Сломать систему, но не сломаться. Истории чёрного лебедя

«Где папа? Где папа?» – спрашивал дедушка, обнимая Джулиету. «Не знаю… не знаю… он был со мной в постели», – отвечала девочка. Отдав Джулиету бабушке, дедушка продолжил поиски сына. Эльмира ждала, надеясь, что все родные найдутся. В этот момент дядя поднял Эльмиру на руки и сказал, что нужно к врачу.

Он нёс её, идя по земле, залитой коричневой жидкостью – смесью сахара (или, скорее, сиропа) и крови. Пробираясь сквозь эту липкую массу, дядя шагал по ней, он донёс Эльмиру до автобуса, где собирали пострадавших для отправки в ближайший город. На автобусе было написано название города, и дядя знал, что там они потом будут искать Эльмиру. Сейчас главное – она жива. Посадив её в автобус, он побежал искать других.

В автобусе царила ужасающая картина: дети, взрослые, все в шоке, в стрессе, плачущие, кричащие. Эльмира тихо сидела, стараясь терпеть боль в ноге, которая с каждой минутой усиливалась. Автобус ехал с трудом: дороги были разрушены, асфальт местами напоминал бурное море, повсюду были завалы и препятствия. Через полчаса навстречу попался другой автобус. Его водитель, увидев их, крикнул, чтобы они не ехали дальше: там всё разрушено, ничего нет. Он предложил пересадить пассажиров в свой автобус и отвезти их в Кировакан.

«Нас пересадили в другой автобус, – вспоминала Эльмира, давая интервью в больнице. – Я уже не могла ходить, мужчина взял меня на руки и отнёс. Мы сидели, все плакали… Я ужасно проголодалась, нога сильно болела, и на душе было очень тяжело. Я видела только маму, бабушку, сестру и дядю. Знала, что дедушка жив, спас сестру… Куда нас везут – было непонятно. Дядя посадил меня в один автобус, а здесь маршрут изменили… Я просто сидела и молчала, даже плакать не могла. Одна женщина дала мне кусок хлеба. Я стеснялась взять, но она настояла. Я хотела есть, но когда взяла хлеб в рот, у меня стали крошиться зубы! Было очень страшно. Я выплюнула хлеб и не стала есть. Мы ехали очень долго… Землетрясение было 7 декабря в 11:41, а когда мы приехали, было уже 8-е число».

«Нас высадили, меня принесли на руках. Я думала, что мы в больнице, но мест не было – нас привезли в огромный спортивный зал. Всех разложили на полу. В зале стояло эхо от стонов, плача и криков. Врачи бегали, не успевая ни к кому. Один кричал, что умирает, другой – тоже… Я лежала на полу, рядом девочка моего возраста кричала так сильно, что врачи бросились к ней, спрашивая, что болит. Она кричала: «Нога! Нога!» Я еле сдерживала боль в ноге, но молчала, видя, что врачи и так не успевают. Думала, что у неё наверно хуже, раз она так кричит.

Врачи, наконец, подошли к ней, сняли колготки, осмотрели ногу и сказали потерпеть. Потом побежали к мужчине, другие врачи кричали: «Быстрее! Быстрее! Кровотечение!»

Я уговаривала себя терпеть: «Эльмира, тебе ещё терпимо, там человек умирает!» И я терпела, думая, как же некрасиво кричать, когда врачи всё равно подойдут. Я лежала, смотрела на окружающих и вспоминала, как пару часов назад, из окна автобуса, видела открытый стадион в Спитаке, покрытый, словно ковром, телами погибших. Некоторые ещё шевелились… Вертолёты летали, забирая кого-то…»

«Лежа на полу и ожидая, пока кто-нибудь подойдёт, я слышала крики девочки рядом. Врачи занялись ею, а я терпеливо сносила боль. Один врач, заметив меня, спросил: «Как тебя зовут?» – «Эльмира», – ответила я. – «У тебя что-то болит?» – «Да, очень болит правая нога», – тихо сказала я. Он приподнял одеяло – нас каким-то чудом укрыли, потому что было очень холодно. Увидев, что я в колготках, он спросил, не снимая их: «Сильно болит?» – «Да», – прошептала я, спокойно и тихо, в отличие от кричащей рядом девушки. – «А ты сможешь ещё немного потерпеть?» – спросил он. – «Хорошо, потерплю», – ответила я. И он ушёл. «Я потерплю, я умею терпеть, я могу ради других пожертвовать собой. Раз у неё так плохо, значит, у меня терпимо», – думала я, продолжая терпеть боль.

Пару часов я пролежала на полу, наблюдая за происходящим и вдыхая запах крови, пронизывающий огромный зал. Через некоторое время подъехали автобусы, и началась погрузка. Кого-то везли в Ереван, кого-то – в другие города. Меня погрузили в автобус, следующий в Алаверди. Я никогда не слышала об этом городе, он был очень далеко от Спитака, эпицентра землетрясения.

Спитак и Ленинакан пострадали больше всего, остальные города – меньше, дома и здания там хоть как-то стояли, людей можно было спасать. В автобусе ехала и та девочка, которая кричала. Мы периодически слышали крики других пассажиров, а я молча сидела и думала, как же меня найдут родные. Меня уже увезли из Кировакана, теперь везут в Алаверди… Как они меня найдут?

Наконец, автобус прибыл. Это была больница, и нас быстро стали распределять по палатам. Врачи, персонал и простые люди, все суетились, помогая пострадавшим. Народу было очень много. Меня подняли на носилках на третий этаж, я уже совсем не могла ходить. Рядом со мной в палате лежали та кричащая девочка, ещё одна девочка и парень – мы были примерно одного возраста, 10—11 лет. Было уже утро.

Я пыталась уснуть, но боялась закрыть глаза – перед глазами всё время стояли картины землетрясения, разрушающиеся дома. Утром в палату начали заходить люди – добрые, заботливые, они обнимали, целовали, плакали вместе с нами. Носили еду – очень много, но я не могла есть, аппетита не было, да и зубы были сломаны. Один уходил, другой приходил – все такие добрые, в их глазах – любовь и жалость. Врачи к нам не подходили – не успевали, слишком много было людей, они спасали жизни.

С момента землетрясения я всё ещё терпела невыносимую боль, а девушка рядом продолжала кричать. Только на следующий день прилетели врачи из Киева и, наконец, зашли в нашу палату. Сначала сделали рентген ноги кричащей девушке, потом спросили меня, что болит. «Правая нога», – ответила я. Они сделали снимок, не снимая колготок. Моя нога опухла ещё больше. Сделав снимок, они ушли. Потом зашла медсестра и наложила гипс на ногу той девушке. Я ждала, когда займутся мной, но они ушли, ничего не сделав. На второй день к нам, как и раньше, приходили люди, но добавились новые. Простые люди приносили еду и кормили всех. Девушка рядом перестала кричать, начала играть и есть. Я тоже была очень голодна и съела картофельное пюре с котлетой, приготовленные тётей Флорой, а потом тётя Марго угостила вкусными булочками. Я привыкла к сломанным зубам и ела, как могла.

Я уже привыкла к боли, она была постоянной, но я терпела. Перед глазами всё время стояли картины землетрясения: погибшие люди, запах крови, отчаяние в глазах мамы, плач бабушки, разрушенные дома… Я думала о родных и ждала, когда меня найдут. Не знаю почему, но я чувствовала, что отца и брата уже нет в живых. Я их не видела, как и других родственников, но почему-то именно их отсутствие ощущала особенно остро.

Мне было очень плохо от этой мысли, я ругала себя и пыталась отогнать её.

На третий день всё продолжалось: люди приходили, кормили, старались подбодрить, но никто так и не занялся моей ногой. Они пытались снять колготки, но нога сильно опухла и застыла в крови, снять их было невозможно. Медсёстры, на вопрос о лечении, отвечали: «Сейчас, сейчас… врачи подойдут». Врачи же были заняты спасением жизней: кто-то терял кровь, у кого-то случалась остановка сердца, у кого-то начиналась гангрена… Им было не до меня, и тех, кому помочь не могли, ампутировали руки или ноги…

На третий день в палату входит женщина с медсестрой. Смотрит на нас – растерянность и восхищение смешались в её глазах, слезы катятся по щекам. Она протягивает ко мне руку, голос срывается на крик: «Да, да! Вот они! Они!…».

Мы не понимали, что происходит. Она, как пулемёт, прошла по нам, всех обнимала и целовала. Обняла, и опять по кругу, и по кругу… – «Я вас видела! Я вас видела во сне! Иисус Христос пришёл во сне, говорил: «Они ждут тебя, иди, спасай их! Он показывал вас. Мне он говорил, что вы без родителей».

И правда, из нас никого ещё родители не нашли. Она обнимала нас ещё и ещё, плакала от счастья: «Я вас нашла! Я по всем палатам шла, искала вас!» Она по всем этажам, по всем комнатам заходила с медсестрой и смотрела. Каждый раз, когда открывали комнаты, она говорила: «Нет, не они», – пока не дошла до нас!

Потом она начала рассказывать, кто такой Иисус Христос. Я до этого не слышала имени Иисуса Христа, но я знала, что есть Бог. И когда я иногда плохо знала урок, я всегда себе говорила: «Бог мой, пожалуйста, пусть сегодня меня к доске не позовут». И правда, каждый раз, когда так просила, – не вызывали. Я знала, что есть Бог, который меня слышит и помогает мне. Я не знаю, откуда у меня такие чувства были про Бога, дома мне никто не говорил про Бога.

Когда я первый раз услышала имя Иисуса Христа, я поняла, что Бог и есть Иисус Христос для меня. И правда, в этот раз он спас меня! Так как если бы он не пришел во сне этой женщины, то мою ногу не спасли бы. Только эта женщина упорно начала ухаживать за нами. В первую очередь, она спросила, что у меня болит. Я сказала: «Нога». Когда она одеяло отодвинула, то увидела мою ногу – опухшую, с засохшей кровью на колготках. Как она начала кричать на всех, на весь коридор: «Вы что?! Что вы творите?! Не видите что ли, у ребёнка нога опухла! Уже третий день до сих пор колготки не снимали! Что вы творите?! Что вы творите?!»

Медсестры быстро пришли и начали пытаться снять с меня колготки. Пришлось ножницами обрезать – снять их было невозможно. Чтобы отодрать от кожи засохшую кровь, пришлось отмачивать колготки в воде. Ужас! Рана уже воспалялась. Они в тазике помыли ногу и наложили гипс.

Они оправдывались, что я так тихо себя вела и молчала, что даже не подозревали о серьёзности травмы. Думали, что у меня только ушиб, раз я так терплю. «Перелом невозможно терпеть», – говорили они. Оказывается, наши снимки перепутали с той девушкой, которая всё время орала. Раз мы одного возраста, и у обеих правая нога, она сильно кричит, а я терплю – значит, у неё перелом, а у меня просто ушиб. Вот и моя терпеливость сыграла против меня: её ногу с ушибом обмотали гипсом, а мою, якобы несерьёзную травму, оставили без должного внимания.

И благодаря этой женщине и Иисусу Христу я обрела покой, нога перестала так сильно болеть. Каждый день к нам приходили люди, ухаживали за нами. Женщина, спасшая меня, приходила, и всё время рассказывала о Боге, научила песням о Боге, научила молитве, и в моей душе стало тепло.

Пока нас никто не находил из родственников, люди, которые приходили ухаживать за нами, решили, что если наши родители нас не найдут, значит, их нет, и они заберут нас к себе жить.

И так каждый божий день новые люди приходили и как будто выбирали, кто с кем будет жить. Девушка, которая лежала рядом со мной, нашла свою бабушку, она и ухаживала за ней. У неё мама умерла, отец в то время сидел в тюрьме, сестра была под завалами, и только через три дня её нашли – живой. Рядом со мной в палате был парень, его нашла мама; отца он тоже потерял, мама ухаживала за сыном. Нашелся и папа у девушки, которая всё время орала; она потеряла маму, но её отец и родственники забрали её из больницы, так как у неё уже всё было хорошо. А меня уже больше десяти дней никто не находил.

Мне всерьёз уже сказали, что заберут к себе, и спрашивали, кого я выбираю. Я говорила: «Моя мама жива, мои бабушка и дедушка живы, я не смогу с вами пойти жить». Хотя в глубине души я так уже любила их, что была не против жить с ними.

Женщина, которая познакомила меня с Богом, всё время говорила: «Ты придёшь ко мне жить. У нас нет детей, мой муж очень будет любить тебя. Я научу тебя всему о Боге». Но почему-то однажды, когда она сидела у меня и читала Библию, в комнату зашёл врач с медсёстрами и сказал грубо: «Хватит морочить голову ребёнку! Сейчас же уходи!» И её выставили за дверь, ее больше не пускали ко мне…

Мне было очень больно за неё, я очень переживала, что с ней так обращались, но я и злиться не могла на врача, потому что понимала, что он от любви ко мне так поступал, он думал, что защищает меня. И ровно тогда я поняла, что Бог есть мой свет, мой спаситель, но про него нельзя говорить вслух, потому что не все понимают это, и могут из-за недопонимания испортить твою жизнь.

И я решила, что буду любить Бога всегда, но вслух об этом говорить не буду, чтобы никто не разрушил мой союз с Богом!

В палату пришли репортёры и стали задавать вопросы. Журналисты начали писать про меня, в газетах распечатали мою историю – что я осталась жива и ищу своих родителей. Начали рассказывать обо мне по радио, и в деревне, где жили другие мои бабушка и дедушка (мамины отец и мать), они услышали, что Эльмира ищет своих родителей и находится в городе Алаверди, в такой-то больнице.

Они сразу передали информацию моим родственникам, а в это время мои родственники, оказывается, обходили все больницы в городах, находящихся рядом с нашим. Дядя, когда сажал меня на автобус, увидел табличку с названием города на лобовом стекле, и он думал, что я нахожусь именно там. Но нас ведь повезли в другое место.

Тогда не было телефонов, и они просто обходили все больницы, но меня не нашли. Стали ездить по другим городам, по всем больницам, и за эти две недели каждый день они искали меня по спискам. Во всех больницах на стенах висели списки пациентов – вот так они искали, пока по радио не услышали, что я жду их в этом городе.

Шла уже третья неделя. Было обеденное время. В это время посетителей не пускали, и всем полагалось спать. Я лежала (причём, я всё время лежала, так как ходить не могла), и спать не хотела. Смотрю в потолок и вдруг слышу: медсестра идёт к двери и спрашивает, кто там. В этот момент я чётко понимаю, что пришли ко мне, чувствую, что там моя родня.

Через минуту слышу радостные голоса медсестёр, они кричали от радости: «Эльмирины родственники пришли! Эльмирины родственники пришли!..»

Я еле сдерживаю слёзы, сердце сильно колотится. Хочу прыгнуть с места и бежать к ним, но я чувствую, что папы и брата нет. В комнату зашли тётя Валя, дядя Манвел, дядя Мгер и мама. Я смотрю на них, обнимаю и уже не могу сдерживать слёзы, начинаю плакать. Они плачут, обнимают меня, снова плачут… Я не могу остановиться, плачу и плачу. За всё это время, начиная с землетрясения, я никак не могла показать свои эмоции, держала всё в себе. А в этот момент я отдаю волю своим слезам…

Я смотрю на маму, думаю, что это моя бабушка (мамина мама), и спрашиваю: «А мама где? А мама где?» Она обнимает меня и начинает плакать. Только когда она обняла меня, я почувствовала, что это моя мама. Она очень постарела за две недели и поседела полностью. Я обнимаю её и спрашиваю: «Где папа?» Они отвечают, что папа с братом дома, ждут меня, как только мне станет лучше, я поеду к ним. Но я в этот момент уже точно знала, что их нет в живых, и стала очень сильно плакать. Я знала, если бы они были живы, они бы точно приехали вместе с ними…

В больнице были рады, что меня нашли мои родные, но не все ухаживающие за нами люди радовались этому. Некоторые уже мысленно забирали меня к себе и считали, что я стану их ребёнком, и они с удовольствием будут ухаживать за мной.

В больнице как будто царила атмосфера праздника, ведь вся больница ждала, когда наконец-то появятся мои родственники. Через пару часов мои родные ушли, осталась со мной мама, а потом ещё и сестру привезли родственники. Мама с сестрой жили в палате около месяца. За это время мы сами ничего не покупали, да у нас и денег не было. Люди носили нам одежду, игрушки, еду, хотя я не помню, чтобы мама что-то ела за это время. Она была очень подавлена и очень грустная. Но всё это время мне не говорили, что отца и брата больше нет. Я ничего не спрашивала, так как всё чувствовала и без слов.

Отец с сестрой лежали в одной постели, но после землетрясения дедушка, который нашёл сестру, отца там не смог найти. Целый день он копал и копал руками, и отца нашёл только ночью, на восемь метров дальше, чем сестру. Отец получил удар в висок и, видимо, сразу скончался.

Много лет спустя мама сквозь слёзы рассказывала: он был светлый, без отёков, без изменения цвета, только на виске синяк. Видимо, эти самые цветы в металлическом ведре упали ему на голову, и от удара папа сразу скончался. Брата тоже очень долго искали, не сразу нашли. Брат задохнулся, он был очень отёкшим и синим. Если бы успели быстро понять, в какой части завала копать, если бы была техника, чтобы эти панели поднять, то, возможно, могли бы спасти брата…

Наконец-то меня выписывают из больницы. Целый месяц мы там пролежали. За это время добрые люди приходили и заботились о нас. Когда гипс сняли, они увидели, что пальцы на моих ногах скручены. Сказали, что могут поправить: «Можем сломать и заново ровно поставить гипс, но это будет ещё три месяца, пока всё заживёт». Мы, конечно же, не согласились, я уже очень хотела домой. Нас провожали с любовью, все плакали и радовались: с одной стороны, больше нас не увидят, с другой – наконец-то я буду дома. За это время маме было много предложений: предлагали квартиру, говорили, что она может остаться в Алаверди с нами, что все помогут. Но, конечно, мама не согласилась, и мы все хотели вернуться в свой родной город, хотя от города ничего не осталось, но в этом городе, в земле, лежали мои родные.

Конечно, дома у нас не было. Когда я вернулась в свой город, обнаружила, что во дворе дедушка и дяди поставили большую палатку. Тогда всем активно помогали из разных государств, нам досталась палатка, больше вещей особо не было. Из бабушкиного дома они вытащили одеяла и подушки, мы так и спали на полу. Было холодно, конечно. Мы одевались очень тепло, во всё, что было, и ложились спать. Дедушка топил печку, ночами не спал, всё время пытался поддерживать тепло.

Мы все – бабушка, дедушка, три тёти, два дяди, муж тёти и племянник, мама и моя сестра – жили в одной палатке, спали на полу и укрывались тонкими одеялами. Но мы грели друг друга своей теплотой – теплотой тела, когда обнимали друг друга, и теплотой души. Мы были очень близки, у нас у всех было одно горе. Каждый день все плакали. Моя бабушка плакала всё время в голос, пела и плакала: «Карлееееен Джаааааааан, вай балаааааа Джааааааан, им Карлееееен, им балааааааа, им Карлееееееен…» Она не могла смириться со смертью любимого сына.

Она больше всех любила старшего сына Карлена, моего отца. Она так любила его, что даже когда он женился на маме, не могла отпустить его жить отдельно. Даже когда мои родители переехали в свою квартиру, папа всё равно после работы приходил к своей маме, пока мы все не возвращались со школы и мама с работы.

У них была такая связь между собой, что словами не передать. Бабушка каждый день, с утра до ночи, плакала и плакала, и так потом больше двадцати лет…

Пока я находилась в больнице, моего отца и брата похоронили. Я их не видела, я не видела тех страданий, которые пережили мои родные, моя мама. Конечно, я каждый день, на протяжении многих лет, видела эти страдания, но именно те дни, когда отец и брат лежали рядом друг с другом, и когда мои родители прощались с ними, я их не видела. Мы об этом даже не говорили, так как в воздухе и так держался запах смерти. Я очень долго не могла забыть этот запах крови, смешанной с пылью.

После этого запаха пришёл еще новый, незнакомый запах. Из-за того, что очень много стран начали оказывать гуманитарную помощь и отправлять одежду, а эта одежда была не новой, а ношеной, её специально обрабатывали химическими средствами, и этот запах химии, смешанный с запахом крови и пыли, всё время преследовал нас на протяжении многих лет. Я этот запах называла «запахом землетрясения»…

После выписки из больницы я не успела и недели побыть дома, как снова попала в больницу. Мы с моим племянником, младше меня на два года, и сестрой, младше на семь, играли в гараже, где стоял отцовский «Москвич» жёлтого цвета. Папа очень любил свою машину, тщательно за ней ухаживал, она всегда блестела. На заднем сиденье лежала красивая лисья шкура, и папа всегда поправлял мордочку лисы, чтобы она лежала красиво и ровно. Он часто говорил: «Вырастешь – научу водить».

Он так любил маму, что обещал научить и её, хотя в те времена женщинам за рулём было не место. Это считалось знаком раскрепощённости, свободы и непокорности, таких жён называли непутёвыми, а мужей – подкаблучниками. Но папина любовь к маме перевешивала, и ему было все равно, что будут про него говорить.

Папа так и не успел нас научить вождению, и эта машина, как предмет его культа, как что-то недозволенное, пугала нас. Мы боялись её трогать, садиться в неё, будто бы могли испортить единственную оставшуюся от папы ценность, как экспонат в музее. Машина стояла в гараже, но в тот день дядя загнал её во двор, чтобы помыть и очистить от пыли. Мы решили поиграть в гараже в мяч.

В гараже был глубокий бокс, заколоченный деревянными досками, такая техническая яма для ремонта машины. Бегая за мячом (гараж был всего 4—5 метров), я провалилась в этот бокс. Вернее, полностью вниз я не упала, деревянная доска удержала меня между ног, я повисла над ямой. От сильного удара всё ужасно болело! Я с трудом выпуталась и пошла в туалет. Очень боялась кому-то говорить об этом, стеснялась признаться маме, точно знала, что меня отругают за игры. В туалете я попыталась нагнуться, посмотреть, но стеснялась себя рассматривать. Увидев, что в трусах нет крови, решила потерпеть боль, и пошла домой.

«Домом» после палатки стал деревянный домик, который дедушка и дяди круглосуточно строили. Из каких-то материалов, досок – ровных и неровных – они возводили маленький домик, и это было лучше, чем палатка.

К вечеру я поняла, что терпеть больше невозможно. Чувствовала, что ходить не могу, всё распухло. Подошла к тёте Вале и тихо сказала: «Тётя, я упала, боюсь маме говорить». Она ответила: «Покажи!». Конечно, я не хотела показывать, стеснялась. Сказала: «Ладно, потом». Но это «потом» наступило очень быстро, мне стало плохо.

Я лежу в кровати, вокруг – вся родня: мама, бабушка, тёти Агнеса и Венера. Когда они заставили меня раздеться, я закрыла глаза и сняла трусы, очень стеснялась, но сил терпеть уже не было. Они ужаснулись, увидев, что произошло, сразу запаниковали, вызвали соседку – она была медсестрой. Соседка посмотрела: большая гематома, кровь запеклась. Решила приложить Вишневскую мазь. Родные сидели рядом всю ночь.

Я опять тихо терпела боль, как будто всё повторялось: тогда с ногой терпела и ждала, и здесь терплю и жду, когда всё закончится. Наступило утро, я, конечно, ни секунды не спала, и моя родня тоже. Когда утром пришла медсестра и сняла повязку, она испугалась и сказала: «Срочно, срочно надо везти в больницу!»

В больнице всё было разрушено, но врачи приезжали со всей республики, чтобы помочь пострадавшим. Возле палатки, белой с красным крестом, было много людей. Меня отвезли туда, уложили на кушетку в палатке. Врачи окружили, суетливо сновали туда-сюда. Мама стояла рядом. Так как двери не было, врачи задернули штору из палаточной ткани и попросили маму подождать там.

Врач взял скальпель и сказал: «Надо потерпеть немного». Терпение – мой конёк, я уже двое суток терпела адскую боль. Всё было распухшее, залитое кровью, началось воспаление, загноение. Всё это нужно было чистить. Без наркоза, без обезболивающего… Боль была невыносимой. Я изо всех сил старалась терпеть, но не кричать было невозможно. Я пыталась приглушать крики, чтобы мама не услышала и не страдала, но всё равно всё было слышно.

Вскрыли раны, очистили и установили дренажи. Рядом лежали другие больные – место нашлось на полу, на тонких ватных матрасах, похожих на одеяла. Семь дней мы провели там с мамой и сестрой. Сестра большую часть времени была с мамой, иногда оставаясь у родственников. Все помогали друг другу, как могли, делились даже куском хлеба из гуманитарной помощи, поступавшей из разных стран. Еды всё равно не хватало, все чувствовали голод. Родственники, что могли, приносили еду – главное для них было, чтобы мы хоть как-то питались.

Каждый день люди старались укрепить свои импровизированные жилища из деревьев. Днём становилось безопаснее и теплее. Постепенно стало уютнее: появились матрасы и раскладушки – это был настоящий праздник! Спать стало гораздо комфортнее.

Я постепенно выздоравливала. Примерно через месяц я уже чувствовала себя значительно лучше. Страны, оказывавшие помощь, организовали поездки для сирот, лишившихся родителей. Детей отправляли в лагеря на 10—14 дней, чтобы помочь им психологически.

Некоторых детей отправили в Америку и Европу к временным приёмным родителям. Этим детям больше всего повезло: их любили, хорошо обеспечивали, и многие из тех, кто потерял и мать, и отца, остались жить у них навсегда.

***

Меня с группой отправили в Италию. Организаторы были из Армении и Италии. Наши армянские организаторы настояли, чтобы мы взяли с собой армянский лаваш и бастурму (вяленая солёная говядина). Они говорили, что это наша национальная гордость, и мы должны угостить Папу Римского. Армяне объясняли, что в Италии нет такого лаваша и бастурмы, и это угощение очень тронет сердце Папы.