Бегущая от Тьмы

А все мои вечера принадлежали дому старосты – этому тёплому, живому месту, где пахло наваристым супом, выстиранным бельём и чуть-чуть – дымом от печи. Там, где я впервые за долгое время не чувствовала себя чужой. Ведь леди Фрея каждый раз встречала меня с той особой улыбкой, которая говорила: «Я рада, что ты пришла».

Она вечно уговаривала меня остаться на ужин, махая рукой на мои попытки возразить, и с непоколебимым видом шутила:

– Не могу позволить невесте своего сына уходить на ночь глядя такой голодной.

Лион просто расцветал при этих словах, гордо вскидывая голову и кивая. Кайл же лишь усмехался этим словам и, лохматя брата будто щенка, тайно подмигивал мне через стол.

– Мне так вскоре придётся действительно бояться конкуренции, – отшучивался он как-то раз в лесу, после того как я, с непрошеной улыбкой, вспомнила вчерашний вечер: мы с его семьёй сидели в гостиной, играли в шахматы – ту самую диковинную настольную игру, которую староста однажды притащил из столицы. И как же сложно было ему объяснить всем правила этой непростой игры.

Я шла сейчас впереди, сдувая с лица лёгкие, как пепел, белые пряди и бросая мимолётный взгляд через плечо. Кайл шёл чуть позади, а за ним – деревья, что уже вовсю распускались в юной, сочной зелени. Лес будто заново рождался после долгого оцепенения. Где-то в тени ещё упрямо держался последний снег – цеплялся за землю, как рана, не желающая заживать, но и он уже был обречён.

– Учитывая, сколько за тобой девушек бегает, Кайл, бояться тебе ещё точно рано, – произнесла я шутливым тоном.

Но Кайл почему-то в ответ лишь мрачнеет, не принимая это за комплимент. Он хватает меня за локоть, заставляя остановиться и с недоумением взглянуть в его зелёные глаза.

– Ты же знаешь, что они мне не нужны, верно?

Голос – почти шёпот, но в нём звучала такая тяжесть, что она падала между нами, как булыжник в тихую воду, разбивая зыбкое равновесие того, что я отчаянно пыталась сохранить под видом дружбы.

– Но и ты же знаешь, что я будущая монахиня, верно?

То, как он закатывает глаза при этом, красноречиво говорит мне всё, что он об этом думает.

– Адель, просто посмотри на себя сейчас. Ты – замечательная охотница: упрямая, своенравная, умная. И к тому же неверующая. Думаешь, они пустят тебя к обету? Они держат тебя лишь потому, что ты приносишь им деньги. И ты это прекрасно знаешь, – высказывает он всё это едва ли не на одном дыхании, а после резко замолкает, глядя на моё неизменившееся выражение лица. Ведь я действительно знала.

– Ну и что с того, Кайл? Это всё равно лучше, чем быть кому-то должной, – произношу я тихо, то, что он должен был понимать и так. А после я жёстко вырываю свой локоть из его хватки, напоминая – и себе, и ему – о том, чем на самом деле мы с ним занимались: – Продолжим охоту. Я заметила следы недалеко отсюда.

– Адель… – тихо, в спину. – Ну прошу, не закрывайся от меня. Ты же понимаешь: я совсем не это имел в виду…

Я не ответила. Молча шла дальше, пока ветер трепал мои волосы, будто тоже хотел вернуть меня назад.

Я не вернулась.

Ни сейчас, ни вечером, когда, устав от тягостной тишины собственных мыслей, я засела с Евой на заднем дворе. Мы укрылись пледом, притащили старую плетёную корзинку с книгами, заварили пряный чай и замерли в полосе заката, который окрашивал стену дома в медь, а страницы – в золото. Я объясняла Еве новые слова, водила пальцем по строкам, мягко поправляла произношение… и не смотрела в ту сторону, откуда всё время доносился глухой стук топора.

Кайл весь вечер ошивался поблизости. Дрова рубил – те самые, что к лету особо уже и не были нужны. Зато какие искристые взгляды он на меня кидал, явно надеясь, что я буду наблюдать за ним. Ещё бы: он ведь даже майку снял, хватаясь непонятно перед кем своим идеальным прессом. Впрочем, я предпочла сделать вид, что ничего не вижу, и лишь плотнее натянула плед на плечи, облокотившись о дерево.

– Итак, повтори ещё раз, – требовательно произнесла я, указывая Еве на строчку.

А вот она как раз таки часто засматривалась на парня. Я видела, как подруга украдкой бросала взгляды, как прикусывала губу и пыталась спрятать улыбку в чашке. Её мысли звучали даже громче, чем слова.

Да что там Ева – даже соседские девушки резко выбежали во дворы, якобы желая полакомиться кислыми, недоспевшими яблоками. Они морщились, давились, но ели и едва не захлёбывались слюной. Вероятнее всего – ядовитой.

– Как же он смотрит на тебя, когда ты не видишь, – вздыхает Ева, говоря со мной пока ещё лишь на южном языке.

Я же вздёргиваю голову и с укором смотрю на неё, однако южная красавица совсем не боялась моего мрачного взгляда.

– Зачем ты его так мучаешь? Видно же, что он места себе не находит от любви к тебе. А ты его гонишь, – всё же произносит она задумчиво то, что я предпочитала игнорировать.

Однако этот упрёк в её голосе заставляет меня всерьёз растеряться – так же, как и последующий её откровенный вопрос:

– Неужели он тебе совсем не нравится?

Ева не сдаётся. Её голос полон искреннего изумления, а сама она наклоняется ближе, как будто в моих глазах можно было вычитать правду. В этих глазах – голубых, холодных, как лёд над быстрым ручьём, – не было ответа. Только глухая, намеренно созданная мной стена.

– Ева, я точно такая же служка, как и ты. Даже хуже, потому что я принадлежу местному монастырю. Послушницам даже думать грешно о том, о чём говоришь ты.

Мои слова звучат как более чем веский аргумент, и я произношу их, глядя прямо ей в глаза. Но, несмотря на это, подруга лишь смеётся в ответ – тихо, но с каким-то искренним звоном, словно колокольчик в тёплый вечер. Её тёмные кудри сдвигаются на лоб, тень от ресниц падает на щёки, а губы расплываются в улыбке – упрямой и лишь слегка печальной.

– Адель, но ты же совсем не похожа на них. Твоя внешность, манера держать себя – всё в тебе выдаёт твой характер и происхождение. Ты слишком хороша, чтобы стать здесь настоящей послушницей. Прости, но для монахинь ты навсегда останешься чужачкой. Такой же, как и я.

Голос её был всё ещё ласковым, но в нём дрогнула нота горечи – тусклая, усталая, не до конца проглоченная.

– А от любви, Адель… – мягко, почти шёпотом, добавляет она, – от любви ещё никто не смог убежать. Так что хотя бы не злись на Кайла. Он этого не заслужил.

Я не отвечаю ей. Молчу, потому что любое слово сейчас обернулось бы либо ложью, либо истиной, к которой я не была готова. И потому тело моё невольно натягивается, как туго взведённая струна, звенящая от одного ветра. Тишина между нами вдруг становится невыносимой, но Ева не давит. Она просто делает шаг в сторону, театрально прокашливается, стряхивая с себя чужую боль, как пыль с плеч, и нарочито громко, с комичным акцентом, выговаривает на общем языке:

– Пойду принесу… ещё… чая! – слегка ломая язык, произносит она и, встав поспешно, уходит в дом, давая мне время переварить сказанное ею.

Теребя страницы книг в руках, я всё же бросаю хмурый взгляд на парня, который, хоть и слышал наш разговор с Евой, но, судя по его выражению лица, явно ничего не понял. Не тот у него ещё был уровень в языке.

Он был красив – с этим не поспоришь. Крепкий, рослый, с открытым лицом и глазами, в которых всегда царила весна. Даже самой холодной зимой. Его тепло было неиссякаемым, как родник, – он делился им с каждым, кто нуждался. И со мной тоже. Особенно со мной. Осторожный, заботливый, внимательный, он всегда умел не задевать острые углы моей души. Но…

Смогла бы я полюбить его?

И что это вообще такое – «любовь»?

Из истории моей матери я знала лишь ту любовь, которая выжигает изнутри, как синий огонь. Ту, что стоит бояться сильнее любого проклятия. Ведь она вынимает из тебя всё до последнего, а взамен вживляет в тебя лишний орган – боль. Ту самую, которую потом уже не вырвать никакими щипцами.

Другое дело – простая и понятная химия тел. Инстинкт. Слепое, жадное влечение, которое многие по глупости называли любовью. Я знала, как оно выглядит. Видела на лицах мужчин – в их скользких, жирных взглядах, которые липли к коже, будто плёнка с остывшего бульона. Ни один из них не заставил меня дрогнуть в ответ – напротив, если кто-то осмеливался переступить черту, дрожали они сами. Но уже не от желания, а от страха.

Но Кайл…

Кайл никогда не смотрел на меня так. Это было странно, но только лишний раз доказывало слова Евы о том, что любовь – если она существует – это нечто другое.

Единственное, что я понимала тогда и сейчас, так это то, что я не хотела терять своего друга. А потому мне пришлось наступить на горло своей же гордости и всё же пойти к парню мириться первой.

– Тут дров хватит вам до следующей весны. Может, бросишь уже и пойдёшь с нами пить чай? – произношу я тихо, заставляя его остановиться, уперевшись топором в старый пень, на котором он и молотил до этого поленья.

Слегка влажные от пота русые волосы торчали у него на голове упрямым ёжиком, будто не желали подчиняться ничьей воле, как и он сам. Правильные черты лица, уверенная осанка и телосложение, словно высеченное из дерева и стали, – всё в Кайле выдавало война, которому было всё равно, кто и как на него смотрит.

Он стоял, уперевшись топором в пень, и смотрел мне прямо в глаза – пристально, сосредоточенно, будто пытался угадать, не скрывается ли за моей иронией нечто более важное. Только после этого тяжело вздохнул, но всё же улыбнулся мне по-мальчишески обаятельно – с белозубой улыбкой и ямочками на щеках.

– Только если поделитесь пирожными, – произнёс он нарочито лукавым тоном.

А я лишь скрестила на груди руки и фыркнула несогласно:

– Одевайся уже, обормот.

Кайл засмеялся – легко, беззаботно, будто и не было между нами тяжёлых слов. Будто всё давно простилось и растворилось в воздухе, как дым. Он пошёл за мной, не оборачиваясь, не держась за прошлое. Без упрёков. Без тени обиды в сердце.

А в моём сердце всегда царила лишь Тьма – осторожная, молчаливая, всё ещё сдержанная. Я только училась жить, делая шаг за шагом по земле, на которой раньше мне не было места. И всё же в тот вечер, под звоном ветра, под мягкой синевой неба и сахарной сладостью пирожных на языке, меня впервые пронзила тихая, почти робкая мысль:

«А что, если я когда-то тоже могла бы влюбиться?»

По-настоящему. Без цели. Без страхов. Просто чтобы узнать, каково это – быть с кем-то не для, а вопреки.

Вопреки правде о том, что мне не полагалось верить в сказки. Особенно в те, где «навсегда» звучит как обещание, а не как приговор.

Глава 3

Рассвет не торопился – лениво размазывал по небу алые разводы, как художник, которого никто не подгоняет. Я брела по лесу одна, с лукошком в руке, слушая, как ветви шепчутся друг с другом. Они что-то знали, эти старые деревья, но молчали с тем же снисходительным спокойствием, с каким старики смотрят на глупости молодёжи.

Я зевнула, погладила кору ближайшего ствола и пошла дальше, будто лес мог обнять меня за плечи и сказать: «Всё будет хорошо». Лес не говорил. Он только смотрел. Я слушала, как успокаивающе шумят его кроны, которые, казалось, думали, что знают что-то о моих проблемах.

А на деле мне просто не спалось. Сны были вязкие, спутанные, и я проснулась в холодном поту задолго до рассвета. Ожидать, пока моя соседка погонит меня медитировать, а себя – молиться, было невыносимо. Так что я ушла, решив не ждать даже Кайла, и сама пошла насобирать ягод. Ведь мне хотелось воспользоваться одним старым приёмом, который при друге использовать я просто не смела. Потому и оставила ему записку на двери: «Не жди, вернусь ближе к полудню».

Черканув кинжалом по ладони, я вознесла лесу небольшую жертву, напоив его высшим даром – напитанной магией кровью. Конечно же, он впитал всё до капли, а взамен отвёл меня туда, куда мы с Кайлом никогда бы не смогли попасть сами. Долго вёл меня лес, так долго, что я даже стала думать, будто он решил меня одурачить. Лабиринт стволов, извивы веток, неровная тропа – всё это походило на испытание.

Но в итоге я всё же вышла на поляну – настоящую сокровищницу по местным меркам. На ней была россыпь самых разнообразных ягод и редчайших целебных растений.

Как же я обрадовалась, когда нашла всё это богатство. Даже мой истерзанный недосыпом разум, казалось, отдыхал в этом благодатном месте. Пока… Пока мой взгляд не зацепился за них.

Они выделялись из сотен полевых цветов, будто рана на чистой коже, – алые, как кровь, маки.

Любимые цветы моей Матери. Те, которыми она обычно усыпала свои жертвенные алтари. Цветы, в которых скрывалась память о жертвах, боли и обрядах. О вечной Тьме. Стоило сорвать их – и они стремительно быстро погибали. Как и люди.

Как могла бы и я в ту ночь.

Теперь, срывая мак и прокручивая его лепестки в пальцах, я едва не усмехалась. И всё думала о том, как усердно я старалась заслужить когда-то смерть, обёрнутую в блестящий фантик с красивым званием «Избранная».

Ведь раньше я упорно тренировалась дни напролёт – с фанатичной настойчивостью, с жаждой, которую не могла объяснить. Поглощала любые фолианты залпом. Я выдерживала всё, что на меня обрушивали: боль, голод, страх, усталость, безмолвие.

Лишь бы… хоть ненадолго… угодить ей. Моей Матери.

Так, долгое время я желала быть лучшей – и, вероятно, ею и была. И, точно в ответ, Тьма внутри меня – моя собственная, личная – росла с каждым годом всё больше. Она пугала меня, жутко щерилась во мраке и дарила самые страшные из кошмаров. Но сама, как верный пёс, никогда меня не покидала.

До той ночи. До полнолуния. До очередного ритуала, который, вопреки всему, стал особенным.

Ведь это был день зимнего солнцестояния. И в эту самую длинную ночь в году Тьма решила, что пришло время определиться – выбрать свою очередную оболочку на ближайшую вечность.

И… этой Избранной стала я. Как и хотела.

Ликование во мне сменилось леденящим ужасом лишь в тот момент, когда меня, как очередную овцу на заклание, повели к жертвенному алтарю посреди тех самых кровавых маков.

Вот. Так. Просто.

Я до сих пор помнила ту звенящую, похрустывающую тишину в заснеженном лесу. Скрип снега под сапогами сестёр, что вели меня под руки прямо в объятия Тьмы. И моё тяжёлое дыхание, когда я поняла, что это действительно конец.

Она, моя Мать, – осколки её закостеневшей души – просто раздавит меня под весом Тьмы. И от меня ничего не останется.

Ничего, кроме боли. Когда Она с тихой решимостью вырывала из меня всё то, что соединяло нас с рождения, – эти тонкие, но прочные нити, сплетённые не руками, а кровью. Я чувствовала, как одна за другой они рвались – с хрустом открытого перелома. И это была не метафора. Это был настоящий, рвущий душу кошмар.

Я никогда не забуду страшного лица Матери – пустого, отрешённого. Решившего с твёрдостью палача на этот раз меня не спасать. И это подтверждала мне её чёрная улыбка, давно ставшая улыбкой самой Тьмы, что смотрела на меня своими пропастями глаз не моргая.

– Ну давай же, — шептала она, пока её голос обволакивал меня, парализованную ужасом, как ядом. – Попробуй сбежать. Я не люблю, когда игра заканчивается, не начавшись.

В тот момент она не знала, что я ненавижу проигрывать. Ведь я выгрызла свою свободу зубами, едва не лишившись жизни.

А ведь всё моё несчастье заключалось лишь в том, что я правда чего-то стоила… но, увы, совсем ничего не значила для собственной Матери.

Я тяжело выдохнула и с отвращением сбросила алый цветок на землю. А потом – медленно, с нарочитым наслаждением – раздавила его каблуком, будто могла растоптать и всё то, что гложет меня изнутри.

И всё равно внутри пробежала дрожь – короткая, как судорога. Я поёжилась, даже несмотря на палящий зной, и обхватила себя руками.

Я понимала: это пройдёт. Это всего лишь сезонное. Мне просто нужно пережить этот один-единственный день.

День, которого моя Мать ждала всё моё сознательное детство. День, который, по её словам, должен был стать венцом моего существования, рассветом моей истинной природы, пиком силы и точкой невозврата.

День моего рождения.

Сегодня, по ведьминым обычаям, в мою честь должна была быть устроена трапеза, а в полночь – проведён ритуал. Когда луна взойдёт в зените, когда звёзды займут нужные позиции, а моя кровь вскипит в венах и станет готова…

Я должна была пройти своё Становление ведьмы.

И неудивительно, что я боялась этого дня, как чумы.

Самое ироничное заключалось в том, что никто в деревне даже не догадывался о моём дне рождения. Но именно на него, по странной прихоти судьбы, выпал любимый летний праздник деревенских жителей – Праздник Пяти Костров. В этот день, как рассказывал Кайл, на закате зажигали пять костров в пяти концах деревни, а затем все вместе собирались в центре: пить, танцевать, петь и прыгать через пламя, чтобы оставить все свои беды за спиной.

Он с теплотой рассказывал мне об этом празднике, а после долго упрашивал меня пойти с ним на него вместе. День за днём. Неделю за неделей. А я упиралась. Я не хотела веселиться, не хотела заплетать цветы в волосы, пить сладкое вино и делать вид, словно этот день – праздник. Ведь для меня он не нёс ничего приятного.

Однако в какой-то момент я просто устала. От того, как Кайл смотрел на меня с тихой надеждой, как будто всерьёз хотел разделить со мной нечто большее, чем просто веселье.

И я сдалась.

Я сказала «да» не ради праздника, а ради него. И, быть может, ради себя, мечтая хотя бы на миг забыться. Возможно, я даже собиралась напиться вдрызг, чтобы не помнить ничего наутро. А после проснуться кем-то другим с новым алым рассветом.

Кем-то, кто будет свободен от Тьмы.

Эта мысль, тихая и едкая, гудела в голове, пока я собирала ягоды. Наполняла лукошко до самого верха, чувствуя, как пальцы становятся липкими от сока. Солнце поднималось всё выше, но от этой монотонной, понятной работы и вездесущего сладкого запаха мне действительно становилось легче.

Мне было даже почти жаль, что я не взяла с собой лукошко побольше. Ведь вскоре мне пришлось собираться и уходить. Я развернулась к деревне и пошла, лишь на миг перед уходом вновь мазнув взглядом по провожающим меня алым макам.

Вот только… надо же было мне так глупо попасться.

Стоило мне выйти с поляны, отодвинуть изгородь веток, как я вышла на довольно знакомую и узкую тропу. Она петляла меж деревьев и вела прямиком к болотистым землям – туда, где туман, зыбкая почва и чужие глаза среди камышей.

Люди редко ходили этой тропой – не из страха, а из суеверной привычки обходить места, где водяные любят дурачить и топить. Я вышла на неё, глупо надеясь, что лес, принявший мою кровь утром, подарит мне и безопасный путь обратно.

Всё пошло наперекосяк, когда прямо передо мной показались они.

Лошади – гнедые, грязные, дрожащие от натянутых поводьев, – с трудом остановились вовремя. Их повозка была нагружена до отказа, как телега после грабежа. А мужики с лицами, похожими на карты местной болотной местности – сплошные шрамы, прыщи и одичавшие глаза, – уставились на меня, как на лесную нимфу.

Я же увидела их лишь в тот момент, когда уже вышла на середину тропы – прямо из зачарованной поляны в их лапы.

И тут же поняла: лес лично для меня подстроил эту ловушку.

Я буквально встала как вкопанная, прямо на пути гнедой лошади, на которой сидел их главарь. Животное заржало, резко встало на дыбы, и вся шайка застыла.

– Смотрите, девка! – произнёс самый наблюдательный из них.

Я одарила его презрительным взглядом, одновременно подмечая ножны с мечом на его поясе. Их предводитель лишь хмыкнул и слез с лошади, внимательно разглядывая меня своими маленькими глазками-пуговками.

– Откуда такая краса вылезла? – хмыкает он и ковыляет ко мне, нацепив щербатую улыбку на своё рябое лицо. – На деревенскую уж больно не похожа.

– Как и вы на торговцев, – хмуро подмечаю я ледяным тоном. А после я медленно и спокойно ставлю лукошко с ягодами у ближайшего дерева, пока они ржали над этим очевидным фактом.

Рябой остановился, ухмыляясь шире, и кинул взгляд на мой лук, будто уже примеряя его к своим грязным лапам.

– Какая умная нашлась! Да ещё и смелая, поди. Вон какой лук на себя нацепила. Дай-ка мне его посмотреть, а?

Дойти до меня главарь не успел: стрела этого самого лука уже нацелилась ему точно в лоб. Мой прицельный вдох прозвучал для них как приговор.

– Даю вам шанс развернуться и отправиться восвояси, – спокойно произношу я, без тени страха в голосе, лишь с молчаливым вопросом внутри себя.

«Смогу ли я их всех убить, не используя магию?»

Стрел в колчане у меня было семь, кинжал за поясом – единственный, а разбойников предо мной – десять. И все они сейчас, как один, заржали, как шакалы. Как падальщики, уверенные, что добыча перед ними уже тёплая.

– Ха-ха! Да она с ума сошла! – прозвучал зычный смешок со стороны его шайки.

– Лук убери, милая! Сама же себе хуже сделаешь. Сдавайся по-хорошему, и, может, мы тебя…

Договорить разбойник не успел: стрела вонзилась ему точно в глаз, едва не пробив череп насквозь. Я молча проследила за тем, как улыбка на лице предводителя застывает, как трещина на льду.

– Что за… – вырвалось из глотки одного из разбойников, когда их главарь завалился на бок, почти как срубленное дерево. Безвольной тушей он тяжело рухнул в пыль. И в этот миг разбойники сорвались с цепи.

– Хватай её! – взревел тот же голос, уже сорванный, но полный ярости и животной злобы.

Тут-то всё и завертелось, как в мясорубке, в которую я сама себя загнала.

Разбойники заревели в унисон, как стая бешеных волков, учуявших кровь. Кто-то уже прыгал с лошади на землю, кто-то дёргал из ножен ржавое железо, а кто-то просто орал, пытаясь заглушить собственный страх. Они действовали на инстинктах – бессвязно, злобно, впопыхах.

Я – нет.

Пока они осознавали, что их вожак валяется с выбитым глазом, я стреляла: раз, два, три.

Грудь, горло, висок. Каждый выстрел как заклинание. Хрип за хрипом, падающие тела.

Четвёртый был слишком близко. Он уже нёсся на меня, дико рыча, с мечом, который больше походил на резак мясника. Стрела вошла прямо в его грудную кость. Я загнала её туда, где сердце, и остановила его следующий стук, будто резко дёрнула за поводья.

Дальше началась резня. Настоящая.

Стрелы закончились, как и роскошь стоять на расстоянии. Я пыталась пятиться в чащу, мечтая раствориться в лесу – как тень, как змея, – но тщетно. Разбойники были ближе, чем дышащая мне в спину смерть.

Пятый не просто подошёл – он рухнул на меня, как бревно. Здоровенный, с мясистыми руками и глазами, полными слюнявой ненависти. Он ударил по-настоящему, наотмашь. Я подняла лук – своё последнее спасение.

Треск. Всплеск отдачи в руке. Лук треснул и умер у меня в руках, как хрупкий щит из костей. Его осколки сыпались мне в лицо.

Но рука с последней стрелой не дрогнула. Я вогнала её ему в горло – глубоко, по самую перьевую оплётку. Почти вслепую. Горячая кровь мигом забрызгала лицо, как пощёчина. Плевать.

Тело его рухнуло на меня – тяжёлое, безвольное. Я с трудом отшатнулась от него, как от прокажённого. Не дать себе упасть вслед за ним было для меня важнее всего.

Я лишь успела выдернуть кинжал из-за пояса. Ведь думать было некогда. Да что там – не было времени даже для лишнего вдоха.

Четверо. Осталось ещё четверо.

Ярость в их глазах, непонимание и злость – вот тот самый коктейль, что пьянил их рассудок и заставлял бросаться на меня совершенно бездумно. И пусть я была меньше и слабее, но уж точно быстрее.

Потому я кинулась на них первой. Ближайший – с поднятым топором – не успел ничего. Лезвие кинжала вонзилось ему в подмышку, где броня лишь позорная формальность. Он завопил. И я не мешкая развернула его тушу, будто щит, точно в тот миг, когда второй ударил мечом.

Сталь вошла в плоть напарника с влажным хрустом. Он захрипел, а я уже шла дальше – била атакующего прямиком в шею. Точно. Быстро. Не колеблясь.

Третий вынырнул сбоку – массивный, быстрый и слишком уверенный в себе. Пожалуй, у него были на то причины: я попыталась отбить его удар, но не успела.

Меч вонзился мне в бок.

Чудом не рассёк мне живот, но впился, как клык, глубоко и жадно. Боль вспыхнула мгновенно, словно огонь, взметнувшийся по нервам до самых зубов. Я зашипела – сдавленно, как зверь. Горький вкус крови мигом разлился во рту.

Не помню, как развернулась и швырнула кинжал. Просто бросила – с яростью, с выдохом и тонной боли. Прямо в его лоб. И разбойник рухнул, как марионетка без нитей.

А у меня остался только меч – тот самый, что я с трудом выхватила у мертвеца. Тяжёлый и слишком длинный. Он не был частью меня, как лук или кинжал, но я всё равно держала его мёртвой хваткой.

Последние двое пытались взять меня измором – не нападали, а кружили, загоняя в петлю. Я понимала это, видела, чувствовала. А они знали, что я устаю.