Сломать систему, но не сломаться. Истории чёрного лебедя

Найти лаваш и бастурму оказалось почти невыполнимой задачей. Мы сами голодали, видели только зачерствевший хлеб, который не ели даже собаки. Мама и родственники с огромным трудом раздобыли лаваш и бастурму. Я не помню, как им это удалось, но точно помню, что мы сами ни кусочка не попробовали. Для нас это было бы вкусным лакомством, но мы берегли его для угощения самого важного человека.

Я не знала, кто такой Папа Римский, но понимала, что это связано с Богом.

Я бережно хранила лаваш и бастурму в чемодане. Нам, конечно, оказывали помощь, но еды постоянно не хватало. Нам доставались какие-то незнакомые консервы, а хлеб в пекарнях пекли из заменителей муки, поскольку пшеницы не было. В муку попадали бактерии из-за разлагающихся тел людей и животных. Чтобы уничтожить появившихся крыс, применяли сильно пахнущие ядохимикаты. Мука для хлеба из-за этого тоже пахла отвратительно и имела синеватый оттенок. Мы не могли есть такой хлеб и съедали только подгоревшие корочки, а синее тесто выбрасывали. Даже голодные собаки его не трогали. Запах и цвет этого хлеба навсегда врезались мне в память.

Консервы, этикетки которых были написаны на непонятном языке, казались нам вкуснее того хлеба. Много лет спустя я поняла, что это был собачий корм.

Полёт в Италию, в другую страну, вызвал у меня одновременно тоску и надежду. В автобусе по дороге в гостиницу мы постепенно успокоились, и радость охватила нас. Вокруг не было разрушений, всё было красиво: море, зелень, счастливые люди, кипела жизнь. Приехав в отель, мы сразу же отправились на море.

Наш отель в Римини находился в двух шагах от моря, которое было просто великолепным. В маленьком, но уютном отеле жили добрые итальянцы и туристы из других стран. Все относились к нам хорошо. Мы должны были прожить в Италии всего неделю, и каждый день с нетерпением ждали встречи с Папой Римским, веруя, что он, как представитель Бога, поможет нам преодолеть страдания.

Когда на третий день нам сообщили, что Папа Римский не сможет нас принять, мы очень расстроились и разочаровались. Три дня я смотрела на лаваш и бастурму, очень хотела есть, но не трогала их. На четвёртый день руководители забрали угощение, сказав, что всё нужно отдать, и организовали для взрослых пикник.

Я была очень разочарована в них, они потеряли мое уважение. Чувство несправедливости обожгло мою кожу, пронзило мысли и душу. Я не могла простить им, что они заставили моих родственников раздобыть лаваш и бастурму, а сами сидели и ели это, даже не предложив угощения детям. Это было моим первым опытом отвращения и презрения к людям!

Мне казалось, что жизнь так несправедлива, и ждать ничего хорошего не стоит. Но на самом деле это была лишь капля в море того, что мне ещё предстояло пережить.

На следующий день у нас с ребятами должна была состояться вечеринка – пение, танцы. Я очень ждала этого. Когда вечер настал, я собиралась идти, но почувствовала, что поднимается температура. Идя к месту встречи, я поняла, что сильно болит нога, та самая, что сломалась во время землетрясения. С трудом дошла до места. Все танцевали и пели, а я терпела невыносимую боль. Больше не выдержав, я ушла в комнату.

Всю ночь меня мучила боль, температура всё поднималась. Я не могла разбудить никого, терпела и тихо плакала, стараясь не разбудить девушку, которая спала рядом. Мы жили в одной комнате.

Утром все собирались идти на море, а потом в аквапарк с горками. Я очень хотела пойти с ними, но понимала, что мне очень плохо. Нога сильно распухла. Девушка из моей комнаты спросила, почему я не иду, я сказала, что нога болит. Она пошла и сообщила организаторам. Они сказали, чтобы я оставалась в комнате, и все ушли. Организаторы даже не зашли, чтобы посмотреть, что со мной.

Боль с каждым часом усиливалась, нога всё больше отекала. Я уже не могла терпеть боль и встала. Прихрамывая, на одной ноге, я попыталась дойти до коридора, чтобы найти кого-нибудь, но на нашем этаже никого не было. Дальше идти я не смогла – там жили другие люди, я не знала языка и не могла обратиться к ним без наших руководителей.

Только к вечеру все вернулись, радостные и отдохнувшие. Моя соседка по комнате с воодушевлением рассказывала о своём дне. Я с улыбкой, сквозь боль, слушала её, не желая прерывать её радость. Когда она закончила, я попросила её позвать кого-нибудь из взрослых, чтобы посмотрели мою ногу.

Пришедшие посмотрели и сразу поняли всю серьёзность ситуации – нога сильно распухла и посинела. Они вызвали скорую помощь. Со мной поехал переводчик. В госпитале меня сразу госпитализировали. Переводчик переводил всё, что говорили врачи.

Они были потрясены состоянием ноги и предложили немедленную операцию, так как началась гангрена. Они объяснили, что нужно ампутировать нижнюю часть ноги прямо сейчас, иначе придётся удалять гораздо больше. Я сказала, что не могу лежать здесь, завтра дети улетают в Армению. Врачи ответили, что позовут мою маму, я полежу здесь, мама будет рядом, и они всё сделают. Обещали потом поставить современный протез, чтобы и незаметно было, что это не моя нога, и полностью восстановят её. Они настаивали, говорили, что в Армении нет таких возможностей.

Представив, как мама будет ждать меня в аэропорту, как самолёт приземлится, а она меня не увидит среди других детей, я поняла, что она этого не переживёт. Она только что похоронила моего отца и брата. Если она узнает, что я в итальянской больнице с ампутированной ногой, её сердце не выдержит. Я не могла согласиться на операцию.

Врачи пытались меня уговорить, но безуспешно. Я очень переживала за маму, и на следующий день мы должны были лететь домой.

Мой отдых за границей оказался печальным. Я не испытывала радости, и боль лишь усилила мою тоску.

Спускаясь с трапа самолёта, я чувствовала себя ужасно и совсем не могла ходить. Нога была так распухшая, что казалось, вот-вот лопнет, как надутый шарик. Кожа стала тонкой, тоньше бумаги.

Я собрала все оставшиеся силы и заставляла себя идти ровно, чтобы мама издалека не заметила, что я хромаю, и чтобы хоть немного сократить её страдания. Я шла и видела, как мама и тётя Валя ждут меня. Я улыбалась им, но с каждым шагом чувствовала, что вот-вот потеряю сознание.

Я подошла к ним, обняла и упала без сил. Мама и тётя Валя не понимали, что происходит. Я показала им ногу, они растерялись и стали суетиться, вызвав скорую помощь. Привезли меня в ортопедическую больницу Еревана, но там нам отказали – шёл ремонт, мест не было. Нас отправили в другую больницу. Дядя Манвел, тётя Валя и мама были очень взволнованы. Они останавливали проезжавшие мимо машины (такси тогда работали как частные извозчики), помогая мне идти, держа за руки. С одной стороны мама, с другой тётя Валя. Мне становилось всё хуже, началась рвота. Когда немного полегчало, мы остановили машину и поехали в другую больницу.

Когда мы подъехали к больнице, мне снова стало плохо. В приёмном покое нам сказали подождать врача. Медсестра ушла за врачом, в приёмной остались только мама, тётя, дядя и я. В этот момент без умолку звонил телефон. Медсестра ничего не слышала, никто не подходил. Звонок не прекращался, и я почему-то точно знала, что он для меня.

Я сказала дяде: «Ответь!», он ответил: «Как я могу? Я не имею права». Звонок продолжался. Дядя вышел из комнаты и позвал медсестру: «Кто-нибудь есть? Звонят!». Мы были на первом этаже, а медсестра поднималась на второй. Никто не спускался. Дядя всё же взял трубку, чтобы попросить перезвонить, но услышал: «Быстро возвращайтесь в ортопедическую больницу! Вас ждут врачи!».

Мы все удивились, но не стали ждать врача и медсестру, сели в такси и поехали обратно в ту больницу, где нас сначала не приняли. Когда мы подъехали, нас встретили с любовью.

Мы не понимали, что происходит.

– Эльмира, Эльмира, моя девочка! Я здесь, я помогу тебе, Эльмира, моя милая девочка!

– Клара! Клара, это ты?! О, боже мой!

Мы с восторгом бросились обниматься с Кларой…

Клару мы знали ещё с тех пор, как познакомились с Антуаном и Акопом. Клара была одним из добровольцев-волонтеров из Франции. Антуану было 23 года, он был молодым начинающим фотографом, приехавшим из Франции с благотворительным фондом, чтобы оказать помощь пострадавшим и задокументировать ситуацию.

На своих фотографиях он запечатлел ужасную картину нашей жизни. Когда я видела, как он снимает разрушенные дома, плачущие, кричащие, страдающие лица, я думала: «Как он может всё это снимать? Он же видит, как мы страдаем! Зачем снимать чужое горе?». Много лет спустя я поняла, что если бы не эти фотографии, мир бы не узнал о наших страданиях.

Антуан и Акоп, его друг, тоже молодой человек, лет двадцати пяти, – амбициозные парни, – решили как-то облегчить душевную боль детей. Антуан, прибывший из Франции, сразу же приступил к своей миссии в городе Спитак. Когда они развозили игрушки от Шарля Азнавура, помогая детям-сиротам, у них возникла безумная идея, казавшаяся практически невыполнимой: вместе с Акопом собственными силами организовать походы в лагерь на пять-семь дней в ближайшие города – Цахкадзор и Дилижан, где сохранилась прекрасная природа, не пострадавшая от землетрясения. В этот список попала и я.

Это было ещё до поездки в Италию.

С первого дня я покорила сердце Антуана своей чистотой, наивностью, покорностью и глубиной чувств. С того же дня и он покорил моё сердце своей открытостью, добротой и невероятным желанием помочь всем нам.

Он стал для меня первым лучиком света. Антуан изо всех сил старался не показывать ту чёрную печаль, которая лежала на сердцах всех нас. Он постоянно держал меня за руку. Куда бы мы ни шли с группой (нас было больше десяти человек), он всегда держал мою руку. Все детишки в глубине души хотели бы оказаться на моём месте, но за семь дней он ни разу не отпустил мою руку.

Это были мои первые ощущения радости после того дня, который разделил нашу жизнь на До и После».

***

В доме, где они остановились, было две комнаты. В одной спала Эльмира с тремя девочками, в другой – Антуан. Как-то утром спящая Эльмира почувствовала сквозь сон яркую вспышку и шелестящий звук. Проснувшись, она увидела, что Антуан стоит с фотоаппаратом и фотографирует спящих детей. Эльмира, конечно, смутилась и даже возмутилась. Впервые она обратила внимание на подобное нарушение её личных границ. Для неё было непривычно, что кто-то из мужчин, без стука и разрешения, вошёл в комнату и фотографирует. Конечно, она была ребёнком, но внутри себя она не чувствовала себя таковой. Возмущаясь, она спросила Антуана, почему он это сделал без разрешения. Антуан смутился, но, улыбаясь, объяснил, что дети так сладко спали, и он хотел запечатлеть их наивные, чистые лица.

Все эти дни Антуан не отходил от Эльмиры, постоянно фотографируя её лицо и лица других детей. Через эти фотографии он хотел передать их хрупкость и, запечатлевая их лица, хотел показать их боль. Потом все фотографии были представлены на выставке во Франции, где многие люди через судьбы этих армянских детей соприкоснулись с историей Армении, с историей их боли и страданий.

Эльмира с детства не любила, когда её жалели. Конечно, она хотела, чтобы люди чувствовали и знали её боль, какой бы она ни была, но, видя, что её начинают жалеть, испытывала жуткий дискомфорт. Поэтому она старалась вести себя так, чтобы не вызывать у окружающих чувства жалости.

Как-то раз, во время разговора с дедушкой, мамой и бабушкой, дедушка сказал, что Эльмира, похоже, не так уж сильно страдает от потери отца и брата, потому что никогда не плачет. Эти слова причиняли ей глубокую боль, ведь это было совсем не так. Мама пыталась это опровергнуть, она говорила дедушке, что каждый раз, когда она поднимала утром Эльмирину подушку, мама находила под ней множество салфеток, пропитанных слезами.

Так оно и было на самом деле. Эльмира никогда не показывала свою слабость, свои слёзы, своё горе. Это был не знак гордыни, а знак любви к родным и окружающим. Она не хотела, чтобы её близкие переживали из-за её судьбы и боли.

После землетрясения, когда люди, пережившие ужас, пытались как-то выжить, приходилось часами стоять в очередях за гуманитарной помощью. Конечно, многие страны оказывали максимальную поддержку, но всё равно не хватало еды, одежды, предметов первой необходимости. Волонтёры из разных стран обходили палаточные лагеря, пытаясь оценить положение каждого, понять, в чём нуждаются люди. Наконец, очередь дошла до палатки, где жила Эльмира с родными.

«Помню свои ощущения, – рассказывает Эльмира. – Бабушка сказала мне притвориться больной. Она обмотала мою голову и лоб тряпкой, укутала меня в одеяло и велела ничего не говорить, только постанывать, как будто мне очень плохо. Не могу передать, как я себя чувствовала. С одной стороны, я не хотела подводить бабушку, ведь она делала это ради того, чтобы нам дали хоть кусок хлеба и одежду. С другой стороны, я очень хотела честности. Было ведь очевидно, что мы находимся в ужасных условиях и нуждаемся в еде и одежде. Зачем же притворяться?

Когда к нам подошла женщина, я лежала, и со стороны действительно казалось, что я очень больна, что у меня высокая температура. Женщина села рядом, спрашивала, что у меня болит, чувствую ли я себя плохо. Я хлопала своими большими глазами и показывала, что со мной всё в порядке. Она видела это, улыбалась и понимала: мои глаза, несмотря на тряпки, были яркие, чистые, большие, миндалевидной формы – и в них царили любовь, горечь и чистота.

Эту девушку звали Клара.

Потом мы подружились с Кларой. Клара, Акоп и Антуан поддерживали нас больше морально, чем материально, но в те времена моральная поддержка была бесценна.

И вот благодаря Кларе я оказалась в этой больнице, где врачи изо всех сил пытались спасти мою ногу. Клара в тот день была на дежурстве. Больница находилась в аварийном состоянии, и с улицы больных не принимали. Услышав, что кого-то по имени Эльмира привезли с родственниками и отправили в другую больницу, Клара интуитивно поняла, что это я – в те времена она знала меня только по имени. После того, как нас отправили обратно, она стала интересоваться у коллег, сколько мне лет, откуда я, и убедилась, что это именно я. Тогда она поставила условие: или верните её обратно, или я больше здесь не работаю!

Клара действительно спасла мою ногу. Без её участия меня бы всё равно не приняли, не отреагировали бы так быстро и активно. Чтобы не потерять репутацию, врачи старались угодить Кларе, ведь она работала в этой больнице врачом, приехав после землетрясения с Красным Крестом. Мне не сделали наркоз – в те времена не все препараты были доступны.

Операцию на ноге проводили под местной анестезией. Я лежала, изнемогая от боли, хотела умереть. Кожа на ноге из-за отёка и гноя стала настолько тонкой, что врачи сказали, что она вот-вот лопнет, и тогда не понадобится скальпель. Клара взяла фотоаппарат и стала, как клоун, развлекать меня: фотографировала меня, фотографировала мою ногу, танцевала, пела, читала стихи, прыгала – она всеми силами старалась отвлечь меня от боли.

Пока она развлекала меня, врачи оперировали, и адская боль заглушалась любовью Клары, её стараниями. Мне было стыдно не поддерживать её усилия, и через боль я даже пыталась улыбаться ей, чтобы она почувствовала, что её старания не напрасны.

Благодаря заботе Клары и целеустремлённости армянских врачей, не желавших подвести коллегу, они делали всё возможное, чтобы сохранить ногу!

На следующий день Антуан пришёл ко мне в больницу – это был самый счастливый день после землетрясения. Я испытывала такую радость от того, что рядом родной человек, что нога цела, что я снова смогу ходить!

В тот момент я поняла, что можно сломать систему, и при этом не сломаться самой!

Ведь в Италии все врачи-профессионалы в один голос советовали остаться и спасти ногу, но по их вердикту «спасти» означало ампутировать ступню»…

***

После больницы жизнь постепенно вошла в свою колею, хотя всё было не так, как раньше. Не хватало еды, одежды, света, тепла, общения…

Всё стало не просто непривычным, а необходимым минимумом. За всё это время помощи семье Эльмиры не доставалось…

Все новые вещи получали те, кто не пострадал от землетрясения. Как и всегда, богатые получали больше – люди с влиятельными связями, те, кто даже не пострадал и находился в другом городе, в частности, в Ереване. Именно там распределялись платья, костюмы, шубы и тому подобное. Поношенное доставалось бедным.

За всё это время Эльмира и её сестра получили только одни новые кроссовки; их счастью не было предела – они потом носили эти кроссовки долго и с удовольствием!

***

«Постепенно возобновились занятия в школах. Называть это «хождением в школу» – слишком громко. Мы просто собирались в палатках, и нашей главной задачей было выжить в этом холоде. Кто как мог: в каких-то тряпках, старой обуви… всё, что могло хоть немного согреть наш импровизированный класс.

Первые месяцы, первые годы были самыми трудными. Вместо уроков все делились своими историями, а я, как всегда, не хотела рассказывать о своей боли.

После встречи в больнице я больше не видела Антуана. Он был сильно занят организационными делами, и я всё время скучала по нему.

Общаясь с Антуаном, которому на тот момент было 26—27 лет, я узнала, что многие юноши и девушки в его стране не женятся и не выходят замуж в таком возрасте, и я спрашивала, почему?

Он объяснял, что в их культуре не принято так рано создавать семью. Для них важнее образование и карьера, а уже потом создание семьи. Эта информация никак не укладывалась в моей голове, потому что в моём мире действовали другие законы. Для нас самым важным было закончить 10-й класс и обязательно выйти замуж. Если девушка заканчивала 10-й класс и в течение года не выходила замуж, ей было очень сложно потом найти пару, потому что считалось, что с ней значит что-то не так.

Парни могли жениться позже, а вот для девушки это был приговор. Поэтому уже с шестого-седьмого класса родители потенциальных женихов начинали присматриваться, узнавать, рассматривать, какая девушка достойна стать членом их семьи. «Достоинство» заключалось в покорности, красоте, умении хорошо убираться и готовить, и, самое главное, в уважении к старшим. Выходя замуж, девушка не шла за наслаждением жизнью, а шла угождать родителям жениха, братьям, сёстрам, а уж потом, как женщина, рожать детей. О любви речи даже не шло!

Я не представляла жизнь без любви. С двенадцати лет, читая книги, такие как «Граф Монте-Кристо» и «Джен Эйр», я мечтала выйти замуж только по любви.

И когда Антуан рассказывал, что для них важно сначала сделать карьеру, потом найти любимого человека, жить, наслаждаясь жизнью, и уже потом рожать детей (женщины в его стране рожают, начиная с 30—35 лет), я понимала, что в моём мире это было неприемлемо, но в глубине души такой менталитет мне нравился больше!

Но я точно знала, что никогда так не буду жить…

Как-то во время урока мне сказали, что меня вызывают. Я удивилась – кто бы это мог быть? Выйдя на улицу, я увидела толпу детей, собравшихся вокруг высокого парня. Сначала я не поняла, кто это, но, подойдя ближе, узнала Антуана. Счастью моему не было предела. В тот момент я чувствовала себя особенной, потому что вся школа вышла на улицу, все окружили Антуана, радовались иностранцу, а он пришёл именно ко мне.

Увидев меня, он закричал: «Эльмира! Эльмира!» Я побежала к нему. Антуан был очень высоким, он поднял меня на руки и закружил.

Я чувствовала себя птицей.

Он опустил меня, обнял и, держа за руку, сказал: «Пошли домой. Я скоро уезжаю, я пришёл попрощаться». Мы шли домой, вместе с Антуаном шли его коллеги-иностранцы. От школы до дома было метров двести-триста, и эти двести-триста метров счастья я переживала каждой клеточкой своего тела.

Школьники были так увлечены Антуаном, что шли за нами до самого дома. Мама, увидев нас, от радости растерялась и хотела всех пригласить домой, но это было невозможно – мы жили в крошечном домике, а детей было очень много. В этот день я в последний раз видела Антуана»…

***

Шли дни, недели, месяцы. Постепенно, день за днём, сквозь боль и слёзы, люди начали возвращаться к жизни. В школе возобновились уроки. Дети постепенно начали учиться, хотя иностранные языки – английский и русский – преподавали своеобразно. Во время этих уроков в классе говорили по-армянски, словно желая хоть немного смягчить напряжение, отвлечь детей от пережитого.

За это время начали отстраивать город. Каждое государство строило свой посёлок, давая ему собственное имя: Швейцарский квартал, Германский, Эстонский, Узбекский, Итальянский – и так далее.

В первую очередь дома получали дети-сироты. Несколько лет прошло, прежде чем очередь дошла до семьи Эльмиры. Им выделили двухэтажный дом в Эстонском квартале, Эстонакан.

Эльмире тогда было уже пятнадцать.

Но Эльмира почти не жила в этом доме. Она всё время проводила с бабушкой и дедушкой, даже спала с бабушкой – так сильно любила её. Дом стоял почти пустой. В воздухе постоянно витала скорбь: этот дом достался ей ценой жизни отца и брата.

Мама Эльмиры устроилась на работу – как и многие, она искала хоть какую-то подработку, не по специальности, в больницах, лишь бы заработать хоть какие-то копейки. Иногда мама ночевала одна в этом новом доме, оттуда ходила на работу. Эльмира с сестрой редко бывали там, ночевали изредка.

Самыми запоминающимися для сестёр были вечера, когда мама возвращалась с работы. Они с нетерпением ждали, когда она достанет из сумки какие-нибудь сладости, чтобы побаловать их. Этот миг хотелось растянуть, продлить эти счастливые секунды ожидания. Иногда мама, уставшая, доставала из сумки совсем не сладости: то тапочки, то медицинский халат, то ещё что-нибудь, будто показывая, что ничего не купила. А в конце – шоколадки! И сестры вместе радовались. Как бы тяжело ни было маме, она всегда старалась купить им что-нибудь вкусненькое.

Тётя Эльмиры, Валя, и дядя Манвел, умелые портные, начали шить для Эльмиры и Джулиеты одежду. В школе Эльмира одевалась лучше всех. Высокая, красивая, она выделялась среди сверстниц. Все до глубины души ей завидовали, даже учителя. Однажды учительница не выдержала и сказала: «Ты одеваешься в школу, как на праздник! Завтра ты должна надеть только белую блузку и чёрную юбку!» – хотя тогда никто не соблюдал такой строгий дресс-код.

Эльмира, расстроенная, пришла домой и рассказала тёте о выговоре, о предписании надеть белую блузку и чёрную юбку на следующий день. Тётя удивилась: в школе все одевались, как могли, кто во что горазд. Но раз уж так сказали… За одну ночь тётя сшила Эльмире белую блузку и чёрную юбку.

На следующий день, увидев Эльмиру, учительница от злости чуть не лопнула: «Ты оделась, словно собралась на бал!» – возмущённо заявила она, и позвала директора. Эльмира не понимала, в чём дело. Учительница, объясняя директору, говорила, что Эльмира слишком выделяется. Эльмира ответила: «Вы же сами сказали надеть белую блузку и чёрную юбку! Я так и сделала».

Директор и учительница посмотрели на Эльмиру: обычная белая блузка и чёрная юбка. Ничего особенного, ничего вызывающего. Но на Эльмире это смотрелось… шикарно! Директор сказала: «Да нет никаких причин ругать её. Она же не виновата, что краше всех выглядит».

В школьные годы Эльмира всегда выделялась, даже когда одевалась хуже всех, даже когда вела себя скромно. Непонятно было, почему она всегда отличалась от других. Ей даже не разрешали носить дома брюки. Из-за того, что она потеряла отца, ей это было запрещено. Считалось, что свобода, которую символизируют брюки, для девушки без отца будет расценена как распущенность. Чтобы беречь её честь и достоинство, ей запрещали носить брюки в школу и дома. Но Эльмира очень хотела носить брюки. Она просила, умоляла…

Из-за того, что она сильно страдала, ей разрешили надеть джинсы, но сверху обязательно длинную юбку. Это было таким счастьем – хоть так, но носить брюки! Другие девчонки носили брюки, у кого были родители, а Эльмира ходила в школу с длинной юбкой, под которой были джинсы. И даже этот факт её радовал. Эльмира мечтала о том дне, когда ей разрешат носить брюки. Ей говорили: «Выйдешь замуж – муж разрешит тебе носить всё, что захочешь». И Эльмира мечтала выйти замуж, чтобы ей разрешили носить брюки.

Все школьные предметы, кроме иностранных языков, Эльмира осваивала блестяще. Она очень хотела продолжить учёбу после школы, получить высшее образование. Помимо учёбы, Эльмира страстно мечтала играть на музыкальных инструментах.

Однажды она пришла домой и сказала маме, что хочет поступить в музыкальную школу. Мама поддержала её. Они сходили в музыкальную школу, поинтересовались, есть ли свободные места. Им ответили, что все места уже заняты.

Эльмира очень расстроилась, но не отказалась от своей мечты. Она решила добиться своего, чтобы её приняли в музыкальную школу. Без мамы Эльмира обычно никуда не ходила, но в тот день, не спросив разрешения, она отправилась в музыкальную школу. Школа располагалась в палатке, далеко от дома. Зайдя внутрь и отодвинув штору, она с искренним желанием попросила принять её.