Бегущая от Тьмы

– Мне так вскоре придётся действительно бояться конкуренции, – отшучивался он как-то раз в лесу, после того как я, с непрошеной улыбкой, вспомнила вчерашний вечер: мы с его семьёй сидели в гостиной, играли в шахматы – ту самую диковинную настольную игру, которую староста однажды притащил из столицы. И как же сложно было ему объяснить всем правила этой непростой игры.

Я шла сейчас впереди, сдувая с лица лёгкие, как пепел, белые пряди и бросая мимолётный взгляд через плечо. Кайл шёл чуть позади, а за ним – деревья, что уже вовсю распускались в юной, сочной зелени. Лес будто заново рождался после долгого оцепенения. Где-то в тени ещё упрямо держался последний снег – цеплялся за землю, как рана, не желающая заживать, но и он уже был обречён.

– Учитывая, сколько за тобой девушек бегает, Кайл, бояться тебе ещё точно рано, – произнесла я шутливым тоном.

Но парень почему-то в ответ лишь мрачнел, не принимая это за комплимент. Он схватил меня за локоть, заставив остановиться и с недоумением взглянуть в его зелёные глаза.

– Ты же знаешь, что они мне не нужны, верно?

Голос – почти шёпот, но в нём звучала такая тяжесть, что она падала между нами, как булыжник в тихую воду, разбивая зыбкое равновесие того, что я отчаянно пыталась сохранить под видом дружбы.

– Но и ты же знаешь, что я будущая монахиня, верно?

То, как Кайл закатывал глаза при этом, красноречиво говорило мне всё, что он об этом думал.

– Адель, просто посмотри на себя сейчас. Ты замечательная охотница: упрямая, своенравная, умная. И к тому же неверующая. Думаешь, они пустят тебя к обету? Они держат тебя лишь потому, что ты приносишь им деньги. И ты это прекрасно знаешь, – высказал он мне всё едва ли не на одном дыхании, а после резко замолчал, глядя на моё неизменившееся выражение лица.

Ведь я действительно знала.

– Ну и что с того, Кайл? Это всё равно лучше, чем быть кому-то должной, – произнесла я тихо то, что он обязан был понимать и так. А после я жёстко вырвала локоть из его хватки, напоминая и себе, и ему о том, чем на самом деле мы с ним занимались: – Продолжим охоту.

– Адель… – тихо, в спину. – Ну прошу, не закрывайся от меня. Ты же понимаешь: я совсем не это имел в виду…

Я не ответила. Молча шла дальше, пока ветер трепал мои волосы, будто тоже хотел вернуть меня назад.

Я не вернулась.

Ни сейчас, ни вечером, когда, устав от тягостной тишины собственных мыслей, я засела с Евой на заднем дворе. Мы укрылись пледом, притащили старую плетёную корзинку с книгами, заварили пряный чай и замерли в полосе заката, который окрашивал стену дома в медь, а страницы – в золото.

Я объясняла Еве новые слова, водила пальцем по строкам, мягко поправляла произношение… и не смотрела в ту сторону, откуда всё время доносился глухой стук топора.

Кайл весь вечер ошивался поблизости. Дрова рубил – те самые, что к лету особо уже и не были нужны. Зато какие искристые взгляды он на меня кидал, явно надеясь, что я буду наблюдать за ним.

Ещё бы: этот умник ведь даже майку снял, хватаясь непонятно перед кем своим идеальным прессом. Впрочем, я предпочитала делать вид, что ничего не видела, и лишь плотнее натягивала плед на плечи, облокачиваясь о дерево.

– Итак, повтори ещё раз, – требовательно произнесла я, указывая Еве на строчку.

А вот она как раз таки часто засматривалась на парня. Я видела, как подруга украдкой бросала взгляды, как прикусывала губу и пыталась спрятать улыбку в чашке. Её мысли звучали даже громче, чем слова.

Да что там Ева, даже соседские девушки резко выбежали во дворы, якобы желая полакомиться кислыми, недоспевшими яблоками. Они морщились, давились, но ели и едва не захлёбывались слюной. Вероятнее всего – ядовитой.

– Как же он смотрит на тебя, когда ты не видишь, – вздыхала Ева, говоря со мной пока лишь на южном языке.

Я же вскинула голову и с укором посмотрела на неё. Однако южная красавица совсем не боялась моего мрачного взгляда.

– Зачем ты его так мучаешь? Видно же, что он места себе не находит от любви к тебе. А ты его гонишь, – всё же произнесла она задумчиво то, что я предпочитала игнорировать.

Однако этот упрёк в голосе заставил меня всерьёз растеряться, а её последующий откровенный вопрос и вовсе добил:

– Неужели он тебе совсем не нравится?

Ева не сдавалась. Её голос был полон искреннего изумления, потому она даже наклонилась ближе, точно в моих глазах можно было вычитать правду. В этих глазах – голубых, холодных, как лёд над быстрым ручьём, – не было ответа. Только глухая, намеренно созданная мной стена.

– Ева, я точно такая же служка, как и ты. Даже хуже, потому что я принадлежу местному монастырю. Послушницам и думать грешно о том, о чём ты говоришь.

Мои слова звучали как более чем веский аргумент, и я произнесла их, глядя ей прямо в глаза. Но, несмотря на это, подруга лишь громко засмеялась, словно колокольчик в тёплый вечер. Её тёмные кудри упали на лоб, тень от ресниц упала на щёки, а губы расплылись в слегка печальной улыбке.

– Адель, но ты же совсем не похожа на них. Ты слишком хороша, чтобы стать здесь послушницей. Прости, но для монахинь ты навсегда останешься такой же чужачкой, как и я.

Голос её был всё ещё ласковым, но в нём дрогнула нота горечи: тусклая, усталая, не до конца проглоченная.

– А от любви, Адель… – мягко, почти шёпотом, добавила она, – от любви ещё никто не смог убежать. Так что хотя бы не злись на Кайла. Он этого не заслужил.

Я не ответила. Промолчала, потому что любое слово сейчас обернулось бы либо ложью, либо истиной, к которой я не была готова. И потому тело невольно натянулось как туго взведённая струна, звенящая от одного ветра.

Тишина между нами вдруг стала невыносимой, но Ева не давила. Она просто закрыла тему, театрально прокашлялась, стряхивая с себя печаль, как пыль с плеч, и нарочито громко, с комичным акцентом, выговорила на общем языке:

– Пойду принесу… ещё… чая!

Так, встав поспешно, подруга ушла в дом, давая мне время переварить сказанное. И, теребя страницы книг в руках, я всё же бросила хмурый взгляд на парня, который, хоть и слышал наш разговор с Евой, но, судя по выражению лица, явно ничего не понял. Не тот у него ещё был уровень в языке.

Он был красив, с этим не поспоришь: крепкий, рослый, с правильными чертами лица и глазами, в которых всегда царила весна. Даже самой холодной зимой. Его тепло было неиссякаемым, как родник, он делился им с каждым, кто нуждался. И со мной тоже, особенно со мной.

Осторожный, заботливый, внимательный, он всегда умел не задевать острые углы моей души. Но…

Смогла бы я полюбить его?

И что это вообще такое: «любовь»?

Из историй Матери я знала лишь ту любовь, которая выжигала изнутри, как синий огонь. Ту, что стоило бояться сильнее любого проклятия. Ведь она вынимала из тебя всё до последнего, а взамен вживляла лишний орган – боль. Ту самую, которую потом уже не вырвать никакими щипцами.

Другое дело – простая и понятная химия тел, инстинкт. Слепое, жадное влечение, которое многие по глупости называли любовью. Я знала, как оно выглядит. Видела на лицах мужчин: в их скользких, жирных взглядах, которые липли к коже, будто плёнка с остывшего бульона. Ни один из них не заставил меня дрогнуть в ответ. Напротив, если кто-то осмеливался переступить черту, дрожал уже сам, но уже не от желания, а от страха.

Но Кайл…

Кайл никогда не смотрел на меня так. Это было странно, но только лишний раз доказывало слова Евы о том, что любовь, если она существовала, это нечто другое.

Единственное, что я понимала тогда и сейчас – мне не хотелось терять друга. А потому пришлось наступить на горло своей же гордости и всё же пойти к парню мириться первой.

– Тут дров хватит до следующей весны. Может, бросишь уже и пойдёшь с нами пить чай? – произнесла я тихо, застав его остановиться, уперевшись топором в старый пень, на котором он и молотил до этого поленья.

Слегка влажные от пота русые волосы торчали на голове упрямым ёжиком, будто не желали подчиняться ничьей воле, как и он сам. Правильные черты лица, уверенная осанка и телосложение, словно высеченное из дерева и стали, – всё в Кайле выдавало воина, которому было всё равно, кто и как на него смотрит.

Он стоял и глядел прямо в мои глаза: пристально, сосредоточенно, будто пытался угадать, не скрывалось ли за моей иронией нечто более важное. Только после этого тяжело вздохнул, но всё же улыбнулся по-мальчишески обаятельно, с этими несносными ямочками на щеках.

– Только если поделитесь пирожными, – произнёс он нарочито лукавым тоном.

А я лишь скрестила на груди руки и фыркнула несогласно:

– Одевайся уже, обормот.

Кайл засмеялся легко, беззаботно, будто и не было между нами тяжёлых слов. Будто всё давно простилось и растворилось в воздухе, как дым. Он пошёл за мной, не оборачиваясь, не держась за прошлое.

Без упрёков. Без тени обиды в сердце.

А в моём сердце всегда царила лишь Тьма, осторожная, молчаливая, всё ещё сдержанная. Я только училась жить, делая шаг за шагом по земле, на которой раньше мне не было места. И всё же в тот вечер, под шумом ветра, под мягкой синевой неба и сахарной сладостью пирожных на языке, меня впервые пронзила тихая, почти робкая мысль:

«А что, если я когда-то тоже могла бы влюбиться?»

По-настоящему. Без цели. Без страхов. Просто чтобы узнать, каково это: быть с кем-то не для, а вопреки.

Вопреки правде о том, что мне не полагалось верить в сказки. Особенно в те, где «навсегда» звучит как обещание, а не как приговор.

Глава 5

Рассвет не торопился, лениво размазывал по небу алые разводы, как художник, которого никто не подгонял. Я брела по лесу одна, с лукошком в руке, слушая, как ветви шептались друг с другом. Они что-то знали, эти старые деревья, но молчали с тем же снисходительным спокойствием, с каким старики смотрели на глупости молодёжи.

Я зевнула, погладила кору ближайшего ствола и пошла дальше, будто лес мог обнять меня за плечи и сказать: «Всё будет хорошо». Лес не говорил, он только смотрел. А я слушала, как успокаивающе шумели его кроны, которые, казалось, думали, что знали что-то о моих проблемах.

На деле же мне просто не спалось. Сны были вязкие, спутанные, и я проснулась в холодном поту задолго до рассвета. Ожидать, пока моя соседка погонит меня медитировать, а себя молиться, было невыносимо. Так что я ушла, решив не ждать даже Кайла, и сама пошла насобирать ягод.

Ведь мне хотелось воспользоваться одним старым приёмом, который при друге использовать я просто не смела. Потому и оставила ему записку на двери: «Не жди, вернусь ближе к полудню».

Черканув кинжалом по ладони, я вознесла лесу небольшую жертву, напоив его высшим даром: напитанной магией кровью. Конечно же, он впитал всё до капли, а взамен отвёл меня туда, куда мы с Кайлом никогда бы не смогли попасть сами. Долго вёл меня лес, так долго, что я даже стала думать, будто он решил меня одурачить. Лабиринт стволов, извивы веток, неровная тропа – всё это походило на испытание.

Но в итоге я всё же вышла на поляну, настоящую сокровищницу по местным меркам. На ней была россыпь самых разнообразных ягод и редчайших целебных растений.

Как же я обрадовалась, когда нашла всё это богатство. Даже мой истерзанный недосыпом разум, казалось, отдыхал в этом благодатном месте. Пока… Пока мой взгляд не зацепился за них.

Они выделялись из сотен полевых цветов, будто рана на чистой коже, алые, как кровь, маки.

Любимые цветы моей Матери. Те, которыми она обычно усыпала свои жертвенные алтари. Цветы, в которых скрывалась память о жертвах, боли и обрядах. О вечной Тьме. Стоило сорвать их, и они быстро погибали так же быстро, как и люди.

Как могла бы и я в ту ночь.

Теперь, срывая мак и прокручивая его лепестки в пальцах, я едва не усмехалась. И всё думала о том, как усердно я старалась заслужить когда-то смерть, обёрнутую в блестящий фантик с красивым званием «Избранная».

Ведь раньше я упорно тренировалась дни напролёт с фанатичной настойчивостью, с жаждой, которую не могла объяснить. Поглощала любые фолианты залпом. Я выдерживала всё, что на меня обрушивали: боль, голод, страх, усталость, безмолвие.

Лишь бы… хоть ненадолго… угодить ей, моей Матери.

Так долгое время я желала быть лучшей, и, вероятно, ею и была. Оттого Тьма внутри меня – моя собственная, личная – росла с каждым годом всё больше. Она пугала меня, жутко щерилась во мраке и дарила самые страшные из кошмаров. Но сама, как верный пёс, никогда меня не покидала.

До той ночи. До полнолуния. До очередного жертвоприношения, которое, вопреки всему, стало особенным.

Ведь это был день зимнего солнцестояния. И в эту самую длинную ночь в году Тьма решила, что пришло время определиться – выбрать свою очередную оболочку на ближайшую вечность.

И… этой Избранной стала я. Как и хотела.

Ликование во мне сменилось леденящим ужасом лишь в тот момент, когда меня, как очередную овцу на заклание, повели к жертвенному алтарю посреди тех самых кровавых маков.

Вот. Так. Просто.

Я до сих пор помнила ту звенящую, похрустывающую тишину в заснеженном лесу. Скрип снега под сапогами сестёр, что вели меня под руки прямо в объятия Тьмы. И моё тяжёлое дыхание, когда я поняла, что это действительно конец.

Она, моя Мать, осколки её закостеневшей души, просто раздавила бы меня под весом Тьмы. И от меня ничего не осталось бы.

Ничего, кроме боли, когда Она с тихой решимостью вырывала из меня всё то, что соединяло нас с рождения: эти тонкие, но прочные нити, сплетённые не руками, а кровью. Я чувствовала, как одна за другой они рвались с хрустом открытого перелома.

И это была не метафора. Это был настоящий, рвущий душу кошмар.

Я никогда не забуду страшного лица Матери: пустого, отрешённого, решившего с твёрдостью палача на этот раз меня не спасать. И это подтверждала мне её чёрная улыбка, давно ставшая улыбкой самой Тьмы, что смотрела на меня своими пропастями глаз не моргая.

– Ну давай же, – шептала она, пока её голос обволакивал меня, парализованную ужасом, как ядом. – Попробуй сбежать. Я не люблю, когда игра заканчивается, не начавшись.

В тот момент она не знала, что я ненавижу проигрывать. Ведь я выгрызла свою свободу зубами, едва не лишившись жизни.

А всё моё несчастье заключалось лишь в том, что я правда чего-то стоила… но, увы, совсем ничего не значила для собственной Матери.

Я тяжело выдохнула, вынырнув из собственных воспоминаний, и с отвращением сбросила алый цветок на землю. А затем медленно, с нарочитым наслаждением, раздавила его каблуком, будто могла растоптать и всё то, что гложило меня изнутри.

И всё равно внутри пробежала дрожь. Я поёжилась, даже несмотря на палящий зной, и обхватила себя руками.

Я понимала: это пройдёт. Это всего лишь сезонное. Мне просто нужно пережить этот один-единственный день.

День, которого моя Мать ждала всё моё сознательное детство. День, который, по её словам, должен был стать венцом моего существования, рассветом моей истинной природы, пиком силы и точкой невозврата.

День моего рождения.

Сегодня, по ведьминым обычаям, в мою честь должна была быть устроена трапеза, а в полночь проведён ритуал. Когда луна взойдёт в зенит, когда звёзды займут нужные позиции, а моя кровь вскипит в венах … Я должна была пройти своё Становление ведьмы.

И неудивительно, что я боялась этого дня, как чумы.

Самое ироничное заключалось в том, что никто в деревне даже не догадывался о моём дне рождения. Но именно на него, по странной прихоти судьбы, выпал любимый летний праздник деревенских жителей – Праздник Пяти Костров.

В этот день, как уверял меня Кайл, на закате зажигали пять костров в пяти концах деревни, а затем все вместе собирались в центре: пить, танцевать, петь и прыгать через пламя, чтобы оставить все беды за спиной.

Он с теплотой рассказывал мне об этом празднике, а после долго упрашивал пойти с ним на него вместе – день за днём, неделю за неделей. А я упиралась, не хотела веселиться, не хотела вплетать цветы в волосы, пить сладкое вино и делать вид, словно этот день – праздник. Ведь для меня он не нёс ничего приятного.

Однако в какой-то момент я просто устала. Устала от того, как Кайл смотрел с тихой надеждой, будто всерьёз хотел разделить со мной нечто большее, чем просто веселье.

И я сдалась.

Я сказала «да» не ради праздника, а ради него. И, быть может, ради себя, мечтая хотя бы на миг забыться. Возможно, я даже собиралась напиться вдрызг, чтобы не помнить ничего наутро. А после проснуться кем-то другим с новым алым рассветом.

Кем-то, кто был бы свободен от Тьмы.

Эта мысль, тихая и едкая, гудела в голове, пока я собирала ягоды. Наполняла лукошко до самого верха, чувствуя, как пальцы становились липкими от сока. Солнце поднималось всё выше, но от этой монотонной, понятной работы и вездесущего сладкого запаха действительно становилось легче.

Мне было даже почти жаль, что я не взяла с собой лукошко побольше. Ведь вскоре пришлось собираться и уходить. Я развернулась к деревне и пошла, лишь на миг перед уходом вновь мазнув взглядом по провожающим меня алым макам.

Вот только… надо же было мне так глупо попасться.

Стоило выйти с поляны, отодвинуть изгородь веток, как я вышла на довольно знакомую и узкую тропу. Она петляла меж деревьев и вела прямиком к болотистым землям, туда, где туман, зыбкая почва и чужие глаза среди камышей.

Люди редко ходили этой тропой не из-за страха, а из-за суеверной привычки обходить места, где водяные любили дурачить и топить. Я вышла на неё, глупо надеясь, что лес, принявший мою кровь утром, подарит мне и безопасный путь обратно.

Всё пошло наперекосяк, когда передо мной показались они.

Грязные лошади, дрожащие от натянутых поводьев, с трудом остановились вовремя. Их повозка была нагружена до отказа, как телега после грабежа. А мужики с лицами, похожими на карты местной болотной местности – сплошные шрамы, прыщи и одичавшие глаза, – уставились на меня, как на лесную нимфу.

Я же увидела их лишь в тот момент, когда уже вышла на середину тропы, прямо из зачарованной поляны в их лапы.

И тут же поняла: лес лично для меня подстроил эту ловушку.

Буквально застыв как вкопанная, я оказалась прямо на пути гнедой лошади, на которой восседал их главарь. Животное заржало, резко встало на дыбы, и вся шайка застыла.

– Смотрите, девка! – произнёс самый наблюдательный.

Я одарила его презрительным взглядом, одновременно подмечая ножны с мечом на его поясе. Их предводитель лишь хмыкнул и слез с лошади, внимательно разглядывая меня маленькими глазками-пуговками.

– Откуда такая краса вылезла? – хмыкнул он и заковылял ко мне, нацепив щербатую улыбку на рябое лицо. – На деревенскую уж больно не похожа.

– Как и вы на торговцев, – хмуро подметила я ледяным тоном. А после медленно и спокойно поставила лукошко с ягодами у ближайшего дерева, пока они ржали над этим очевидным фактом.

Рябой остановился, ухмыляясь шире, и кинул взгляд на мой лук, будто уже примеряя его к своим грязным лапам.

– Какая умная нашлась! Да ещё и смелая поди. Вон какой лук нацепила. Дай-ка посмотреть, а?

Дойти до меня главарь не успел: стрела этого самого лука уже нацелилась ему точно в лоб. Мой прицельный вдох прозвучал для них как приговор.

– Даю вам шанс развернуться и отправиться восвояси, – спокойно произнесла я без тени страха в голосе, лишь с молчаливым вопросом внутри себя:

«Смогу ли я убить всех, не используя магию?»

Стрел в колчане у меня было семь, кинжал за поясом – единственный, а разбойников – десять. И все сейчас как один заржали, как падальщики, уверенные, что добыча перед ними скоро будет уже едва тёплой.

– Ха-ха! Да она с ума сошла! – прозвучал зычный смешок со стороны шайки бандитов.

– Лук убери, милая! Себе хуже сделаешь. Сдавайся по-хорошему, и, может, мы тебя…

Договорить разбойник не успел: стрела вонзилась ему точно в глаз, едва не пробив череп насквозь. Я молча проследила за тем, как улыбка на лице предводителя застыла, как трещина на льду.

– Что за… – вырвалось из глотки одного из разбойников, когда их главарь завалился набок, почти как срубленное дерево. Безвольной тушей он тяжело рухнул в пыль. И в этот миг разбойники сорвались с цепи.

– Хватай её! – взревел тот же голос, полный ярости и животной злобы.

Тут-то всё и завертелось, как в мясорубке, в которую я сама себя загнала.

Разбойники заревели в унисон, как стая бешеных волков, учуявших кровь. Кто-то уже прыгал с лошади на землю, кто-то дёргал из ножен ржавое железо, а кто-то просто орал, пытаясь заглушить собственный страх. Они действовали на инстинктах: бессвязно, злобно, впопыхах.

Я – нет.

Пока они осознавали, что их вожак валялся с выбитым глазом, я стреляла: раз, два, три. Грудь, горло, висок. Каждый выстрел как заклинание. Хрип за хрипом, сплошные падающие тела.

Четвёртый разбойник был слишком близко. Он уже нёсся на меня, дико рыча, с мечом, который больше походил на резак мясника. Стрела вошла прямо в его грудную кость. Я загнала её туда, где сердце, и остановила его следующий стук, будто резко дёрнула за поводья.

Дальше началась резня.

Стрелы почти закончились, как и роскошь стоять на расстоянии. Я пыталась пятиться в чащу, мечтая раствориться в лесу, как тень, но тщетно. Разбойники были ближе, чем дышащая мне в спину смерть.

Пятый не просто подошёл – он рухнул на меня как бревно. Здоровенный, с мясистыми руками и глазами, полными гнойной ненависти. Он ударил по-настоящему, наотмашь. Я подняла лук – своё последнее спасение.

Треск. Всплеск отдачи в руке. Лук треснул и умер в руках, как хрупкий щит из костей. Его осколки ударили мне в лицо.

Но рука с последней стрелой не дрогнула. Я вогнала её глубоко ему в горло по самую перьевую оплётку. Горячая кровь хлестнула по лицу, как пощёчина. Плевать.

Безвольное тело повалилось на меня, и я с трудом отшатнулась от него, как от прокажённого. Не дать себе упасть вслед за ним было для меня важнее всего.

Я лишь успела выдернуть кинжал из-за пояса. Ведь думать было некогда. Да что там, не было времени даже для лишнего вдоха.

Четверо. Осталось ещё четверо.

Ярость в глазах, непонимание и злость – вот тот самый коктейль, что пьянил их рассудок и заставлял бросаться на меня совершенно бездумно. И пусть я была меньше и слабее, но уж точно быстрее.

Потому я кинулась первой. Ближайший, с поднятым топором, не успел ничего: лезвие кинжала вонзилось ему в подмышку, где броня была лишь позорной формальностью. Он завопил, но я, не мешкая, развернула его тушу, как щит, ровно в тот миг, когда второй нанёс удар мечом.

Сталь вошла в плоть напарника с влажным хрустом. Он захрипел, а я уже шла дальше – била атакующего прямиком в шею. Точно. Быстро. Не колеблясь.

Третий вынырнул сбоку – массивный, быстрый и слишком уверенный в себе. Пожалуй, у него были на то причины: я попыталась отбить его удар, но не успела.

Меч вонзился мне в бок.

Чудом не рассёк живот, но впился, как клык, глубоко и жадно. Боль вспыхнула мгновенно, словно огонь, взметнувшийся по нервам до самых зубов. Я сдавленно зашипела, как змея. Горький вкус крови мигом ядом разлился во рту.

Глаза обожгло – не знаю, от слёз или ярости. Я рванулась, стиснув зубы, и, проскользнув под рукой громилы, почти на ощупь, будто в тумане, что застилал взгляд болью, взмахнула кинжалом.

Он смачно вонзился ему прямо меж глаз, по самую рукоять, вбитый моей ненавистью, точно гвоздь. Разбойник дёрнулся, глупо моргнул, будто корова на убое, ещё не осознавшая, что уже мертва. А потом тяжело рухнул на землю, словно мешок с костями.

Кинжал остался в его черепе. И у меня не было ни сил, ни проклятого времени, чтобы его выдернуть. Один неверный выбор – и я лишилась оружия, которое хорошо знала.

У меня остался только меч: тот самый, что я с трудом выхватила у мертвеца. Он был тяжёлым и слишком длинным, но мне всё равно приходилось держать его мёртвой хваткой. Ведь я обязана была бороться дальше.

Последние двое разумно пытались взять меня измором. Они не нападали, а кружили, загоняя в петлю. Я понимала это, видела, чувствовала. А они знали, что я устаю.

Мои движения стали вязкими, вдохи – хриплыми, а кровь так предательски стекала по рёбрам. Моё тело выдыхалось, но не собиралось умирать.

Я сорвалась с места из последних сил. Выпад вперёд, обманный манёвр. Меч противника проскользил мимо, а мой с глухим звуком вошел в череп мужчины. Тот последний раз всхлипнул, а после глаза его застеклянели.

И тогда я с ужасом поняла: меч тоже застрял. Тянула, дёргала – бесполезно. Пальцы соскальзывали от крови, вены горели, а второй уже нёсся на меня, как пущенное копьё.

Тогда это и произошло.

Холодная сталь вонзилась в мою спину тихо, без предупреждения, но с изысканным садизмом. Меч вошёл, не встретив никакого сопротивления. Лишь жар боли вспыхнул в теле так, будто кто-то разжёг внутри меня второе солнце. Я заорала – не как девушка, как зверь, которому сорвали кожу, но не добили.