звуке колокольчика не бросаюсь к миске, а ищу свою парту и достаю тетрадки.
Останавливаюсь у двери и чувствую, как мне становится плохо. Меня трясет, зубы так сильно стучат, что, кажется, вот-вот раскрошатся. В нос бьют запахи хлорки и ношеной обуви, гул голосов звенит в ушах. Мне кажется, что все вокруг визжат. Не разбираю отдельных слов среди шума, но знаю, что говорят они обо мне, и от этого начинает подташнивать.
Дрожащими пальцами хватаюсь за дверную ручку. Пытаюсь отдышаться и в итоге делаю такой глубокий вдох, что кружится голова.
Снова звенит звонок.
Просто зайди.
Зайди и покончи с этим!
Стоит мне зайти в класс, как все разговоры прекращаются. Всего на секунду, но не заметить это невозможно. Все от меня отворачиваются и начинают рассматривать классную доску, оконные рамы или старый плакат с надписью: Keep calm and Shakespeare on[4]. Бессмыслица какая-то. Раньше никогда не замечала, насколько это дурацкая фраза.
Сажусь на свое место в первом ряду, и по спине бегут мурашки: я чувствую, что все на меня смотрят. Каждый звук, каждый жест усиливается в тысячи раз: вот я открываю ноутбук; скрипит стул; шуршат рукава блейзера, когда я их подтягиваю.
Потом заходит мисс Джонсон и смотрит на меня так, что все внутри холодеет. Ее губы поджаты, тонкие брови почти сошлись на переносице. Она преподает у нас шесть лет, три года была в декрете; сколько я ее знаю, никогда не видела, чтобы она так сердилась. Тут наши взгляды встречаются, но она смотрит на меня не как обычно – «вот моя любимая ученица, всегда первая во всем», – а совсем иначе – «вот та дрянь, что испортила мне день». Моя растерянность сменяется чистейшим тошнотворным страхом.
Проклятые черновики.
Я зациклилась на том, что писала Джулиусу, и забыла, что у этих писем были и другие адресаты. Моя учительница английского, например.
– Прежде чем мы окунемся в прекрасный мир литературы, хочу сделать объявление, – говорит она и не ставит портфель на стол, а шмякает им со всей силы. – Если кто-то из вас недоволен выставленной оценкой, можете обсудить это со мной цивилизованно.
При этом она бросает на меня резкий взгляд, и больше всего мне хочется, чтобы бездна разверзлась под ногами и поглотила меня целиком.
– Также учтите, что мой стаж как преподавателя намного больше вашего как учеников, – продолжает мисс Джонсон. – И хотя оценки по английскому выставляются более субъективно, чем по другим предметам, у нас тоже есть строгие критерии. Конечная оценка не случайна; если вам кажется, что вы заслуживаете более высокий балл, докажите. Я ясно выразилась?
Все медленно кивают. Слышу, как кто-то шепчет за спиной:
– Кто ее так разозлил?
– Думаю, тот же, кто разозлил остальных, – шепчут в ответ.
Над классом повисает тишина, и мой мозг автоматически додумывает, как все тычут в меня пальцем. Щеки и уши краснеют; кажется, к ним прилила вся кровь.
Прижимаю ладони к горящим щекам, уменьшаю яркость экрана и нажимаю на папку «Отправленные». Заставляю себя прочесть всю переписку с мисс Джонсон, начиная с первого письма. Я помню, что целый час сочиняла его и подбирала синонимы, чтобы тон письма казался как можно дружелюбнее, а потом еще вычитывала до тех пор, пока глаза не заслезились.
Уважаемая мисс Джонсон!
Надеюсь, у вас все в порядке. Мне просто любопытно, когда вы выставите оценки за анализ текста? Помню, вы говорили, что проверите работы к четвергу, но это было неделю назад, а я так и не получила оценку. Понимаю, что вы очень заняты, и не хочу вас торопить, но вдруг я пропустила?
Спасибо за уделенное время и извините за неудобства.
С наилучшими пожеланиями,Сэйди ВэньПомню, как, замерев, ждала ответа. Он пришел через два дня.
твой балл 89,5%
Отправлено с iPhone
Читаю и чувствую, как прошлое настигает меня, как открываются старые раны. Снова ощущаю едкое раздражение, как в тот день. По моим меркам эта оценка была ужасной, едва выше среднего. Хуже того, я знала, что Джулиус получил девяносто пять баллов, потому что его учитель английского выставлял оценки менее строго, а разница между восьмьюдесятью девятью с половиной и девяносто пятью казалась мне колоссальной. Непростительной. Невыносимой. Ему, по сути, поставили пятерку, а мне – четверку. Поэтому я решила выторговать себе более высокий балл.
Уважаемая мисс Джонсон!
Спасибо, что сообщили оценку. Я очень благодарна. Скажите, а нельзя ли округлить мой балл до 90, ведь мне не хватает всего 0,5%? Я также могу написать дополнительную работу на оценку. Пожалуйста, сообщите, возможно ли это, ведь эта оценка и ваш предмет очень много значат для меня. Я готова на все, лишь бы изменить оценку.
С уважением,Сэйди ВэньОтвет был коротким:
Нет. Все оценки окончательные.
Конечно, надо было на этом и остановиться. Не продолжать этот разговор. В принципе, я так и сделала: излила все свое негодование в черновике письма поздно ночью и забыла об этой несчастной оценке.
И не вспоминала о ней до сих пор.
Открываю последнее письмо в цепочке, морщусь, а лицо горит пуще прежнего.
Мисс Джонсон!
Я решила перечитать свой анализ текста и должна сказать, что не согласна с выставленной оценкой. Допустим, на 100% я не написала, но 90% точно заслужила! Вам ничего не стоит округлить балл, но сколько потеряю я, если все останется как есть! Каких-то жалких 0,5 процента! Половинка несчастная! Насколько надо быть упертой, чтобы не согласиться пожертвовать ученику эти проклятые полбалла? Даже в математике принято округлять до целой, ну? Как вы, наверное, знаете, я подала заявку на поступление в Беркли, куда мечтала попасть с раннего детства. Поэтому оценки очень важны, а оценка за анализ текста может повлиять на средний балл, и тогда меня не примут в Беркли!
Это не первый раз, когда у меня возникают вопросики к вашей системе оценивания. На уроке вы показывали образец анализа, и он вообще недотягивает до моего сочинения. Например, когда автор этого образца цитирует текст, он прямо так и пишет: «Это цитата из текста». Кроме того, каждое второе предложение в нем начинается со слов «что примечательно», хотя в самом предложении не сказано ничего примечательного…
Две недели назад – через несколько месяцев после истории с оценкой и этим черновиком – я узнала, что мисс Джонсон сама пишет образцы, которые раздает нам на уроках.
«Нет, бездны будет мало, – мрачно думаю я, захлопываю ноутбук и смотрю в потолок. – Пусть лучше здание школы обрушится мне прямо на голову».
Увы, в течение последующих трех часов здание не рушится, рушится только моя жизнь.
Куда бы я ни пошла, за спиной шушукаются. Все так реагируют, будто я голыми руками убила кого-то у них на глазах. Впрочем, случившееся, наверное, можно сравнить с убийством: образцовой ученицы Сэйди, идеальной старосты больше не существует. Она мертва.
– Все не так плохо, – успокаивает меня Эбигейл.
Мы вместе идем по коридорам. Через пять минут у нас математика, но меня впервые не волнует предстоящий тест. Какая-то девчонка толкает подругу локтем и кивает, когда мы проходим мимо. Обе начинают истерически хихикать.
Неприятная тяжесть в животе усиливается.
– Что смешного? – кричит им вслед Эбигейл. Кто-кто, а она никогда не боялась конфликтов. – Твоя новая челка?
– А мне понравилась ее челка, – шепчу я, прикрыв рот рукой.
– Да, на самом деле ей идет, – тихо соглашается Эбигейл. – Слушай, понимаю, ситуация так себе, но я успела прочитать письма, которые ты разослала…
– Тебе и всей школе, – бормочу я и закрываю лицо руками.
Группа девчонок вышла из туалета; все остановились и смотрят на меня. Слышу обрывки их разговора.
– …это она…
– …слышала, Рози ей такого утром наговорила…
– Да, ее можно понять. Видели, что она написала?
– Ладно Рози – сколько Джулиусу Гуну досталось! На его месте я была бы в бешенстве! Она так разошлась…
Эбигейл продолжает громче, видимо пытаясь заглушить их голоса:
– Разумеется, местами ты была резковата… И еще нам бы поговорить о Джулиусе и этой твоей ненависти…
Я зажмуриваюсь от ужаса.
– Прошу, Эбигейл, нет, умоляю – ни слова о Джулиусе. – Никогда больше не хочу слышать его имя, видеть его и вообще вспоминать о его существовании. Не хочу вспоминать его дыхание на своей коже, бешеный блеск его глаз и голос, сочащийся злобой!
– Ладно, но я хочу сказать, что ты не сделала ничего противозаконного! Ты просто высказала все, что у тебя на уме. На твоем месте, дорогая, я бы просто призналась – да, все так и есть. Я на самом деле так считаю. Пусть начнут тебя немножко бояться. Поймут, что у тебя тоже есть мысли и чувства.
– Не понимаю, как это произошло, – говорю я и ускоряю шаг. Если замедлюсь и начну слишком много думать, у меня будет нервный срыв. – Я бы никогда не отправила эти черновики! Наверное, какой-то вирус. Ох, знала же, что не надо скачивать шаблоны сочинений с того подозрительного сайта… Но их только там можно было скачать!
Эбигейл закусывает губу.
– Знаешь, я… – Она вдруг замолкает, не договаривая, что собиралась, и резко останавливается в конце коридора.
Через секунду я понимаю почему.
Рядом со сверкающим шкафчиком с наградами, где стоят многочисленные кубки и висят медали за всевозможные достижения – от гребли до шахмат и соревнований по дебатам между школами из разных штатов, – висит фотография в рамке. Наша с Джулиусом фотография. Вскоре после того, как нас выбрали старостами, для нас устроили профессиональную фотосессию. Мы в школьной форме, Джулиус в галстуке, мои черные волосы стянуты в тугой пучок, значки старост на кармашках блейзеров. Он стоит, небрежно скрестив руки на груди и излучая чувство собственного превосходства, которое просачивается даже сквозь стекло фоторамки. Я улыбаюсь шире Джулиуса, вспышка подчеркивает веснушки на моих круглых щеках, мои густые ресницы подкручены и выглядят длиннее.
Фотограф попросил нас встать поближе, даже прикоснуться друг к другу, но ни я, ни Джулиус этого не захотели, так что нас разделяет промежуток сантиметра в три.
В этом промежутке кто-то провел ломаную красную линию. Прямо посередине фотографии.
Кроме того, мне пририсовали копье, а Джулиусу – меч. Теперь мы не выглядим как старосты, мы словно собираемся сразиться друг с другом. А наш совместный портрет напоминает постер к низкобюджетному фильму про супергероев.
– О боже, – вырывается у меня.
Эбигейл поджимает губы.
– Без паники.
Но я ударяюсь в панику.
– Это ужасно, – бормочу я себе под нос, прижав обе руки к стеклу, словно пытаюсь проникнуть сквозь него и оттереть красный маркер. – Это выглядит ужасно! Наш портрет… совершенно испорчен!
– Я понимаю, о чем ты, но вообще-то с оружием вы оба выглядите секси…
– Эбигейл! – протестующе и расстроенно вскрикиваю я. Терпеть не могу, когда меня утешают; это я должна всех утешать. Мне ничего ни от кого не нужно.
– Ладно, ладно, поняла. – Она берет меня за руку и тихонько уводит прочь от шкафчика, продолжая говорить успокаивающим тоном школьного психолога. – Дорогая, послушай, это не конец света. Все так реагируют только по одной причине: они удивлены. Просто все считали, что вы с Джулиусом отлично ладите, вы же оба старосты. А теперь им подбросили скандал, и, естественно, они им упиваются. Но через пару дней все забудут, вот увидишь.
– Уверена?
Я оглядываюсь по сторонам. В море рюкзаков, папок и бело-голубых блейзеров замечаю множество любопытных взглядов, которые останавливаются сначала на мне, а потом на разрисованном вандалами фото. От унижения становится нечем дышать.
– Абсолютно уверена, – отвечает Эбигейл и часто моргает, как делает всегда, когда лжет.
Глава пятая
После уроков в пекарне обычно полно народу.
Проталкиваюсь сквозь толпу у входа, и меня окутывают знакомые ароматы кокоса, сливочного масла и сгущенки. Так пахнет мой дом. Впрочем, это и есть мой дом. Наша пекарня приютилась в самом центре города, между корейской шашлычной, где все отогреваются зимой, и магазином азиатских продуктов, куда заходят за желейными конфетами «Ван-ван», рыбным соусом и лапшой быстрого приготовления с говядиной. Чуть дальше по улице находится кинотеатр, где показывают новые китайские романтические комедии, фантастику и фильмы про боевые искусства. За ним – китайская пельменная, где пенсионерам раздают бесплатные газеты, и маникюрный салон, где делают бесплатный маникюр всем, кто недавно расстался с парнем и страдает.
Я знаю эту улицу как свои пять пальцев.
Бросаю рюкзак у прилавка и протискиваюсь мимо очереди. Покупатели несут нагруженные выпечкой подносы. Улитки с заварным кремом, пирожки с тунцом, моти[5] с зеленым чаем, пончики с джемом. Мини-пирожные, украшенные нарезанной клубникой, киви и взбитыми сливками. Обычно я жду, пока очередь рассосется, и хватаю с полки один из последних капкейков, но сегодня о еде даже думать тошно.
