Морок

Эмиль Иоанн

Морок

Вместо предисловия

Следует признать, что всякая книга – прежде всего дитя иллюзии, некоего изящного самообмана. Однако та, что лежит ныне перед читателем, обязана своим возникновением не смутному миражу, но единственному в своем роде сочетанию атомов и света, что зовется моей женой.

Ее сознание – это лабиринт с зеркальными стенами, где каждая мысль, отраженная и умноженная, обретает поразительную объемность и блеск. В нем я, автор сих строк, выступаю лишь благодарным зрителем, свидетелем той волшебной игры, которую она ежедневно – и, подозреваю, бессознательно – являет. Из всех людей, чьи тени мелькали в поле моего зрения, ее силуэт неизменно остается самым живым, самым загадочным и, следовательно, единственно реальным.

Таким образом, эти страницы являются не столько посвящением, сколько естественным, неминуемым следствием ее присутствия в моей жизни. Любовь здесь – не сентиментальный порыв, но точный инструмент познания, а восхищение – единственно возможная форма внимания, которую я могу ей уделить, даже молча, даже на расстоянии комнаты. И если в этой прозе читатель обнаружит что-то интересное, я буду считать свою задачу выполненной.

Сенья прижала лоб к ледяному стеклу "Доджа". Ветра не было. Был *холод*. Не просто мороз, а нечто древнее, выдыхаемое самой землей сквозь трещины вечной мерзлоты. Он просачивался сквозь сталь, сквозь толстый свитер, пробирался к позвонкам тонкими, невидимыми иглами. За окном – белизна. Слепящая, безжалостная. Снег, небо, редкие, искривленные, как скрюченные кости, сосны – все сливалось в одно ослепительное, пустое полотно. Аляска. Величественная. Мертвящая.

– Еще километров двадцать, думаешь? – Голос Саймона был хриплым от усталости и бесконечного молчания дороги. Он щурился, пытаясь разглядеть что-то сквозь заляпанное грязью и солевой коркой лобовое стекло. Навигатор давно захлебнулся, показав последнюю точку на карте – крохотный поселок "Надежда" – и умолк, будто его батарейку вынули. Словно сама земля не желала, чтобы их нашли.

– Надежда? – Сенья фыркнула беззвучно, губы растянулись в кривой улыбке. – Больше похоже на "Забвение". Или "Ловушка". – Она потянулась за термосом с чаем, который уже давно остыл до температуры ледяной каши. – Ты уверен, что мы не проехали? Этот проклятый серпантин… все выглядит одинаково. Как декорация к плохому фильму ужасов.

Саймон мотнул головой, не отрывая глаз от дороги. Вернее, от того, что ею называлось. Узкая колея, пробитая чьими-то отчаянными шинами в снежной пустыне, петляла меж сугробов, угрожающе нависавших по обочинам. Где-то там, под снегом, таились валуны размером с их машину.

– Не проехали. Должна быть вышка. Старая, метеорологическая, кажется. По описанию. – Он постучал пальцем по распечатке, валявшейся на торпедо. Листок был мятый, с кофейными пятнами. Последняя связь с цивилизацией.

Их отношения за эти недели скитаний по краю мира тоже стали похожи на эту дорогу – неровные, занесенные снегом недосказанности. Когда-то это путешествие было мечтой. "Последний рубеж! Настоящая дикость!" – восторженно кричал Саймон, размахивая брошюрой. Сенья согласилась, польстившись на романтику побега , от вечного гула города. Теперь романтика вымерзла. Осталась усталость. И тишина. Такая густая, что в ней звенело. Он – упрямый капитан, ведущий свой корабль сквозь туман, уверенный в картах, которых не существует. Она – скептик у штурвала, чувствующая подводные камни интуицией, которую он давно перестал замечать. Любовь? Да, где-то глубоко, под слоями утомления и мелких обид. Но сейчас она напоминала тлеющий уголек под пеплом – тепло есть, но света мало.

– Вот! – Саймон резко притормозил, снег хрустнул под колесами. В метрах ста от дороги, на пригорке, чернел скелет вышки. Металлические ребра, ржавые, изъеденные временем и солью, упирались в свинцовое небо. Ни проводов, ни антенн. Только голый остов. Как гигантская ловушка для птиц, давно забытая.

– Надежда, говоришь? – Сенья открыла дверь. Холод ударил в лицо, заставив резко вдохнуть. Воздух был чистым, колючим, пахнул хвоей и… чем-то еще. Сладковато-прелым? Или ей показалось? – Больше похоже на предупреждение. Смотри, не застрянь.

Пока Саймон копался в багажнике, вытаскивая цепи (на всякий пожарный, хотя дорога, казалось, вот-вот кончится), Сенья отошла к краю. Тишина. Не просто отсутствие звука. А *напор* тишины. Ни ветра в ветвях, ни птичьего чириканья, ни далекого воя волка. Только собственное дыхание, далекое эхо шагов Саймона и… стук собственного сердца в ушах. Ощущение, будто весь мир замер, затаился. И наблюдает.

– Сень! Сюда! – Крик Саймона прозвучал неестественно громко, разорвав немоту. Он стоял у вышки, разглядывая что-то на ее основании. – Дорога! Есть продолжение! Видишь?

Она подошла. Из-под ржавой опоры, почти незаметная под слоем свежего снега, уходила в чащу узкая тропа. Вернее, след. Едва различимый, но намеренный. Как будто кто-то прошел здесь недавно. Или… регулярно ходит.

– Это же в глушь! – Сенья почувствовала, как холодок пробежал по спине. Не от мороза. – Саймон, может, ну его? Назад? До темноты еще часа три, но в этой мгле… – Она махнула рукой на серое небо, уже начинавшее сгущаться к горизонту.

– Назад? Сейчас? – Он посмотрел на нее с тем выражением, которое она ненавидела – смесь снисходительности и легкого раздражения. "Опять твои глупые страхи, Сень". – Мы проехали пол-Аляски! И вот она, Надежда! Там может быть бензин, тепло, еда! Ты хочешь ночевать в машине с пустым баком? Опять?

Он был прав. Ужасно, мерзко прав. Мысль о ледяной ночи в металлической коробке перевешивала смутные предчувствия. Сенья вздохнула, увидев пар, вырвавшийся изо рта. Густой, белый. Как дымок.

– Ладно. Но осторожно. Очень осторожно.

Дорога – нет, тропа – вилась меж вековых елей. Их ветви, тяжелые от снега, низко склонялись, образуя мрачный, сжимающийся тоннель. Свет фар выхватывал из тьмы причудливые формы: корявый корень, похожий на скрюченную руку; нарост на стволе – как застывшее лицо; глыбу снега, готовую обрушиться. Машина ползла, скрипела, кренилась на ухабах, скрытых под белой периной. Саймон ругался сквозь зубы, крепче вцепляясь в руль. Сенья молчала, глотая комок в горле. Этот лес… он не был дружелюбным. Он был *старым*. И наблюдающим. Казалось, деревья сдвигаются за спиной, закрывая путь назад.

И вдруг – просвет. Лес расступился, как занавес. Они выехали на небольшую поляну, подкованную темной стеной тайги. И посреди нее…

– Боже… – вырвалось у Сеньи.

Деревня. Небольшая. Словно вынырнувшая из самой глубины прошлого века, нет – глубже. Деревянные избы, темные от времени, с высокими, крутыми крышами, увенчанными причудливыми коньками. Резные наличники на крошечных окнах – узоры замысловатые, древние, напоминающие то ли солнце, то ли паутину. Дымок вился из труб, но не густой, а тонкий, как нити. И тишина. Та же гнетущая, всепоглощающая тишина.

Но самое жуткое – люди. Вернее, отсутствие мужчин. На крылечках, у колодца с журавлем, просто стоя посреди утоптанного снега – девушки. Молодые. Очень молодые. Лет по восемнадцать-двадцать, не больше. Все в длинных, темных сарафанах, поверх которых – вышитые душегрейки. Головы покрыты платками, плотно повязанными под подбородком. Лица… красивые очень похожие на Сенью. Необыкновенно красивые. Словно выточенные из слоновой кости: высокие скулы, большие глаза, губы, полные и… очень красные на фоне мертвенной бледности. Как спелые ягоды на снегу. Они не бежали к машине, не махали руками. Они просто *смотрели*. Десятки пар огромных, темных, не моргающих глаз уставились на "Додж". Ни удивления, ни страха. Только спокойное, внимательное изучение. Как будто рассматривали диковинное насекомое.

– Вот это да… – пробормотал Саймон, заглушая двигатель. Звук затих, и тишина навалилась с новой силой. – Староверы? На Аляске? Я слышал легенды, но чтобы так…

Дверь машины скрипнула, когда Саймон вылез. Сенья последовала за ним, чувствуя, как десятки взглядов впиваются в нее. Холод стал еще пронзительнее. Она поправила шапку, бессознательно стараясь выглядеть менее чужой.

– Здравствуйте! – крикнул Саймон, его голос гулко прокатился по поляне и утонул в деревьях. – Мы… мы немного заблудились! Ищем Надежду! Бензин на исходе…

Ни одна из девушек не пошевелилась. Только их глаза, как черные бусины, следили за каждым его движением. Потом, словно по невидимой команде, они медленно, плавно начали сходиться к машине. Не спеша, скользя по снегу в тяжелых, но аккуратных валенках. Их движения были странно синхронными, лишенными суеты.

– Добрые люди… – начала Сенья, но голос ее дрогнул. Что-то было не так. Ужасно не так. Эти лица… слишком совершенные. Слишком одинаковые. И слишком молодые для этого места, для этих изб, видевших, наверное, еще царя Гороха.

Из тени самой дальней, самой большой избы, похожей на старую часовню, вышла фигура. Не девушка. Старуха. Очень старая. Сгорбленная, опирающаяся на клюку, которая больше походила на высохшую кость. На ней был такой же темный сарафан, но поверх – выцветшая, заплатанная шаль. Лицо – морщинистая карта прожитых лет, глаза глубоко запали, но в них горел острый, нестареющий огонек. Она остановилась на крыльце, не спускаясь, и ее взгляд, тяжелый, как камень, упал сначала на Саймона, потом на Сенью. Надолго. Очень надолго. И в уголках ее беззубого рта заплясали тени улыбки. Не доброй. Ни капли.

Одна из девушек, та, что стояла ближе всех – с волосами цвета воронова крыла, выбивавшимися из-под платка, – сделала шаг вперед. Ее губы растянулись в улыбке. Белые, идеальные зубы сверкнули.

– Добро пожаловать, путники, – голос ее был мелодичным, как журчание ручья, но холодным. Ледяным. – Вы в обители нашей. В Мороке. Я Арина. А вон – бабушка Ягиня. Она хранительница. – Девушка кивнула на старуху. Та медленно, как марионетка, кивнула в ответ, не сводя с них горящих глаз. – Устали? Замерзли? Заходите, согреетесь. Помощь найдем. Все найдем.

Она сделала жест рукой – изящный, приглашающий. Остальные девушки молча окружили их, мягко, но неумолимо направляя к большой избе старухи. Их руки, коснувшиеся рукава Сеньи, были удивительно теплыми. Слишком теплыми для этого пронизывающего холода. И крепкими. Как тиски.

Саймон, ошеломленный гостеприимством , уже улыбался, бормоча что-то про удачу и гостеприимных людей. Сенья же оглянулась. На старуху. На ту самую "бабушку Ягиню". Старуха уже не улыбалась. Ее лицо было каменным. А в глубине тех древних глаз… Сенье показалось, что там мелькнуло что-то. Жажда? Нетерпение? Голод?

Дверь большой избы распахнулась перед ними. Оттуда повалил густой, удушливый пар, пахнущий… пахнущий тушеным мясом, травами и чем-то еще. Чем-то сладковато-тяжелым, знакомым и чужим одновременно. Как запах старой крови, едва прикрытый дымом ладана. Сенья замерла на пороге.

– Заходи же, милая, – мягко, но настойчиво подтолкнула ее Арина. Ее теплая рука легла на спину Сеньи. – Не бойся. У нас… тепло. И сытно. Очень сытно будет.

Саймон уже шагнул внутрь, в жадные объятия пара и странного запаха. Сенья, сердце колотясь где-то в горле, сделала последний шаг. В спину ей дышало ледяное дыхание поляны и десятки немигающих глаз. А впереди зияла темнота сруба, пропахшая древним ужасом и обещанием "сытной" трапезы. Дверь с тихим скрипом начала закрываться за ней, отрезая последний кусочек серого аляскинского света.

Дверь захлопнулась с мягким, но окончательным *тук*-ом. Как крышка гроба. Снаружи остался ледяной белый свет, внутри – желтовато-рыжий мрак, прорезанный дрожащими языками пламени из огромной печи. Воздух был густым, влажным, обволакивающим, как парная тряпка на лице. И запах… Боже, запах. Он бил в нос сразу, неотступно. Густой, мясной бульон – да, но с подложкой чего-то дикого, травяного, горьковатого, как полынь, и сладковато-приторного, как перезрелая падаль, едва прикрытая дымком березовых полешек. Сенью чуть не вывернуло. Она подавилась, закашлялась.

– Ух, как натоплено! – Саймон растянулся в довольной улыбке, сбрасывая промерзшую куртку. Его щеки быстро розовели от жара. – Сразу жить захотелось! Спасибо вам огромное, Арина, правда. Мы думали, замерзнем как… как те пельмени в снегу. – Он неуклюже засмеялся, оглядываясь.

Изба была огромной, темной и низкой. Бревна стен, почерневшие от времени и копоти, казалось, впитывали свет. Потолок, затянутый паутиной, как седыми космами, давил. По углам стояли грубо сколоченные лавки, вдоль стен – широкие полати, застеленные темными, грубыми тканями. Посредине – массивный стол, на котором уже стояли глиняные миски, деревянные ложки и большой, дымящийся чугунок. От него-то и шел тот душный, маняще-отвратительный аромат.

Девушки вошли следом, бесшумно, как тени. Они сняли верхние душегрейки, остались в темных сарафанах. Их движения были плавными, почти ритуальными. Одна подошла к печи, подбросила поленьев – пламя взвилось, осветив на мгновение ее лицо: все та же мертвенная бледность, все те же неестественно красные губы и огромные, пустые глаза. Другие расставили на столе еще миски, принесли кувшин с мутноватой жидкостью и краюху темного, плотного хлеба. Ни слова. Только шорох юбок да тихий скрип половиц.

Старуха – Ягиня – медленно спустилась с приступки у печи и тяжело опустилась на лавку у стола, спиной к теплу. Ее клюку поставила рядом, костяным набалдашником вверх. Теперь, в свете огня, Сенья разглядела ее лучше. Лицо – сплошные морщины, глубокие, как трещины в высохшей земле. Глаза, запавшие в темные впадины, светились из глубины – холодным, хищным блеском, как у совы. Волосы, редкие и седые, выбивались из-под платка. Но руки… Руки, сложенные на коленях, были странно крепкими, с крупными суставами и короткими, толстыми пальцами. Не старческие. Сильные.

– Садитесь, путники, – проскрипел голос старухи. Он был сухим, как шелест опавших листьев, но недобрым. В нем не было гостеприимства Арины, только приказ. – Подкрепитесь. Дорога дальняя, холодная. Силы нужны.

Арина мягко коснулась локтя Сеньи, направляя ее к столу напротив старухи.

– Садись, милая. Не робей. У нас просто. Скромно. Но от души. – Ее улыбка была все такой же безупречной, ледяной. Глаза скользнули по лицу Сеньи, потом перешли на Саймона, который уже усаживался с явным облегчением. В его взгляде читалось восхищение – и красотой Арины, и теплом, и спасением.

Сенья опустилась на лавку. Дерево было холодным даже сквозь одежду. Она чувствовала на себе взгляд старухи. Не изучающий. Взвешивающий. Как базарный торговец тушу барана.

– Вы… давно здесь живете? – спросил Саймон, разламывая хлеб. Крошки упали на темный стол. – Деревня… Морок, говорили? Не слышал о такой. На картах нет.

Арина налила из кувшина в его чашку. Жидкость была цвета слабого чая, но пахла болотной тиной и кореньями.

– Давно, – ответила она просто. – Очень давно. Со времен, когда земля эта еще не была продана. Когда бежали наши предки. От гонений. От нового мира. – Она кивнула на темный угол, где в слабом свете мерцала старая икона. Сенья присмотрелась. Лик был темным, почти неразличимым, но очертания… не православные. Что-то древнее, звериное. Золотой оклад был грубым, а вместо нимба вокруг головы Богородицы… Сенья присмотрелась. То ли лучи, то ли стилизованные *клыки*.

– Храним старую веру, – добавила Арина, и в ее голосе прозвучала сталь. – Заветы предков. Суровые, но… живительные.

– Понимаю, понимаю, – кивал Саймон, отхлебывая из чашки. Он поморщился, но проглотил. – Исторически ценно! Настоящий заповедник старины. А где… мужчины? Работы много, хозяйство большое…

Тишина повисла густая, как смола. Даже треск дров в печи на мгновение стих. Девушки замерли. Арина лишь чуть склонила голову. Старуха Ягиня не шевельнулась, но ее глаза сузились до щелочек. В них вспыхнул тот самый голодный блеск, который видела Сенья на крыльце.

– Мужчины… – Арина произнесла слово медленно, будто пробуя его на вкус. – Они… ушли. Давно. Когда пришли новые власти. Забрали. На войну. На работы. – Она махнула рукой, легкий жест, отмахивающийся от назойливой мухи. – Не вернулись. Никто. Остались мы. Да Бабушка Ягиня. Она наша опора. Наша… кормилица.

Старуха издала негромкий звук. Нечто среднее между кряхтеньем и хихиканьем. Словно камень протащили по сухому дереву.

– Мужчины… – проскрипела она, глядя прямо на Саймона. – Хрупкие. Гаснут быстро. Как свечи на сквозняке. А огонь… – Она кивнула на печь, где бульон в чугунке лениво побулькивал. – Огонь требует дров. Постоянно. Хороших, сухих дров.

Саймон, похоже, не уловил подтекста. Он сочувственно покачал головой.

– Ужасно. Тяжело вам, наверное. Одним.

– Справляемся, – улыбнулась Арина. Ее взгляд скользнул по Сенье, которая сидела, сжавшись, не притронувшись ни к чашке, ни к хлебу. – А ты, милая? Не хочешь хлебушка? Или чайку? Согреешься.

– Я… я не голодна, – прошептала Сенья. Горло сжалось. Этот запах… Он становился все навязчивее. Сладковатая гнильца пробивалась сквозь дым и травы. Ей казалось, она чувствует его даже на коже. – Просто… замерзла. Отогреюсь.

– Ну конечно, – Арина протянула руку, чтобы налить и ей. Пальцы ее были длинными, тонкими, с идеально овальными ногтями. Слишком чистыми для деревенской работы. – Выпей. Наш чай… особенный. Силы придает. *Молодость* возвращает.

Сенья машинально взяла чашку. Жидкость была теплой. Она поднесла ее к губам, притворяясь, но не пила. Взгляд ее метнулся к старухе. Та сидела неподвижно, но ее глаза неотрывно следили за Саймоном. За его движениями, за тем, как он отламывает еще хлеба, как тянется к ложке, которую Арина уже протягивала ему, указывая на чугунок.

– Попробуй, Саймон, – Сенья услышала дрожь в собственном голосе. – Бульон… пахнет… настораживающе.

Саймон фыркнул, уже зачерпывая густую, темную похлебку.

– Ох, Сень, не начинай! – Он поднес полную ложку ко рту. Пар окутал его лицо. – Пахнет едой! Настоящей, горячей едой после дней консервов и сухарей! Спасибо, Арина, выручили. – Он дунул и отправил ложку в рот.

Сенья замерла, следя за его лицом. Он прожевал. Пару секунд его выражение было нейтральным. Потом брови чуть поползли вверх.

– М-м… Насыщенно, – пробормотал он, глотая. – Очень… специфично. Какое мясо? Оленина? Медвежатина? Что-то дикое…

Арина улыбнулась шире. Ее белые зубы сверкнули в полумраке.

– Старинный рецепт, – сказала она мягко. – Из глубины веков. Мясо… особое. Очень питательное. *Жизнедающее*. – Она снова посмотрела на старуху. Та медленно, едва заметно кивнула. Уголки ее безгубого рта задрожали в подобии улыбки. – Ешь, ешь. Надо набраться сил. Дорога… – она бросила быстрый взгляд в темное окно, за которым уже сгущались сумерки, – …дорога дальняя. Для всех.

Сенья почувствовала, как холодный пот выступил у нее на спине, несмотря на жар избы. Ее глаза наткнулись на темную икону в углу. Теперь, когда зрение немного привыкло к полутьме, она разглядела детали. Лик Богородицы был странно… молодым. И жестоким. А вокруг головы – не нимб. Совершенно точно *клыки*. Золотые, острые, направленные вовне. Как у хищника. И под иконой, на полочке, стоял невысокий, грубо вырезанный из темного дерева идол. Женская фигура, но с когтистыми лапами вместо ног и разинутой пастью. Перед ним тлела тонкая ветка какого-то растения, распространяя тот самый горьковато-сладкий дым, который примешивался к запаху бульона.

Саймон зачерпнул вторую ложку. Он ел уже с меньшим энтузиазмом, но упорно, словно выполняя долг.

– Сильный вкус, – пробормотал он. – Пряности какие-то незнакомые…

– Свои травки, – пояснила Арина, наблюдая за ним с тем же спокойным, изучающим интересом. – С дальних болот. Собираем по росе, при свете полной луны. Они… концентрируют силу земли. Жизнь. – Она перевела взгляд на Сенью. – А ты точно не хочешь? Холод еще не отпустил? Видишь, как дрожишь.

Сенья не дрожала от холода. Она дрожала от ужаса. Этот взгляд Арины… Он был не человеческим. Как у змеи, рассматривающей лягушку перед броском. А взгляд старухи Ягини на Саймоне… Это был взгляд мясника, оценивающего тушу. Терпеливый. Уверенный. Голодный.

И тут Сенья заметила кое-что еще. На толстой, темной балке над печью, в тени, висели связки… чего-то. Сначала она подумала – грибы. Сухие, темные. Но форма… Она была слишком вытянутой. Слишком знакомой. И на одной из связок, в прорехе между "грибами", блеснуло что-то белое и твердое. Как… как сустав. Фаланга пальца.

Желудок Сеньи сжался в тугой, болезненный узел. Она вскочила с лавки, опрокинув чашку. Мутная жидкость разлилась по столу.

– Саймон! – ее голос сорвался на визгливый шепот. – Нам пора! Сейчас же! Бензин… мы же хотели посмотреть бензин!

Саймон, с ложкой, замершей на полпути ко рту, удивленно уставился на нее.

– Сень? Что ты? Мы только сели… Они нас кормят…

Старуха Ягиня медленно повернула к Сенье свою страшную, морщинистую голову. В ее глазах уже не было терпения. Там пылал холодный, нечеловеческий гнев. И нетерпение. Она глухо крякнула.

Арина встала. Ее движения потеряли плавность. Они стали резкими, точными. Как у хищницы, готовящейся к прыжку. Ее улыбка исчезла.

– Сиди, милая, – сказала она тихо, но в голосе зазвенела сталь. – Тепло еще не вошло в кости. А ночь на дворе… темная. Очень темная. И длинная. – Она сделала шаг к Сенье. – И дорога назад… – Арина кивнула в сторону окна, – …уже занесена. Глухо. До весны.

Другие девушки встали бесшумно. Они не сомкнули круг, но их молчаливая масса вдруг стала ощутимой преградой между дверью и Сеньей. Их большие, темные глаза смотрели на нее без выражения. Пусто. Как у кукол.

Саймон наконец отложил ложку. Он смотрел то на Сенью, то на Арину, то на старуху. На его лице медленно проступало понимание. Не всего. Но того, что гостеприимство здесь пахнет не хлебом и солью, а чем-то древним и ужасным. Он медленно встал.

– Сенья права, – сказал он, стараясь говорить твердо, но голос дрожал. – Мы… побеспокоили. Надо идти. Машина… мы проверим цепи.

Старуха Ягиня подняла свою костяную клюку и стукнула ею раз по половице. Звук был негромким, но он прозвучал как выстрел. В избу вошел холодок, хотя дверь не открывалась.

– Уходите? – проскрипела она. Голос ее был полон ядовитой насмешки. – Так скоро? Не отведав… *главного*? – Она кивнула на чугунок. – Жаль. Мясо сегодня… нежное. Особенно нежное. – Ее взгляд скользнул по Саймону, задержавшись на его шее. – Свежее.

Арина вздохнула, притворно-печально.

– Жаль, – повторила она. Но в ее глазах не было печали. Только азарт. Предвкушение. – Бабушка права. Дорога ночью… опасна. Звери ходят. Голодные. – Она сделала еще шаг. Девушки сдвинулись. – Оставайтесь. До утра. Утром… посветлеет. Может.

Сенья почувствовала, как ее руку сжала чья-то ладонь. Теплая, сильная. Она дернулась, но не смогла вырваться. Это была девушка с вороновыми волосами. Она стояла рядом, улыбаясь все той же безупречной, пустой улыбкой.

– Оставайся, – прошептала она, и ее дыхание пахло тем же горьковато-сладким дымком, что и у идола. – У нас… тепло. И сытно. Очень-очень сытно. *Навсегда*.

Над печью, в густых тенях балки, связка "грибов" тихо качнулась. И что-то белое, маленькое и костяное, похожее на последнюю фалангу детского пальчика, на мгновение блеснуло в огненном отблеске.

Слово "навсегда" повисло в воздухе, густое и липкое, как смола. Оно впилось в Сенью ледяными крючьями. Рука девушки с вороновыми волосами (Арины?) была не просто теплой – она была *горячей*, неестественно горячей, как будто под кожей тлели угли. Сенья дернулась с дикой силой отчаяния, вырвалась, отпрянув к стене. Шершавые бревна впились ей в спину.

– Нет! – Ее голос сорвался, как скрип несмазанной петли. – Саймон! Дверь! Сейчас же!

Саймон, наконец-то пробитый ледяным штыком реальности, рванулся вперед. Не к двери – к Сенье. Его лицо было искажено смесью ужаса и непонимания. Он все еще не мог, не *хотел* верить в то, что его гостеприимные спасительницы – это что-то из кошмаров.

– Что ты несешь, Сенья? Успокойся! – Он попытался схватить ее за руку, но она отшатнулась, как от прикосновения змеи. Ее глаза были прикованы к балке над печью. К тем связкам. Теперь, в дрожащем свете огня, она видела их отчетливо. Не грибы. Ничего общего. Это были высушенные, почерневшие… руки. Кисти. От больших, мужских, с мозолистыми пальцами, до маленьких, детских. Связанные за запястья грубой бечевкой, как трофеи. И на одной связке – крошечная, почти игрушечная кисть, с маленьким белым пальчиком, оттопыренным в немом укоре. Блестящий сустав – фаланга.