Фианит в оправе диадемы

***

Петухи прокричали с рассветом, а спина горела как от пожара. Может быть, всему виновата какая-то вонючая холодная мазь Макэра. А может, всё же розги мадам де Сарон, со свистом рассекающие воздух вчерашним вечером. Но больше Эми жгли слёзы от горечи и обиды. Разве это справедливо? Почему ей нельзя, а какой-то мадемуазель Анриетте можно? И после того, как наказание было совершено, мадам Розетта вложила в руку Эмилии мел со словами:

«Продолжим. А теперь литера Ди».

Как будто это привычное дело! Ничего не произошло! И Фурнье, шмыгая носом, начала выводить на досточке пузатого месье «Ди» с прямой осанкой.

Звонкий стук, Эмилия усилием воли заставила поднять лицо от подушки. Её глаза опухли из-за долгих рыданий и беспокойной ночи. И от мыслей, что подобная экзекуция будет продолжаться ещё долго, хотелось зарыться в гнездо из тяжёлого одеяла и взвыть. Но дверь открылась, и за ней показалось обезображенное лицо. Макэр держал в руках свёрток.

Может быть, Фурнье показалось, но мужчина словно был смущён. Ему было жалко? Девица ещё больше сощурилась, присматриваясь к его виду. Отвёл взгляд, поклонился и оставил свёрток на прикроватном комоде.

– Если это извинения, я их не приму! – пробурчала Эмилия. Она очень хотела демонстративно отвернуться, но у мужчины не получится её успокаивать и отговаривать, если она не будет его видеть.

Но ведь кто-то должен беспокоиться о мире в доме! Дать понять, что эта мадам настоящая змея, и она не должна была поступать подобным образом! Да даже жестами оспорить подобную жестокость! Показать, что Эми не одна. Вот только Макэр лишь отрицательно мотнул головой. И, что ещё более странно – опустил взгляд!

– Может, это подарок? Мне?

Фурнье придерживала сорочку на груди, а спина оставалась оголена. Даже воздушное прикосновение хлопка вызывало полный мук и отчаяния стон, хоть от боли остался только мимолётный призрак. Девушка уже не смотрела на старого слугу, а целенаправленно продиралась к изножью кровати, чтобы взять свёрток. Разорвать бечёвку, обвязавшую бумажный пакет, не получилось, пришлось резать ножницами для рукоделия. Игривое шуршание бумаги, и перед Эмилией…

– Что это?

Лежал колпак с пришитыми ослиными ушами. Серыми, длинными, льняными.

– Что мне с этим делать?

Одним движением она схватила колпак за ухо и отшвырнула подальше, пока Макэр подносил обе руки к вискам. «Надеть». И снова этот виновато-сочувственный взгляд. Слуга горбился и прижимал локти к животу, словно пытался казаться меньше, чем был. Соучастник издевательств!

– Вот уж дудки! Не бывать этому! Я лучше останусь тут, а на завтрак совсем не выйду! Понятно? – Фурнье уже совсем не была похожа на мадемуазель. Она укуталась в одеяло и отвернулась к стене. – Умру тут от голода в одиночестве, но не выйду!

Макэр спорить не стал. Даже если попытался, у него бы не получилось. Он поднял с земли колпак, отряхнул его и вернул на комод. Лишь после этого поклонился и тихо вышел за дверь, беззвучно закрыв за собой дверь.

Это одиночество она желала. Жаждала и кричала о нём. Но оставшись наедине с собой, душевного спокойствия не удалось отыскать в обеспокоенном сердце. На секунду Эми показалось, что она – клоп в мире гигантов. Вся такая маленькая и незначительная. И все, абсолютно каждый, обязательно против неё! Не было ни одного человека, кто бы одарил улыбкой, погладил по голове и сказал ласковые слова.

В нос ударил запах яблочного пирога. Тёплое ласковое весеннее утро, свет лился сквозь прозрачные занавески. Из окна доносилось звонкое пение проснувшихся птиц, ворчливое кудахтанье куриц и редкое приглушённое мычание из хлева. Вот сейчас Эми-Замухрышка скинет с ног колючее одеяло, пробежит мимо матери прямо на улицу. И её не остановит даже грозный крик, напоминающий, что у неё грязные уши! Наверняка все деревенские дети уже собрались вместе, никто её не дожидался. Хотят показать своё мастерство в кидании камушков. Но Эми, если закроет левый глаз ладонью, всех их обыграет! Самая меткая девчонка, даром что рыжая и бесстыжая!

А сейчас ничего этого больше нет. Нет матери, за чью юбку можно было спрятаться, если мальчишки обзывались. Нет того дома. И нет той Эми-Замухрышки. Лишь покинутая всеми одинокая Эмилия Фурнье выла в спальне, выплёскивала переполняющие её горести.

Тихий звон колокольчика – завтрак готов.

– Не пойду! – Она тянула гласные, пока слёзы холоднили разгорячённые алые щёки. – Ни за что!

Только что ей оставалось? Вернуться в деревню, снова попроситься в услужении мадемуазель Анриетты. По утрам вычищать хлев вилами. Днём стирать одежду в холодной реке и развешивать на верёвках. По вечерам заниматься починкой одежды, пока солнце ещё отбрасывает свет. День за днём, пока… Пока не выйдет замуж. А за кого? Поль поспешно женился пару месяцев назад, а его суженная, кажется, вот-вот должна родить. Кажется, сын трактирщика временами подмигивал Эми, а ещё и один вдовец… Но они ей не нравились. И вновь она взвыла от отчаяния и бессилия.

Всего лишь сыграть роль, принять участие в шутке! Никто её не обидит. Да, посмеются, если она оплошает.

«Ха-ха, вы слышали её деревенский акцент? Как она произносит «пройдёмте купаца». Никуда не годится!»

Но… А если не посмеются? Если она будет столь прилежно стараться, что никто и не подумает о её происхождении? Мезальянс осуждался, но кто не знал о любвеобильности Корнеила III – Храни Богиня его душу? Нередко влиятельные любовники дарили своим дамам хорошие украшения и дворцы, а иногда и пенсию назначали! Зависело, конечно, от их любви и количества сыновей-бастардов. А коль надоест – всегда можно выдать замуж за мелкого графа, и дело с концом! И… Если кто-то влюбится в мадемуазель Эмилию? Схватится за сердце и плюхнется на колени перед ней! Возьмёт её руку и начнёт покрывать поцелуями:

«Ах, мадемуазель, вы глубоко запали в мою душу, – вздыхал златокудрый юнец в её мечтах, наивно выискивая во взгляде поддержку. – Я готов жениться на вас хоть завтра!»

Да, о бастардах думать было пока рано, месье Готье однозначно дал понять, что подобного нарушения чести своей родственницы не потерпит, а «Эми-Замухрышку» тогда никто и не хватится. А значит… Нужно сделать так, чтобы её исчезновение было заметным.

Со вчерашнего вечера рядом с постелью стояло ведро, наполненное чистой водой. Макэр словно чего-то боялся, каждые несколько часов осторожно приоткрывал дверь спальни и тихо прислушивался к дыханию девушки. Но вода так и не понадобилась. Зато сейчас Эмилия мысленно поблагодарила его за предусмотрительность. Она набрала воду в ладони и ополоснула лицо, смывая слёзы. Подумав немного, намочила ладони, чтобы провести пальцами за ушами. Сердце защемило, Эми скривила губы.

Выбирать наряд девица не стала. Для платья получше требовался корсет, а материал, плотно прилегающий к спине, она не могла заставить себя надеть. Не сегодня. Потому на нательную рубаху накинула свой сарафан. Когда подпоясывала его, взгляд вперился в ослиный колпак. В её глазах была неприкрытая ненависть. Унизительный аксессуар. Но если для её целей надо надеть этот головной убор, так тому и быть! И уж лучше ослиные уши будут с крестьянским сарафаном, чем девушка выйдет к столу как Мадемуазель-Ослица.

В зал она вошла как королева. Точнее, Эмилия хотела так думать. Она старательно вышагивала, стараясь не торопиться. Медленно, сохраняя прямую осанку. Осторожно, чтобы не было слышно ни шуршание подъюбника, ни стука каблуков… Каблуков, заранее покрытых расплавленным воском и прорезанным на полосы иглой, чтобы не скользить. За один вечер мадемуазелью не стать, Эмилия это понимала прекрасно. Но хитростью помогать себе придерживаться этикета ей это не мешало. Она гордо несла колпак с ослиными ушами на макушке, словно это была настоящая корона. То, что служило символом унижения, на вид казалось орденом за проявленную смелость попробовать выступить против.

– Доброе утро, Эмилия. Эти длинные уши тебе идут, – Розетта улыбнулась без ехидства и жестом показала присаживаться. Снова гувернантка вела себя вежливо.

Девушка сделала лёгкий учтивый реверанс, но опустила голову слишком низко. Ей пришлось подхватить колпак, чтобы тот не свалился на землю. Не всё сразу! Но выход уже произвёл впечатление.

– Я подсмотрела этот приём в школе, в которой я выступаю благодетельницей. Помогает воспитанникам подумать, что они сделали не так. Надеюсь, это поможет.

Перед дамами поставили тарелки с овсяной кашей на козьем молоке. Посреди блюда желтела лужица растопленного сливочного масла. Чуть позже Макэр принёс тарелку с нарезанным сыром. Из напитков в бокалах было разбавленное вино. И вновь у де Сарон мягкий взгляд, она довольно смотрела на завтрак, а Эмилия, привыкшая к такому набору, благодарила Богиню, что не придумали больше двух видов ложек: столовую и чайную.

– Тебе очень повезло, что ты моя воспитанница. Право же, я питаю слабость к юным девушкам, желающим встать на путь образования. Взять ту же мадемуазель де Шатрон… Правда, в ней спеси было меньше, но зато какой упрямой она была в первое время! И хитрой… Как затаившаяся лиса. Но, честное слово, десятилетие за обучением творит чудеса…

Вкус тёплой каши хорошо сочетался со сладостью сыра, и Эмилия старательно держала себя в руках, чтобы не съесть больше положенного. Кем была мадемуазель де Шатрон, какой был её статус, девушка не знала, но и спрашивать не желала.

– Но у нас столько времени нет, – продолжала мадам Розетта делая глоток вина, чтобы приступить к завтраку. – И благодари Богиню, что ты не выкинула подобный фокус при Его Величестве или Её Высочестве… Понимаешь, Эмилия, я же для тебя стараюсь, – её голос стал нежнее, словно действительно порка свершилась ради блага самой Эмилии. Та согласно кивнула, даже выражение лица воспитательницы говорило, что гувернантка свято верила в свои слова. Но дальше продолжила, доверительно понизив голос. Больше не было улыбки, а на глаза застлала вуаль печали. – Если такое перед ними провернуть, это же будет грозить не только твоим, а может, и моим заодно, обезглавливанием, но и позором на всю семью… А позор в высшем свете не каждая семья может пережить.

И мадам Розетта знала это, как никто другой. Если бы не герцог де Шатрон, вероятно, гнусная трусость её покойного мужа тенью упала бы на добрую фамилию де Сарон. Хоть гувернантка и носила траур, как подобало порядочной вдове, но со временем горечь утраты переросла в обиду на того, кто так бесчестно оставил её. И даже его имени она старательно избегала, в мыслях вспоминая его как «того человека».

– Для чего вы меня обучаете, мадам Розетта? – Эмилия, пусть и старалась вести себя «по-мадемуазелевски», не могла в полной мере сдержать настоящую себя.

– Меня попросили по старой дружбе, а большее меня не касается, деточка. Иногда знания играют против тебя.

Но ничего не мешало делать ей предположения. После многозначительной фразы гувернантка вновь отпила вина – всего один небольшой глоток. Она для себя уже решила, откуда ветер дул. Регент Его Величества наверняка хотел сделать из простушки небольшой рычаг своего влияния. Но на кого? На Его Величество? Он пока совсем ребёнок, но его нрав мог быть похожим на покойного Корнеила III. Что отец, что сын. А это значило, что в будущем подобная лёгкая и подвижная девица могла по доброте душевной и в качестве жеста доброй воли получить себе место при дворе в качестве жены какого-нибудь маркиза или виконта… Но об этом пока рано думать. Тогда, вероятно, из-за слухов про Её Высочество? Ей нездоровилось. Если кто-то из фрейлин попытался отравить принцессу, то иметь свои глаза и уши было весьма полезно при дворе. Отправить Эмилию в стан врага, приблизить вплотную и следить. И ведь не предаст же! Если раскроется правда, такой скандал не позволит ей и дальше пользоваться благами придворной жизни. И придётся девице вернуться в свою деревню, откуда она ни прибыла, опозоренной доживать свой век. И ведь не перекупить такую! У герцога де Шатрона была в руке удавка, залог, что его не предадут. А может, если будет фрейлиной, Эмилия сможет следить за Его Высочеством принцем Лостарии? И подсказывать Её Высочеству, какую тактику лучше избирать, чтобы манипулировать им?

Какой бы путь великий герцог ни выбрал, мадам Розетта была уверена – Эмилия играла роль очень полезного инструмента, чья потеря была бы ударом, но от него возможно было оправиться. Это будет невероятно долгая игра. В случае победы он получит больше кукол на ниточках, а в случае поражения потеряет не столь много. Но сказать подобное воспитаннице было бы очень грубо! Так что гувернантке оставалось вежливо улыбаться, обучая Эмилию разным светским хитростям. А воспитаннице с ослиными ушами старательно учиться, пряча недостаток воспитания за уловками и нарочитой вежливостью.

Глава 5. Тихое пламя надежды

Шёл второй месяц добровольного заточения Эмилии в одной клетке с мадам де Сарон. Если бы Макэр, как сторонний наблюдатель, должен был решать, кому из этих женщин повезло меньше, он бы определённо растерялся.

Девица уже потихоньку начала читать. Пока медленно, по слогам, но ей уже не нужно было произносить звуки, чтобы понять смысл слова! И это было большим шагом для неё. Всё ещё приходилось водить указательным пальцем по строчкам оттеснённым на печатном станке букв. Эми шлёпала губами, как лопочущий ребёнок, но взгляд её оставался сосредоточен и собран. Машинописный текст казался проще, чем витиеватый узор безукоризненного почерка гувернантки.

Ежедневно Эмилия занималась готовкой: начинала с простых блюд, а затем всё более и более сложные запросы появлялись у жильцов. Макэр отправлялся за провизией, а когда возвращался, они оба принимались за дело. Чистили картошку, варили супы, ощипывали кур или спускались в подвал посмотреть, не все ли крупы были испорчены – неизменно мадам Розетта следовала тихой тенью по пятам. То она читала вслух книгу по этикету, оставленную месье Готье, то наизусть декламировала стихи. Ни одной свободной минуты не было у Эмилии, чтобы она выдохнула без назойливого жужжания голоса с надменными высокими нотками.

Ещё одним талантом у воспитанницы обнаружились неиссякаемые строчки для стихосложения. Вот только сочинять в Охотничьем домике (да и в любом другом доме!) было строго-настрого запрещено. Мадам Розетта не сразу узнала в лихо сложенном хорее вопиющую хулу основам этикета. По деревенькам нередко ходили экспромтом сочинённые песни, высмеивающие актуальные проблемы народа. Но Эми выросла на таких мелодиях, а более красивые и высокопарные слова в голову не влезали, как бы гувернантка ни старалась. У её подопечной была отличная память, чтобы подражать, повторяя интонации, и большинство элегантных по своей форме фраз та цитировала, но на большее способна не была.

Золотое правило, повторяемое каждый день мадам Розеттой звучало так:

«Не знаешь – молчи. Покажешься умной».

И Эмилия молчала. О, это она научилась делать прекрасно и на трёх языках! Всего за два месяца и родной язык выучить было сложно, а чужие – просто невозможно, так что в Эми вложили самое главное. Умение изворачиваться, если припрут к стене. И её молчание… О, оно было громким! Оно было рассудительным. Молчание казалось всеобъемлющим и абсолютно понятным, лишь надо знать, где и как закрыть рот.

В это утро домочадцы были особенно взбудоражены. Мадам де Сарон ходила из одной комнаты в другую, поправляла занавески, убирала рыжие локоны Эмилии ей за ухо, чтобы они излишне не выбивались из аккуратной косы, оттягивала свой безукоризненно белый воротник. Её переживания, казалось, также передались и Макэру, как блохи перепрыгнули с кошки на сторожевого пса. Но вместо того, чтобы бегать и беспокоиться, слуга стал меланхолично прохаживаться по залам, иногда проводя пальцем по камину или вазе, через раз выглядывая в ближайшее окно. Мужчина словно стал ещё менее заметным, хотя, казалось бы, это было практически невозможно.

И это чувство, наэлектризованность грозовой тучи где-то высоко-высоко на небе, сверкающей, но опасно-тяжёлой, оно не давало покоя Эмилии. Ей чудилось, что вот-вот должен начаться ливень, хотя всё ближе ощущались мягкие летние деньки. Может быть, метафора? Каждый день Эмилия использовала в речи по пятнадцать новых слов, и сегодня «метафора» в их числе. Брала не качеством, а количеством. Авось что останется в памяти.

Наконец-то можно выдохнуть: гувернантка отвлеклась на свои дела. Эми спускалась по лестнице, беззаботно проводя ладонью с растопыренными пальцами по гладким перилам и повторяя про себя песенку-алфавит, пока взгляд не зацепился за картину. Девушка на ней была вечной безмолвной хранительницей тайн Охотничьего дома. Сначала Эмилия увидела большую синюю брошь. Вероятно, это был аксессуар, необходимый для композиции – ещё одно слово из списка – подходящий к её синим, что яркое безоблачное небо, глазам. Только вместо небольшого акцента драгоценный камень приковывал всё внимание зрителя на себя. Её кожа казалась столь туго натянутой на скелет, что ещё немного, и порвалась бы! А вены выделялись…

«И правда голубая кровь», – Эмилия расправила юбку и сделала реверанс, постаравшись, чтобы колпак с ослиными ушами, ставший любимой частью её гардероба, не съехал на бок. И вот приловчилась: головной убор остался на макушке.

Выражение лица молодой девушки казалось тоскливым, она смотрела не на зрителя, а куда-то поверх него. В окно, как предположила Эми. Но вместо мыслей о том, чтобы эта мадемуазель упорхнула, словно птица, стала свободной, Эмилия представила её конец менее поэтично. Разбилась о скалы, устав от жизни такой! И ведь если бы картина могла ожить, вероятно, эта девушка так бы и поступила. Стёрла бы масло с лица, подняла бы подол юбки, разбежалась и… Всяко лучше, чем слушать такт вальса ежедневно. Раз-два-три. Раз-два-три.

Эмилия подняла подбородок. С некоторых пор у неё он стал выделяться и чуть заострился, но сама девица не придавала этому значения, не замечала вовсе. Встав полубоком к картине, она сложила руки под грудью и постаралась принять себе скорбно-скучающий вид. Представить, что это висело зеркало. Пусть волосы как уголь, ничего страшного! Можно было хоть раз вообразить себя кем-то ещё.

Дверь отворилась, и Макэр незаметно прошмыгнул наружу. Он бежал, радостно подняв руки к небу, встречая не только ясное утро, но и всадника. Конь нетерпеливо топал копытами, но лёгкое поглаживание от наездника, похлопывание по шее, и животное медленно, но начало успокаиваться. Высокие сапоги со шпорами были в грязи и пыли, но тёмной дорожной одежде досталось не меньше. Даже плащ, и то пострадал от прогулки верхом.

Пегий конь смотрел своими умными глазами на Макэра, словно всё понимал. Он не был похож на привычных животных из герцогских конюшен: в нём не было той породистости, которую ценили аристократы. Не самый элегантный, не самый быстрый, не самый выносливый. Видимо, первоначального скакуна заменили на почте, оставив предыдущего отдыхать, чтобы не загнать до смерти. Обычный случай, одолженных коней потом возвращали, а своих забирали. К седлу была приторочена трость, плотно прилегающая к боку животного. А на крупе лежали две объёмные тканевые седельные сумки.

Забывшись, Макэр начал издавать звуки, пытался что-то сказать, но герцог де Шатрон улыбнулся ему. Главное – сами эмоции слуги были просты и понятны. Ладонь аристократа легла слуге на плечо, а в руки ему были вручены вожжи. Всего несколько секунд длилась эта молчаливая сцена, но для Макэра она значила очень многое. Признание! Доверие! И Макэр сиял, словно был только что посвящён в рыцари, а не отправлен в конюшню спасать животное от седла и мыла.

– Принеси мне сумки, как закончишь, – добавил де Шатрон вслед, а сам тяжело выдохнул.

Несмотря на то, что в этот раз трость была здесь, стоило только руку протянуть и достать из ремней, коконом обвивающих её тонкий стан, герцог отказался от подобного малодушия. По крайней мере, сейчас он мог держаться.

Дверь открылась, и на межлестничной площадке стояла она! Аделаида гордо держала подбородок приподнятым, а осанка была безупречно прямой. Платье из песчаного атласа с багровыми вставками на юбке и корсете подчёркивала мраморную бледность кожи и рыжий отлив волос. Она смотрела на гостя сверху вниз, словно была на своём месте. И колпак, выглядевший столь нелепо обычно, казался более почётным украшением, чем был на самом деле. Герцог де Шатрон импульсивно сделал поспешно пару шагов к ней и приложил руки к груди, не сдержав своего удивления, но стоило Аделаиде улыбнуться, как образ разбился, а наваждение тяжёлым занавесом рухнуло, отделяя зрителя от представления. Она не вернулась, это была всего лишь напудренная Эмилия. Надежды мужчины таяли с каждым догоревшим фитилём восковой свечи, но он не сдавался.

Фурнье расправила складки юбки и сделала лёгкий незатейливый книксен, опустив голову в поклоне.

– Вы уже прибыли, месье Готье? – вопрос звучал как констатация факта, Эми видела его собственной персоной в прихожей для встречи гостей.

– Ваша Светлость! – Мадам Розетта появилась из залы, и сразу же присела в официальном реверансе, опустив подбородок на грудь в знак уважения. – Мы ждали вас!

Гувернантка протянула руку, и Эмилия начала спускаться. Она крепко сжала губы, пусть и пыталась выглядеть спокойной, пока старалась правильно спуститься с лестницы. Великий герцог мог наблюдать, что, по сравнению с девицей Эми из графства Ле Фонтэйн, нынешняя мадемуазель уже могла пустить пыль в глаза.

– Я могу вам и зубы показать, если сомневаетесь, – она широко ухмыльнулась, заметив сосредоточенный интерес мужчины, с которым тот рассматривал её движения. Как покупатель старательно изучал кобылу перед покупкой.

Без единого слова со стороны мужчины его взгляд поднялся выше её глаз, на лоб. Или макушку… Он довольно улыбнулся уголками губ – ослиные уши Эми подходили как нельзя лучше.

– Ваша Светлость, если вы позволите, ещё один месяц…

Де Сарон величественно держала ответ на взгляд герцога. Она ни на секунду не дрогнула перед ним и не начала оправдываться, не отвела свои глаза цвета фисташки. Её голос был спокоен, а Эмилия таращилась на гувернантку, едва сдержавшись, чтобы не открыть рот в изумлении. Никогда ещё она не присутствовала во время разговора настоящих аристократов, чьи предки наверняка много сотен лет назад сидели за одним столом с первым королём!

– У нас нет ещё одного месяца, – устало выдохнул мужчина.

Де Сарон поджала губы и приподняла подбородок. Ещё один удар, но к нему в этот раз она оказалась не готова. Но разве могла мадам Розетта спорить с регентом? Лишь после нескольких томительных секунд раздумий та покорно склонила голову. Смирилась с результатом.

– Тогда мы сделали всё, что в силах свершить обычные люди. В остальном будем уповать на Богиню.

Двух месяцев было недостаточно, чтобы эта деревенская девчонка стала выглядеть в точности как Её Высочество. Но если предположить, что мадам Аделаида решила бы поправиться, погрешности начинали казаться незначительными.

– Я со всем справлюсь, мадам Розетта, – Эмилия постаралась изобразить самую одухотворённую и кроткую интонацию, на которую была способна.

– Что ж… – А был ли у де Шатрона выбор?

Вдовствующая виконтесса Лутье. Великий герцог вспомнил молодую обаятельную женщину, что вошла в залитый солнцем зал. Её красота была в самом зените, ещё не начала увядать, пусть и было ей около тридцати. Тогда Констанция прильнула к юбке своей матери, прижимая лицо к атласным драпировкам. Но гувернантка вырастила четырёх детей, и желала помочь в воспитании герцогинь древнего рода. Она точно знала, как улыбнуться, чтобы растопить нежное девичье сердечко. Её бархатное тёмно-синее платье было расшито драгоценными камнями, но оно не казалось вычурным. В тот момент Готье был убеждён, что даже если бы эта женщина пришла в наряде, сшитом из мешка, он бы всё равно ощущал чуть ли не благоговейный трепет перед её внутренним величием и изяществом. Но мадам Розетта предпочитала следовать моде, и воспитанниц так учила. Даже накрахмаленные кружева белоснежной горгеры, шипами окружающий её тонкую шею, в тот день их знакомства был элементом кокетства женской молодости, а не предупреждением держаться подальше. А сейчас даже светлые волосы словно облачились в траур, уподобляясь новому стилю Розетты. Де Шатрон почувствовал удушливый танец времени, что столь стремительно нёсся, не оборачиваясь на отстающих.

– Сколько потребуется времени на сборы?

Эмилия почувствовала острый укол разочарования, пронзающий её сердце.

«Но вы даже не посмотрели, как я могу!»

Она подавила в себе жгучее желание возмутиться и беззвучно со всей силы топнуть каблуком. Столько времени её учили, а не могут даже оценить, готова ли она! Не хотелось бы опозориться перед молодыми повесами и благородными месье в первый же день. Но вместо громкого возмущения – уж уши не позволяли забыть первое и последнее извержение её гнева – Эмилия едва покручивала в кулаке мягкую, благодаря ежедневным применениям масел, кожу на пальцах.