Морок

– Смотри! – Сенья прошипела, тыча пальцем вверх. Голос ее срывался на визг. – Смотри, ради всего святого! Они там! Они их… *съели*!

Саймон поднял голову. Секунда. Две. Его лицо побледнело, как снег за окном. Челюсть отвисла. Он увидел. Понял. Рычание, глухое и звериное, вырвалось из его горла. Он развернулся к двери, отшвырнув лавку с грохотом.

– Твари! – заревел он. – Отойди от двери! Живо!

Но девушки не отходили. Они стояли, спокойные, как истуканы, их прекрасные лица не выражали ничего. Только Арина слегка наклонила голову, будто изучая интересный экземпляр насекомого. Старуха Ягиня крякнула снова – на этот раз звук был влажным, довольным.

– Шумный гость, – проскрипела она, не двигаясь с места. Ее костяная клюка лежала поперек колен. – Мясо шумное… жестковато. Но с душком адреналина – азартней.

Саймон бросился к двери. Самая близкая девушка, русоволосая, с глазами цвета мутного льда, просто шагнула ему навстречу. Он, здоровенный мужик, привыкший к спортзалу, толкнул ее плечом со всей силы – чтобы отшвырнуть. Она не сдвинулась ни на сантиметр. Словно вросла в пол. Ее рука метнулась, быстрая, как кнута удар, и схватила Саймона за запястье. Хрустнули кости. Он вскрикнул от боли и неожиданности.

– Тише, путник, – прошептала русоволосая, и в ее голосе не было ни злости, ни усилия. Только ледяное спокойствие. – Шуметь негоже. Бабушка отдыхать хочет.

Саймон замер, скрючившись от боли, глядя на хрупкую, на вид, девушку, чья хватка была сильнее стальных капканов. Его глаза, полные животного ужаса, метнулись к Сенье.

– Беги! – хрипло выдохнул он. – Беги, Сенья!

Бежать? Куда? Девушки плотным кольцом стояли между ней и единственным выходом. Их лица в полутьме казались масками – одинаково прекрасными, одинаково пустыми. Арина медленно приближалась, ее тонкая фигура плыла в дыму. В руке у нее появился длинный, узкий предмет – не нож. Что-то вроде шила или вязальной спицы, но из темного, отполированного костяка. Острие сверкнуло тускло.

– Убежать? – Арина рассмеялась. Звонко, как колокольчик, но в этом смехе не было ни капли веселья. Только лед. – Куда, милая? В лес? В ночь? Там ходят… наши сестры. На страже. Голодные. – Она кивнула в сторону окна. Запотевшим стеклом, в кромешной тьме, Сенья уловила слабое движение. Не одно. Несколько. Параллельно земле. Быстрое, скользящее. Как будто кто-то… или что-то… крадется на четвереньках. – Они найдут. Приведут обратно. Или… перекусят по дороге. Неразумно.

Сенья прижалась спиной к стене. Сердце колотилось, как бешеное животное в клетке. Разум метался, ища выход. Ломтик хлеба на столе. Чугунок, мерзко булькающий. Идол с клыками. И балка… Балка с висящими кистями. Ее взгляд упал на старуху. Та сидела неподвижно, но ее глаза, эти два горящих уголька в морщинистой маске, были прикованы к Саймону. К его шее. К пульсирующей вене. В них читалась такая первобытная, ненасытная жажда, что Сенью снова чуть не вырвало.

– Зачем? – выдохнула Сенья, обращаясь к старухе. Ее голос дрожал, но она впилась взглядом в древние, злые глаза. – Зачем вы это делаете? Бессмертие? Вечная молодость? Это же… мерзость!

Старуха медленно перевела взгляд на нее. Казалось, это усилие далось ей с трудом. Как будто Саймон был сочным бифштексом, а Сенья – лишь косточкой.

– Молодость? – проскрипела Ягиня. Слюна блеснула в уголке ее безгубого рта. – Глупости. Глупости девчонкины. – Она кивнула на Арину. – Я… ем. Чтобы *быть*. Чтобы помнить. Солнце над Невой. Звон колоколов… старых, правильных. Крики стрельцов. Запах пороха и крови… когда землю эту отдавали. – Ее голос стал глуше, ушел куда-то в себя. – Они… – она махнула костлявой рукой в сторону девушек, – …едят. Чтобы не стареть. Чтобы кожа гладкой была. Глаза ясными. Глупые куколки. Дар… требует жертвы. Постоянной. Мужчины… слабые. Перегорают. Дети… свежие. Силу дают. На десять зим. – Она облизнула сухие губы. – А я… я ем. Чтобы не забыть. Вкус… вкус жизни. Настоящей. Горячей. Когда кровь брызжет… – Ее взгляд снова скользнул к Саймону, и в нем вспыхнул дикий восторг. – …вот тогда… *живу*.

Арина подошла к чугунку, взяла большую деревянную ложку и медленно помешала густую похлебку. На поверхность всплыл кусок мяса. Темный, волокнистый. Что-то круглое, похожее на… маленькое ребро?

– Бабушка права, – сказала она почти ласково. – Это не мерзость. Это… цикл. Вечный. Как смена времен. Мы – почва. Они – семена. И урожай… – Она улыбнулась Сенье, и в ее глазах промелькнуло что-то древнее и страшное. – …всегда созревает. Ты же видела дорогу? След? Мы… ходим. Ищем. Ждем. Гости всегда… остаются.

Саймон, все еще скрюченный в железной хватке русоволосой девушки, застонал. Он понял. Понял все. Его глаза, полные слез и ужаса, умоляюще смотрели на Сенью. "Сделай что-нибудь!"

Сенья огляделась. Отчаяние сжимало горло. Оружия нет. Силы нет. Девушки – не люди. Они были… крепче. Холоднее. Как изваяния из живой плоти. Ее рука судорожно полезла в карман куртки. Нащупала гладкий пластик. Телефон. Без сигнала. Но… камера. Фонарик!

Она выдернула телефон, тыкая пальцами по экрану. Мертвый. Батарея села еще днем. Она швырнула его на пол с бессильным стоном.

– Забавная штучка, – равнодушно заметила Арина. – У одного из прошлых… тоже была. Звонил. Кричал в нее. Бесполезно. Эфир здесь… наш. Бабушкин. – Она кивнула на старуху. Та уже не слушала. Она прикрыла глаза, сладко посапывая, как кот у мышиной норы. Но ее рука сжимала и разжимала костяную клюку.

Сенья метнула взгляд на окно. Тьма за ним была абсолютной. И в ней – те скользящие тени. "Сестры на страже". Бежать – смерть. Остаться… Саймон… Она посмотрела на мужа. Его лицо было серым, пот заливал виски. Хватка девушки не ослабевала. Арина приближалась, ее костяное шило медленно описывало круги в воздухе.

Вдруг, из последних сил, Сенья рванулась не к двери. К печи. К чугунку с мерзким бульоном. Она схватила тяжеленную кочергу, торчавшую в углу у очага. Раскаленный конец чуть не обжег ей руку через перчатку.

– Отойди! – закричала она, замахиваясь кочергой на Арину. – Отпусти его! Или клянусь… я эту вашу мерзкую бабку…!

Она не успела договорить. Старуха Ягиня открыла глаза. Мгновенно. Как по щелчку. В них не было ни сна, ни дремоты. Только бешеный, первобытный гнев. Она не закричала. Она *завыла*. Звук был низким, горловым, леденящим душу, как вой метели в трубе заброшенного дома. Он затрепетал в воздухе, заставив саму избу содрогнуться.

Девушки замерли. Даже Арина остановилась. Их прекрасные лица впервые исказились. Не страхом. Чем-то другим. Почтительным ужасом? Восхищением перед силой?

– Тварь! – завыла старуха, вскакивая с лавки с нечеловеческой ловкостью. Ее клюка взметнулась, указывая на Сенью. – Сука! Гадина! Сметь! Сметь на *меня*! На Ягиню!

Она не пошла. Она *понеслась*. Быстро, низко, почти на четвереньках, как паук. Ее темный сарафан слился с тенями. Только горящие глаза и костяная клюка, занесенная для удара, метались в полумраке.

Сенья в ужасе отпрянула, замахнувшись кочергой. Но старуха была слишком быстрой, слишком неожиданной. Клюка свистнула в воздухе.

Удар пришелся не по Сенье. По чугунку.

Громкий звон! Чугун, тяжелый и массивный, слетел с устья печи, опрокинулся. Густая, темная похлебка хлынула на пол, на тлеющие угли. Шипение! Клубы едкого пара поднялись к потолку. По избе расползся удушливый, тошнотворно-сладкий запах горелого мяса и трав.

Все замерли. Даже старуха, застывшая в позе нападения, с клюкой, занесенной для второго удара. Ее глаза, широко раскрытые, смотрели на опрокинутый котелок, на драгоценное варево, впитывающееся в грязные половицы. По ее морщинистому лицу пробежала судорога немыслимой ярости и… боли? Потери?

– Ур-р-р-р… – зарычала она, звук клокотал у нее в горле. Она медленно повернула голову к Сенье. В ее взгляде было обещание такой мучительной смерти, что Сенья почувствовала, как подкашиваются ноги. – Ты… – проскрипела Ягиня. – Ты… сожгла… *мой ужин*.

В этот миг тишины и шока Саймон рванулся. Он ударил кулаком в лицо русоволосой девушке, державшей его. Удар был отчаянным, сильным. Ее голова откинулась назад с глухим щелчком. Но она не отпустила. Не закричала. Только ее глаза, такие же пустые, сузились. Она лишь сильнее сжала его запястье. Хруст!

Саймон завыл от боли. Но его нога, как бита, метнулась вперед, пнув опрокинутый чугунок. Тяжелая посудина покатилась прямо к ногам Арины, обливая пол горячей жижей.

Арина отпрыгнула с кошачьей грацией, но на мгновение отвлеклась. Этого было достаточно.

Сенья, забыв про старуху, про кочергу, инстинктивно рванулась к единственному, что связывало ее с миром – к своей куртке, валявшейся у входа. Она нагнулась, схватила ее. И в кармане… ключи от "Доджа"! Они выпали, звякнув о пол.

– Ключи! – закричала она Саймону, швыряя связку ему под ноги. – Бери! Беги к машине! Заводи!

Она не знала, сработает ли. Не знала, выживут ли они в лесу. Но это был шанс. Микроскопический, окровавленный шанс.

Саймон, истекая потом и болью, рванулся вниз, к ключам. Его свободная рука схватила их.

Старуха Ягиня завыла снова. На этот раз – призывно. Длинно, пронзительно. Как волчица, зовущая стаю. За окном, в кромешной тьме, ответили другие голоса. Тонкие, визгливые. Нечеловеческие. И тени у окон задвигались быстрее. Много тени.

Арина взглянула на старуху, получив беззвучную команду. Ее лицо стало каменным. Она кивнула другим девушкам.

– Возьмите ее, – сказала она тихо, указывая костяным шилом на Сенью. – Живой. Бабушка… разберется. Лично. – Она повернулась к корчащемуся на полу Саймону, подбирающему ключи. Ее губы растянулись в жестокой усмешке. – А этого… ведите к кладовой. Пусть… подождет. Свежим. Для завтрака.

Две девушки, такие же хрупкие и страшные, как Арина, шагнули к Сенье. Их руки протянулись, неумолимые, как клещи. А со стороны двери, откуда Саймон пытался выползти, уже поднималась русоволосая, ее шея неестественно выгнута, но сила в ней – не уменьшилась. Она наступила ногой ему на спину, пригвоздив к полу. Он застонал.

Сенья отчаянно взмахнула кочергой. Раскаленный конец чиркнул по руке ближайшей девушки. Запахло паленой кожей. Девушка даже не вздрогнула. Ее глаза остались пустыми. Она просто схватила кочергу и вырвала ее из рук Сеньи с легкостью, с какой выдергивают травинку.

Тьма сомкнулась. Теплые, нечеловечески сильные руки обхватили Сенью, прижали к себе. Она билась, кричала, кусалась. Бесполезно. Ее понесли, как куль, вглубь избы, в кромешную тьму за печью, где пахло сыростью, землей и старым ужасом. Последнее, что она увидела перед тем, как дверь в темноту захлопнулась – это лицо Саймона, прижатое к грязному полу, его глаза, полные слез и немого вопроса "Почему?", и фигуру старухи Ягини, склонившуюся над опрокинутым чугунком. Старуха ковыряла в густой жиже костяной клюкой, что-то бормоча, а потом… поднесла испачканный конец клюки ко рту и жадно облизала. Ее горящие глаза встретились со взглядом Сеньи на мгновение. В них читалось обещание. И нетерпеливое ожидание завтрака.

Тьма. Не просто отсутствие света. Плотная, тяжелая, как мокрая шерсть, набитая в рот и уши. Ее швырнули – куда-то вбок, вниз. Сенья ударилась о что-то твердое и холодное, выдохнув весь воздух. Захлебнулась запахом – плесенью, гнилой землей и чем-то еще… сладковато-тошнотворным, как раздавленные ягоды, давно перебродившими во тьме.

Дверь захлопнулась с глухим, окончательным *бумком*. Звук затих, и навалилась тишина. Не та, что была на поляне. Здесь она была *живой*. Насыщенной. Шорохами, каплями воды где-то вдалеке, скрежетом – крошечным, будто камешек по камню. И собственным дыханием – прерывистым, свистящим, как у загнанного зверька.

Она лежала ничком. Щека прилипла к чему-то влажному и шершавому. Камень? Земляной пол? Попыталась пошевелиться. Все тело ныло от удара, от синяков, оставленных железными пальцами девушек. В голове гудело. Картинки метались, как испуганные летучие мыши: связки кистей над печью, костяное шило Арины, горящие угольки глаз Ягини… и лицо Саймона. Прижатое к полу. Глаза – огромные, полные немого ужаса и вопроса: *«Почему ты?»*

– Саймон… – хрип вырвался из пересохшего горла. Голос был чужим, разбитым. Ответа не было. Только эхо ее собственного страха, отраженное каменными стенами. *Мон… мон… мон…*

Она заставила себя подняться на локти. Голова закружилась. Тьма была абсолютной. Не то чтобы черной – просто *ничего*. Как будто глазные яблоки вынули. Она зажмурилась, потом открыла снова. Ничего. Паника, липкая и холодная, полезла по позвоночнику. *Ослепли? Нет. Просто темно. Темно-темно.*

Шаря руками перед собой, наткнулась на стену. Холодная, неровная, местами скользкая от влаги. Камень. Грубо отесанный. Не изба. Погреб? Подвал? Она поползла вдоль стены, ощупывая каждый выступ, каждую щель. Пальцы скользнули по чему-то липкому, волокнистому – паутина? Отдернула руку с содроганием.

Куда? Зачем? Бежать? Откуда? Она не знала, где дверь. Не знала, что за дверь. Ее швырнули внутрь, и точка. Ориентира нет. Только стена, камень под коленями и всепоглощающая, душащая тьма.

И запах. Этот сладковато-гнилостный запах. Он становился сильнее. Гуще. Как будто она ползла не просто в темноте, а *к* его источнику. Ее желудок сжался в болезненный спазм. *Младенцы. Каждые десять лет… для молодости.* Мысль пронзила мозг, как костяное шило. Она подавила рвотный позыв.

Вдруг пальцы нащупали не стену, а пустоту. Угол? Ниша? Она втянулась в нее инстинктивно, прижалась спиной к холодному камню. Хоть какая-то иллюзия укрытия. Сердце колотилось так громко, что казалось, эхо от его ударов раскалывает тишину. *Бум… бум… бум…*

И тогда она услышала. Не скрежет. Не капли. Дыхание.

Не свое.

Медленное. Глубокое. Равномерное. Как работа огромных, спящих мехов. Оно шло не сверху, не сбоку. Оно шло… *из-под земли*. Из камня за ее спиной. Из самой тьмы перед ней. Везде.

Сенья замерла. Вжалась в камень. Старалась не дышать. Слушала.

*Вдох…* Долгий, протяжный. Воздух втягивался с тихим свистом, будто сквозь узкую щель.

*Выдох…* Тяжелый, влажный. Как пар из котла древнего паровоза. И с ним – слабый, едва уловимый *скрип*. Будто что-то огромное, заржавленное, сдвинулось на миллиметр.

Это не человек. Не девушка. Даже не Ягиня. Это… нечто *другое*. Большее. Древнее. Спит ли оно? Или просто… наблюдает? Чувствует ли ее страх, как кровь в воде?

– Кто… кто здесь? – прошептала она, не ожидая ответа. Голос сорвался на беззвучный шепот.

Ответа не последовало. Только дыхание. Медленное. Непрерывное. И этот скрип – металла по камню? Костей под тяжестью времени?

*Вдох…* Запах усилился. Сладкая гниль смешалась с новыми нотами – медью, ржавчиной, озоном, как перед грозой, и чем-то бесконечно старым, пыльным, как страницы книги, пролежавшей тысячу лет в склепе.

*Выдох…* Теплая, влажная волна воздуха коснулась ее лица. Она пахла… кровью? Засохшей, старой кровью? Или просто *железом*? Сенья отшатнулась, ударившись затылком о камень. Боль пронзила череп, но была ничтожна перед леденящим ужасом.

*Оно здесь. С ней. В одной темноте.*

Ее рука, судорожно шарившая по земле, нащупала что-то. Не камень. Не земля. Что-то твердое, но легкое. Шершавое. Изогнутое. Она схватила это, не думая. Защита. Хотя бы иллюзия.

*Вдох…* Дыхание стало… ближе? Или это ей показалось? Воздух заколебался вокруг, как перед грозой.

*Выдох…* Скрип громче. Четче. Теперь он звучал как… скрежет зубов? Огромных, каменных зубов? Сенья вжалась в нишу, сжимая в руке найденный предмет. Это была кость. Длинная, тонкая. Плечевая? Бедренная? Детская? Мысль о маленькой кисти с балки пронзила мозг ледяной иглой.

*"Бабушка Ягиня… она хранительница."* Слова Арины всплыли в памяти. Хранительница *чего*? Этого… спящего дыхания под землей? Этого древнего ужаса, которому они поклонялись? Которому *приносили жертвы*?

Внезапно дыхание изменилось. Ритм сбился. *Вдох* стал короче, резче. *Выдох* – порывистым, с хриплым присвистом. Скрип усилился, превратившись в низкое, гудящее *ворчание*. Казалось, камни под ней затрепетали.

*Оно чует.* Чует ее страх. Ее жизнь. Чужую жизнь в своем каменном чреве.

Сенья зажмурилась, хотя в темноте это не имело смысла. Прижала кость к груди, как бесполезный талисман. *Саймон… Господи, Саймон… Что они с ним сделали? "К кладовой… Свежим. Для завтрака."* Образ его лица, искаженного болью и непониманием, встал перед глазами ярче любой картинки. И с ним – жгучая, бессильная ярость. Ярость, которая на миг пересилила страх.

Она не умрет здесь. Не сдастся. Не станет… *урожаем*.

*Вдох…* Резкий, шумный. Как будто гигантская ноздря втянула воздух прямо над ней.

*Выдох…* Горячий, влажный, вонючий поток обжег лицо. И в нем – звук. Не скрип. Не ворчание. *Слово.* Гортанное, дребезжащее, сложенное из камня и ржавчины, пробившееся сквозь тысячелетия сна:

**"…Крррооовь…"**

Голос был не в ушах. Он был *внутри*. В костях. В зубах. Он вибрировал в самой темноте, наполняя камеру первобытным, неутолимым голодом.

Сенья вскрикнула. Непроизвольно. Дико. Отпрянула от стены, ударившись спиной о противоположную сторону ниши. Кость выскользнула из ее потных пальцев, звякнула о камень.

Тишина на миг воцарилась вновь. Дыхание замерло. Скрип прекратился. Казалось, сама тьма затаилась, прислушиваясь к этому чужеродному звуку – человеческому крику.

Потом – движение. Не дыхание. Не звук. *Ощущение.* Огромной массы, смещающейся в темноте. Медленно. Неотвратимо. Камень под ногами задрожал по-настоящему. Пыль посыпалась сверху. Слабое, фосфоресцирующее зеленоватое свечение вдруг вспыхнуло где-то впереди, в глубине подземелья. На мгновение. Тускло. Освещая… контур? Огромный, смутный, не поддающийся определению. Дугу чего-то массивного? Ребро? Клык? Или просто наваленные камни, принявшие зловещую форму в больном воображении?

Свет погас. Но ощущение движения не исчезло. Оно нарастало. Приближалось. Сопровождаемое теперь не дыханием, а низким, нарастающим *гулом*. Как будто где-то внизу, в недрах земли, разгонялся гигантский маховик, сотканный из кошмаров.

И запах. Запах крови, ржавчины и древней пыли стал невыносимым. Он *висел* в воздухе, как туман.

*"…Гоооолод…"* – проскрежетало из тьмы, уже ближе. Голос был полон такой тоски и такой ненависти, что Сенья почувствовала, как ее разум начинает скользить по краю. Белая, холодная паника сжала горло.

Она отчаянно зашарила руками по земле. Кость! Где кость? Единственное, что можно было назвать оружием в этом каменном гробу. Пальцы наткнулись на нее. Она схватила, вскочила, прижалась спиной к стене, занесла этот жалкий обломок перед собой.

Тьма перед ней *сдвинулась*. Не как тень. Как плотная завеса, потерявшая неподвижность. В ней заплескались волны чего-то более черного, чем сама чернота. И в центре этого движения… открылись два глаза.

Не угольки Ягини. Не пустые озера девушек. Огромные. Фосфоресцирующие. Как гнилушки в болоте. Холодного, мертвенно-зеленого света. Они не отражали ничего. Они просто *были*. Источники немого, безумного голода. И они смотрели прямо на нее.

Древнее зло открыло глаза.

И Сенья поняла, что кладовая для Саймона – это милость. Быстрая смерть. То, что ждет ее здесь, в каменном чреве под Мороком, будет куда, куда хуже. И длиться оно будет… *вечно*?

Гул нарастал, заполняя вселенную. Глаза приближались. Запах душил.

Она вжалась в камень, сжимая детскую кость, готовая умереть, но не сдаться. Последняя мысль, ясная и острая, как осколок льда: *"Прости, Саймон. Я не смогла…"*

А потом… стук. Глухой, ритмичный. Сверху. По дереву. Не по камню. *Тук… тук… тук…*

Движение в тьме замерло. Глаза, эти два зеленых ада, медленно… *очень медленно*… отвели взгляд от Сеньи. Повернулись вверх. К потолку ее каменной могилы. К источнику стука.

Голод в них сменился… вниманием? Нетерпением? Знакомым ожиданием?

*Тук… тук… тук…* – повторилось. Твердо. Призывно. Это был звук костяной клюки по деревянному люку.

Голос Ягини, тонкий и ядовитый, как ледяная игла, просочился сквозь толщу камня и дерева, заполнив подземелье:

**"Просыпайся, дитятко… Гость к ужину пришел… СВЕЖИНКА!"**

Слово «свежинка» повисло в подземелье, как крюк, вонзившийся в мясо. Зеленые глаза древнего голода дрогнули, отвели немигающий взгляд от Сеньи. Вся гигантская, невидимая масса под землей содрогнулась, заворчав глухо, уже не с яростью, а с… *нетерпением*? Словно пес, услышавший звон миски.

Гул не стих. Он сменился низким, вибрирующим *урчанием*, от которого крошилась каменная пыль с потолка и сыпалась на голову Сенье. Дыхание – то самое, огромное и спящее – участилось. *Вдох-выдох, вдох-выдох.* Теперь оно пахло не только кровью и ржавчиной, но и диким, звериным возбуждением. Запах сладкой гнили стал невыносимым.

Сенья стояла, прижавшись спиной к мокрому камню, костяной обломок дрожал в ее бессильно сжатом кулаке. Разум метался между ледяным ужасом перед тем, что копошилось в тьме, и яростной, обжигающей мыслью: *Саймон! Они сказали "свежинка". Это Саймон!*

Сверху, сквозь толщу камня и дерева, донеслись звуки. Приглушенные, но от этого еще страшнее. Глухой удар. Сдавленный стон – мужской, знакомый до боли. Потом – резкий, отрывистый смешок. Женский. Высокий. *Арина?* И голос Ягини, пронзительный, как шило:

**– Живо, девоньки! Не мешкать! Дитятко проголодалось! И не помять – мясо нежное должно быть! Целым!**

Еще один удар. Звук падающего тела. Саймон застонал снова, но на этот раз в нем была не только боль, но и… подавленная ярость? Борьба?

– Отвали! – донеслось сквозь люк, приглушенное, но яростное. Голос Саймона! Живой! Еще бьется! – Суки! Отпусти! Сенья! Сеньяаа!

Его крик оборвался резким *хлюпом* и клокотанием. Как будто ему заткнули рот тряпкой или… ладонью. Сенья вздрогнула, как от удара током. Сердце рванулось в горло.

– Шумный, – отчетливо прозвучал голос Арины сверху, холодный и насмешливый. – Но крепкий. Дитятко порадуется. Держи ноги!

Рычание, скрежет по полу, приглушенные удары – Саймон сопротивлялся! Отчаянно, безнадежно, но сопротивлялся! Каждый звук бил Сенью по нервам, выжигая остатки парализующего страха, заменяя его белой, каленой яростью. *Нет. Нет! Не отдам его! Не отдам им! Не отдам этому… чудовищу под землей!*

Внизу, в ответ на звуки борьбы и крики Ягини, древнее зло зашевелилось активнее. Зеленые глаза замигали, как гниющие светляки. Казалось, огромная тень в тьме приподнялась. С потолка посыпались мелкие камешки. Гулкое урчание перешло в нетерпеливое ворчание. *"Кррровь… Гооолод…"* – проскрежетало снова, но теперь голос звучал требовательнее, ближе. Оно *чуяло* жертву. Чуяло пищу.

Сенья оторвала взгляд от зеленых глаз ада. Посмотрела *вверх*. Туда, откуда лился приглушенный свет щелей в люке. Туда, где бился ее муж. Люк. Деревянный, тяжелый. Запертый? Снаружи? Или просто придавленный чем-то? Костяной обломок в ее руке был жалким, но… лучше, чем ничего.

Ярость, холодная и острая, как лезвие, сфокусировала сознание. *Пока оно отвлечено… Пока они заняты Саймоном…*

Она не думала. Действовала. Оттолкнулась от стены, забыв о страхе перед дыханием из-под земли, забыв о зеленых глазах. Бросилась вдоль стены, туда, где помнила смутный силуэт уходящей вверх каменной кладки – вероятно, к основанию люка. Ноги подкашивались, тело ныло, но адреналин гнал вперед.

*Вдох-выдох* древнего зла следовал за ней, горячий и вонючий. Оно чувствовало движение. Чувствовало паническую, живую энергию. Зеленые глаза повернулись, следя за ней в темноте. Урчание стало громче, в нем появились нотки раздражения. *"Не уйдешь…"* – будто шептали камни.

Она нащупала грубые, скользкие ступени, вырубленные в камне! Три. Пять. Ведшие к потолку подземелья. К прямоугольнику чуть менее черной тьмы – люку! Она вскарабкалась, цепляясь руками за холодные выступы, скользя на коленях. Свет щелей был тусклым, желтым – свет керосиновой лампы из избы? Но он был *светом*. Надеждой. Или ложной надеждой?

Сверху – новый виток борьбы. Грохот опрокидываемой лавки. Лязг металла. Вскрик Арины – не боли, а ярости!

– Держи его! – заорала она. – Руки! Свяжи! Кладовую открывай!

Потом голос Саймона, хриплый, полный отчаяния и дикой решимости:

– Сенья! Если слышишь! Беги! Просто беги! В лес! Не оглядывайся! Бегиии!

Его крик оборвался резким, глухим ударом. И… тишина. Наверху. На миг. Только тяжелое дыхание и довольное кряхтенье Ягини.