Там, где гаснет выстрел

Без слова кивок – и шаги продолжили свой ровный бег. Пальцы хакера, словно клавиши пианино, легко касались воздуха, когда он догнал у экрана:

– Они уже на галерее. Просила держать под контролем. Там, – он указал взглядом вверх.

За зеркальным стеклом второго этажа стояли трое. Два силуэта, скрытые в тени, словно расплывшиеся тени дыма, неуловимые и призрачные. А между ними – она. Вся в белом, словно холодный пепел на бархате ночи. Леокадия. Её взгляд не просто смотрел вниз – он пронзал пространство, словно вгрызался зубами в реальность. Не наблюдала. Оценила. Судила. И её холод был тяжелее любого оружия. Свет изменился – стал резким, сконцентрированным, будто заострённым до боли. Он вырезал из темноты круг, в который невозможно было не войти. Всё остальное исчезло. Остались только шаги, гулкие и точные, направленные в центр напряжения, в само сердце игры. Тишина замерла. Воздух стал плотным, словно боялся сдвинуться с места. Мир сузился до одного момента – до той самой грани, где больше нет масок, только голая истина. Свет прорезал тьму и вырвал из неё мой силуэт – как чёрную фигуру, брошенную на доску без права на отступление.

Голос вышел спокойно, без надрыва. Как холодное лезвие, медленно проходящее по коже. Ни дрожи. Ни тени сомнения.

– Это не клуб. Это грань. Между правдой и иллюзией, между тем, кем ты кажешься, и тем, кто ты есть. Здесь каждый получает не то, чего ждал, а то, чего боится больше всего.

В зале сгустилась тишина. Взгляд прошёл по силуэтам, ловя не глаза, а трещины. В каждом – дрожащая суть, та, что прячется под глянцем уверенности.

– Сегодня нет судей. Только отражения. Посмотри в него – и увидишь себя. Здесь не прощают. Не награждают. Здесь делают ставки на правду – и редко её выдерживают.

В зале что-то сдвинулось – лёгкий шорох, как дыхание перед бурей. Напряжение стало почти осязаемым.

Но круг уже принял. И игра началась.

– Вам кажется, что вы выбираете? – голос звучал почти шёпотом, но каждое слово вонзалось в воздух, как гвоздь. – Но именно здесь вы – объект. А это место – наблюдатель. Он видит сквозь и решает цену.

Взгляд скользнул выше голов, туда, где за зеркальным стеклом прятались те, кто привык считать себя создателями. Создателями правил, пространства, власти, но зверь, однажды выпущенный, больше не слушается команды, дышит отдельно, живёт отдельно. И он хочет есть. Молчание сгустилось – будто само помещение затаило дыхание. Всё вокруг застыло в ожидании следующего удара.

Потом это случилось, огни ставок вспыхнули разом, в зал ворвался гул, как раскат азарта, сорванного с цепи. Экран за спиной ожил. Два игрока. Их лица, цифры, движения – всё втягивалось в воронку внимания, система проснулась. Снова. Но теперь – под наблюдением тех, кто считал себя вершиной. Цель появилась не сразу. Сначала – просто точка, едва различимое движение. Неуловимое, зыбкое, ускользающее, почти живое, и всё лишнее исчезло. Осталось только дыхание. Стойка – как клик замка. Руки – натянутые нити, в которых нет ни капли сомнения. Внутри – только ровное, замедленное биение, будто сам мир решил подстроиться под ритм.

Всё исчезло, свет, Леокадия, осталась только цель.

Раз.

Два.

Выстрел.

Щёлчок – тише дыхания, но в нём спрессовалось всё: сдержанный гнев, холодная сила, обострённая точность. Возвращённая ясность – как лезвие в темноте. Я слышала, как кто-то выдохнул слишком громко, как металл отозвался в каблуке, как хрустнула кость в чьей-то сжатой ладони. Но всё это было фоном. Потому что на экране – белый всплеск. Дёрнулось изображение, будто кто-то резко выдернул клуб из сна и попытался проснуться. Я уловила это в первый миг. Мелькание. Нарушение. Ошибка, которой здесь не должно быть. И в ту же секунду заметила Лору. Она уже стояла у выхода, недвижимая, как статуя в дымке, смотрела прямо на меня, долго, не моргая. И не раздумывая и вышла из круга, и всё сразу замерло, как будто вырвала себя из сцены. Как будто мир внутри клуба отрезали ножом, оставив за спиной только фантомы.

Порог за кулисами – граница. Здесь ничего не мигает. Здесь всё либо реально, либо смертельно. Лора ждала сигарета в пальцах почти догорела, но не докуривала. Я заметила это, и она что-то знала.

– Пошли, – её голос был хриплым от табака, но коротким, как команда, и в нём что-то вибрировало – настороженность, раздражение… или страх.

Мы шли по внутреннему коридору, где пахло пылью и металлом. Здесь редко бывали посторонние. Серверы внизу тихо звенели, как пчёлы в улье. И с каждым шагом чувствовала: что-то пошло не так.

– Утечка, – выдохнула она, не глядя. – Чьи-то профили, личное, адреса, настоящие имена. Кто работал раньше. Кто работает сейчас, с кем спит, кому должен, что скрывает. Всё.

Я замедлила шаг, информация в клубе – не просто данные, а скорее валюта.

– Пока только часть. – Лора наконец обернулась. – И только избранные – всё ещё в тени. Я – не среди них.

Пауза. А потом:

– А вот ты – нет.

Слова ударили не громко, но точно. Как плоская ладонь по голой коже. Я ничего не сказала. Просто смотрела. А она – на меня. И в этом взгляде не было ни сомнения, ни любопытства. Только чёткий, холодный анализ.

– Я не знаю твоего настоящего имени. Не знаю, где ты живёшь, чем дышишь, откуда ты вообще. – Она склонила голову чуть набок. – Ты не водишься ни с кем. Не пьёшь. Не играешь. Не спишь с клиентами. Не хвастаешь выстрелами. А стреляешь… как будто пуля у тебя в крови. Как будто кто-то когда-то вложил в тебя чёткий, безошибочный механизм. Ты не мажешь. Никогда.

Я промолчала. Хотелось бы сказать, что это дар. Или проклятие. Или просто тренировка. Но всё это – слишком просто. Правда в другом. В глубже.

Флешбек подступил не как воспоминание, а как приступ.

Тот старый тир, где земля, пахнущая железом и потом и серые стены. Мужчина, который говорил: «Страх – не враг. Он – часть прицела. Если ты его не слышишь, значит, целишься не туда». Первый выстрел, маленькие пальцы на тяжёлом оружии. Мир распался на фокус и гул. Цель. Щелчок. И попадание. И снова. И снова. Пока не осталось ни сомнений, ни выбора. Только это. Только точность. Они называли это “талантом”. На самом деле – просто то, что выжило.

И посмотрела на Лору прямо и спокойно, словно выдохнула изнутри все свое прошлое.

– Я просто стреляю. Всё остальное – неважно.

Лора кивнула медленно, будто не в знак согласия – в знак понимания. Она знала, что я не лгу.

– Тогда готовься, сегодня что-то сдвинулось и дрожит. А ты – в центре. Не просто как участник. Как маркер. Как что-то, что хотят понять… или уничтожить.

И она ушла вперёд, оставив меня в коридоре, где воздух казался слишком плотным. А где-то внизу, в гудении серверов, будто рождалась новая игра.

Экран, оставшийся позади, снова мигнул. Будто кто-то посторонний коснулся вен систем, осторожно, почти ласково, но с намерением. Я это почувствовала кожей. Кто-то открывал дверь, которая, казалось, была закрыта навсегда.

– Ладно, – сказала Лора, обернувшись и подходя вплотную. – Игра продолжается. Сделай то, за что ты здесь. Покажи, почему тебя оставили в тени. А потом… тебя позовут. Уже почти зовут.

•

Они действительно пришли. Во время паузы – странной, зыбкой, когда публика гулко перекатывалась к бару, ещё обсуждая выстрел, ещё споря, был ли он случаен или слишком точен, чтобы быть случайностью. Воздух дрожал от недавнего напряжения, но в этой дрожи почувствовала холодный сдвиг: кто-то вошёл, и зал словно сразу узнал хозяев.

Леокадия. Она всегда входила, как лезвие в мягкую ткань – остро, звонко, так, что воздух резонировал, будто хрусталь под ударами когтей. На ней не было ни одного лишнего движения. Она существовала так, будто сама была законом: смотри, но не трогай, или обожжёшься. В ней было что-то от стекла, от ртути, от хищника в шелковой оболочке. Я знала – если к ней прикоснуться, пальцы запомнят не гладкость, а боль. Но рядом с ней – мужчина. Совершенно другой ритм. Он был тих, но это молчание было куда страшнее её блеска. Костюм дорогой, но не как у тех, кто демонстрирует силу. Его одежда была всего лишь оболочкой привычки. Он сам – привычка к власти. Той власти, что не требует слов и движений. Я впервые увидела человека, который может приказать, даже не открывая рта. И подчиняться будут. В его взгляде было архивное спокойствие. Глаза, куда не заносят имена, только ошибки. Твои. Чужие. Все уже давно учтены, подписаны, упакованы. Когда его взгляд задержался на мне, я поняла – моя ошибка тоже там. Или ещё только будет. Но место для неё уже приготовлено.

– Это она? – спросил он тихо, и это “тихо” оказалось сильнее грома.

– Да, – ответила Леокадия. Не мне, не ему – самой сути происходящего. – Та, что не промахивается. Та, что видит суть до того, как мы расскажем правила.

И в этот миг я ощутила: мир сдвинулся.

Ничего не рухнуло, никакой драмы, никаких вспышек. Только внутренний толчок – будто почва ушла на полсантиметра вниз, и теперь стою уже на другой земле.

– Мы хотим предложить тебе нечто большее, – произнёс мужчина. – Другая арена. Другие цели. И оружие – тоньше, чем винтовка. Ты видишь глубже, бьёшь точнее. Ты не просто стрелок.

Я знала: это не предложение. Это – почти приговор или приглашение в клетку, где прутья позолочены. Но что-то внутри меня, упрямое и тихое, шептало: «Скажи “нет”. Хотя бы один раз».

– Лестно, – сказала я вслух. Голос вышел ровный, сухой. Только пальцы чуть дрогнули, будто куртка неожиданно стала тесной в плечах.

Леокадия улыбнулась краем губ.

– Главное – не ошибись, с кем ты, – её голос был мягок, почти заботлив. Так змеи приглаживают добычу хвостом перед укусом.

Позже, у выхода, я задержалась на миг. Привычка: застегнуть куртку, отрегулировать ремни рюкзака, вдохнуть, выдохнуть. Всё должно быть под контролем. Контроль – моя единственная опора. И вдруг – прикосновение, лёгкое, осторожное к локтю из-за чего резко обернулась.

Парень из техников, всегда где-то в тени, у проводов, с руками, которые умеют починить невозможное. Его тишина всегда была громче чужих слов. Он редко говорил. Но когда говорил – слушала, даже если не хотела. Сотрудник не поднял на меня глаза. Только вложил в ладонь чёрную визитку.

– Зачем? – вырвалось у меня, больше раздражения, чем любопытства.

– Хочу знать, – ответил он. Голос чуть хрипел, будто недосказанность всегда жила в его горле. – Каково это – быть той, от кого бегут даже тени. Ты не человек.

И ушёл спокойно, будто не бросил в меня нож, который остался внутри, а не снаружи.

Я осталась стоять с визиткой в руке. Фраза застряла между рёбер, там, где, как и всегда думала, пустота. Я берегла это место – как тишину. Но оказалось, что там всё ещё можно попасть.

Я улыбнулась. Не громко, не всерьёз. Просто уголком губ. Впервые за очень долгое время. Не потому что стало легче. А потому что кто-то, пусть чужой, увидел не просто выстрел, не просто броню. Увидел трещину. Ту, через которую всё ещё пробивается нечто живое.

Глава 3

Я осталась с чёрной визиткой в руке – гладкой, без подписи, без надежды, но внутри что-то дрогнуло. Не страх, не интерес, не азарт, а скорее отклик, будто меня позвали по давно забытому имени. Спрятала визитку в карман, захлопнула дверь и пошла по коридору, мимо мигающих ламп, раскаленного северного оборудования и изношенных углов.

Почему всё начало рассыпаться именно сейчас? Почему Лора вдруг задала вопросы глубже обычного? Она никогда не любопытствовала. Просто смотрела с некоторой тревогой или холодной симпатией. Но сегодня в её голосе звучало больше, чем контроль или профессиональный интерес. Будто что-то знала или догадывалась.

Я не позволяла копаться в себе, потому что если задеть основание, всё рассыплется.

Сев в машину, я ощутила тишину. Старая, поцарапанная Honda откликнулась хрипом мотора, но я не сразу завела её. Сидела, глядя на тень своих рук на руле, пальцы всё ещё сжимали невидимое оружие. Кожа помнила холод металла, плечо – отдачу, спина – чужие взгляды. Скользнув рукой в карман, достала телефон и разблокировала экран. Лента новостей – пыль, кровь, красивые обёртки, скрытые катастрофы. На третьем заголовке – громкий арест по экономической схеме. Я знала это имя. Это слишком близко к тем, кто играет на высоких уровнях.

Закрыла экран, поставив лимит, забила код, который вряд ли вспомню. Хватит. Не хочу снова нырять в этот омут, где каждый клик затягивает. Не искать отца в уголовных делах, не ловить имя в надежде, что кто-то помнит.

Только дорога, ночь и я. Сквозь город, который казался знакомым, но больше не безопасным. На перекрёстке вспыхнула тьма. Фонарь резко погас, но под ним кто-то стоял, фигура в капюшоне, неподвижная, как изваяние, без очертаний, скрывала лицо. Или его не было? Мой взгляд зацепился и не отпускал, человек не двигался, но казалось, что он чувствует мой взгляд.

Сердце замерло не от страха, а от первобытного инстинкта. Ощущение, что за тобой наблюдают, даже если никто не шевелится, даже если ты просто проезжаешь мимо. Вдох. Я не остановилась, но руки на руле дрогнули.

Город не защищал, он наблюдал. Витрины магазинов отражали чужие жизни, не тронутые страхом. Манекены в вечерних костюмах казались участниками другого мира. Вечный спектакль для пустых улиц. Лампочки в кофейнях мерцали, как сигналы тревоги, которые никто не слышал. Всё вокруг кричало: ты меняешься. Не к свету, не к злу, а к правде, которую долго игнорировала.

Дверь квартиры захлопнулась почти бесшумно, но звук отозвался в груди. Не включая свет, проходя мимо кухни и спальни, не чувствуя голода или усталости подошла к ящику, низкому, тяжёлому, скрытому под книгами и папками. Открыв его, я увидела кейс: синий, строгий, с зацепками. Его прикосновение было как вскрытие раны. Ручка с вмятинами от ладоней, когда отец учил меня держать оружие, каждая деталь была знакома, как шрам, который не видишь, но помнишь. Я взяла винтовку и поставила её на пол.

Затем потянулась к полке, где лежала старая книга по психологии. Мамины заметки и дневник. Открыв дневник и прочитала первую строчку.

«Тишина давит. Ром допит, но не приносит забвения. Снова эти записи, словно фрагменты чужих душ, моя коллекция. Я всегда видела больше. Не лица, а схемы. Скрытые структуры. Профайлинг – не просто слово, а способ проникнуть в истину. Это не поверхностное чтение, а препарирование глубин. Власть? Да, и жуткое осознание собственной бездны.

Глаза – не зеркало, а линза. Усталость – не мешки под глазами, а пустота внутри. Боль – расширение зрачка, попытка абсорбировать свет, чтобы рассеять тьму. Или вспышка ненависти, фанатизма, патологического влечения.

Руки – не просто жесты, а неврологические паттерны. Дрожь пальцев – не волнение, а разрыв когнитивных связей. Сжатые кулаки – не ярость, а компрессия психической энергии, готовность к выбросу. Воздух вокруг таких моментов сгущается, предвещая энтропию.

Голос – не интонация, а акустический спектр души. Дрожь – не ложь, а деформация частоты от внутреннего конфликта. Срыв – не отчаяние, а критическая точка напряжения. Иногда его вибрации проникают в меня, вызывая резонанс с моими внутренними деформациями.

Самое ценное? Не эмоции, а первичные драйверы: власть, аффилиация, самосохранение, разрушение. Это обнажённая суть, дешифровка, притяжение и риск.

Я вспоминаю его. Взгляд – чистый шторм. Прикосновения – граница между анестезией и электрическим разрядом. Голос – гипнотический резонанс. Он был моей самой сложной интерпретацией, проектом, который поглотил меня. Наша связь – не близость, а слияние сознаний. Мы понимали друг друга через искажения, и это была моя тёмная романтика.

Видеть так много – это не проклятие, а перманентная диагностика. Каждый смех – компромисс. Каждое обещание – уязвимость. Каждый взгляд – незавершённый нарратив. Но я не могу прекратить этот анализ. В этих человеческих глубинах я нахожу свою матрицу. И в этой тьме ощущаю максимальную степень активации.

Встать? Нет. Мысли – рекурсивный цикл, слишком много теней. Но страха нет. Только принятие. Завтра – новые данные. Я готова их обработать.»

Воспоминания всплыли в голове, искажённые, как сквозь воду. Мама рядом, папа напротив, лица без лиц, маски памяти, где страницы дневника пахли выцветшими чернилами и чем-то ещё – будто тонким налётом пепла, осевшего из прошлого. Запах был сухим, усталым, и, казалось, впитывал в себя всё недосказанное, что мать оставила между строк. Я захлопнула его резко, словно от этого могла защититься, словно сами буквы были раскалённым железом, которое вот-вот прожжёт кожу.

Её слова – такие хрупкие, тонкие, как трещины на стекле, – резали не болью, а чем-то глубже: той тишиной, где пряталась злость. Она не вспыхнула сразу, а вытекала из меня медленно, густо, как ночная река. Я сидела неподвижно, и в этом молчании чувствовала, как внутри поднимается холодная, упрямая ярость, та самая, что не умеет кричать, но умеет разрушать.

И вдруг всё вокруг изменилось. Стены моей комнаты показались мне чужими, как будто и они участвовали в чьём-то заговоре. Вспомнились лица из клуба – их выверенные улыбки, их взгляды, их тишина. В каждом жесте, в каждом небрежном слове я теперь слышала скрытый подтекст. Они знали, каждый из них носил во взгляде что-то, о чём мне не говорил. Слишком много совпадений, слишком много пустот, за которыми всегда стояла тень, отбирая у меня право на правду – и делали это молча, так, будто я должна была оставаться слепой.

Я поднялась, чувство, что сидеть рядом с этим дневником – всё равно что дышать в закрытой комнате, стало невыносимым. И тогда я вспомнила о записке.

Я поднялась с пола, шторы пропускали мягкий свет фонарей с улицы, и он ложился на мебель —неброскую, купленную много лет назад разом, в одном дыхании. Я ничего не меняла и не добавляла новых деталей, не избавлялась от старых, всё оставалось таким, каким было, квартира существовала не для жизни, а для хранения памяти. Я прошла мимо гостиной: книги на полках стояли ровными рядами, но я не прикасалась к ним годами. На столике – чашка с пересохшими разводами чая, оставшаяся с утра. Всё выглядело опрятно, но в этой опрятности было что-то мёртвое, словно каждая вещь ждала, когда её тронут, а я лишь проходила мимо.

Коридор встретил меня зеркалом в старой раме. В нём отражался свет из кухни – холодный, белёсый. Я видела себя мельком: белые волосы, усталые глаза, отвела взгляд и пошла дальше. Мимо спальни, там всегда царил порядок – застеленная кровать, слишком аккуратно сложенные пледы, ни единой вещи, оставленной на виду. Как в гостинице, где никто не задерживается надолго.

Спальня не дышала теплом, и я давно перестала воспринимать её как место отдыха. Дальше – маленькая комната, где стоял письменный стол, когда-то принадлежавший отцу. На нём я не работала: бумаги лежали ровно, ручки в подставке, всё выглядело завершённым и чужим. Но каждый раз, проходя мимо, я чувствовала, что этот стол наблюдает за мной. И, наконец, угол прихожей.

Я остановилась, и пустила руки в карман куртки. Бумага была чуть мятым прямоугольником, пахнущим сыростью и чужими руками. Я держала её и знала: каждая комната в этой квартире молчала со мной годами, а эта бумага могла заговорить. И в этот миг во мне родилось странное, противоречивое желание. Позвонить. Услышать голос по ту сторону и узнать хоть что-то, что прорывало бы этот вязкий круг молчания. Но и страх был рядом: если я сделаю это – всё изменится

Телефон оказался в руке раньше, чем я успела подумать. Будто сам – тяжёлый, знакомый, почти чужой предмет. Пальцы нажимали на кнопки сами по себе, и я только смотрела, как цифры выстраиваются в ряд. Странно – я всегда считала себя хозяйкой своих решений, но в этот момент я просто позволила телу сделать то, чего боялась. Гудки. Один, другой. Они тянулись бесконечно, как шаги в пустом коридоре. Сердце билось медленнее, чем обычно, я ожидала его голос – низкий, спокойный, тот, который легко рушил мой контроль одним своим присутствием. Но вместо этого раздался женский:

– Вы позвонили в дом семьи Ферран. Ночной секретариат. Кого вы хотите услышать?

Секретариат. Дом. Холодные слова, всё это звучало так официально, так безжизненно, что мне вдруг стало стыдно – как будто я вторглась туда, куда мне не было дороги.

– Мне нужен Рафаэль, – выдохнула я. Сухо. Без оттенков, без надежды.

– К сожалению, господин Ферран недоступен для прямых звонков в это время. Могу ли я…

– Нет, – перебила я резко. – Мне нужно с ним говорить сейчас.

Мгновение тишины. И снова её ровный голос – отточенный, безупречно вежливый, ледяной, словно этот сценарий она повторяла сотни раз:

– Понимаю. Но это невозможно.

Не дрогнуло ни одно слово. Она не просила прощения, не пыталась сгладить углы, это был голос-стена. Я сжала телефон сильнее. Глупо. Глупо верить, что одним звонком можно разорвать этот круг, что он вдруг поднимет трубку и скажет что-то, что изменит всё. Что он – вообще существует для меня за пределами клуба. Может быть, я придумала его себе слишком настоящим?

– Тогда не утруждайте себя, – бросила я, и в голосе прозвучала злость. Не на неё, а на себя.

Гудок обрыва. Тишина.

Осталась только лампа с тёплым светом, мои собственные руки. И этот ком внутри, тугой и острый, словно я проглотила камень. Я медленно опустилась на кровать. Тело будто налилось свинцом, а мысли, наоборот, метались, сталкивались друг с другом. Злость держала меня на поверхности, но усталость была сильнее. Я закрыла глаза, сжимая ладонью край покрывала. Я хотела только одного – чтобы сон пришёл, смыл остатки этого дня, забрал с собой запах чернил и пепла, холодный голос секретарши, пустой вызов. Но где-то глубоко я уже знала: утро не принесёт облегчения, а наоборот оно откроет новый круг. И я снова буду идти по нему – сама, шаг за шагом, с тем же комом внутри.

Глава 4

Утро разрезал короткий, резкий звонок и подскочила мгновенно, будто всю ночь только этого и ждала. Сердце ударило в рёбра так сильно, что воздух вышибло. В голове мелькнула мысль – он. Рафаэль. Кто же ещё? Это должно быть он.

Даже не посмотрела на номер, рука сама нажала кнопку, будто тело давно знало, что сделает это. Я хотела услышать его голос, больше, чем готова была признать.

– Алло? – выдохая, голос дрогнул, хотя и старалась держать спокойствие.

Тишина, на миг показалось, что провалюсь в неё – и останусь там, но тишина оказалась длиннее, чем позволено чужой надежде.

– Доброе утро, – чужой мужской голос, сухой, голос не похожий на Рафаэля. – Вам назначена встреча с госпожой Леокадией. Сегодня в её кабинете.

Слово «назначена» прозвучало, как печать на приговоре. Мое тело медленно опустилось обратно на постель, сжимая телефон так, что пальцы побелели.

– Поняла.

Гудки и оборванный конец линии. И вдруг тишина комнаты стала в разы тяжелее. Только сейчас заметила: дыхание сбилось, грудь будто теснее стала, чем раньше. Я не ждала именно этого звонка, но он всё равно пришёл, работа снова забирала меня – шаг за шагом, медленно и безвозвратно. И это уже не было работой, не ролью, это начинало напоминать жизнь.

И эта мысль пугала сильнее всего, потому что знала: всё, что клуб называет жизнью – на самом деле приговор.

●

Кабинет Леокадии был пространством, где не существовало дыхания. Слишком пустой, слишком стерильный, словно даже воздух здесь проходил через фильтр, прежде чем осмелиться коснуться её. Никаких деталей, за которые мог зацепиться взгляд. Время здесь будто не задерживалось. Она сидела за массивным столом, безупречно собранная. Её холод – это не отсутствие тепла, а оружие, доведённое до совершенства, улыбка, которой она меня встретила, имела в себе что угодно контроль, насмешку, уверенность, но только не тепло.

– Присаживайся, Эвелин, – голос мягкий, но внутри слышалась сталь, та самая, которая ломает хребет. – Мы обсудим твои новые условия.

Я села и почувствовала, как стул подо мной словно стал частью конструкции, в которую меня встроили. Понимая: речь не о работе, речь обо мне, о том, какой буду, когда выйду отсюда, и выйду ли.

– Теперь всё сложнее, – начала Леокадия, медленно, словно раскладывая каждое слово на весы. – Здесь важен не твой выстрел. Не техника, не точность, не скорость. Важен выбор, каждый день перед тобой будут сидеть двое. И тебе придётся решать… Кто из них хуже. Кто заслуживает падения. Кто оставит за собой руины.

Слова ударили о грудь, будто ледяной молот. Я знала, что умею видеть чужие ошибки – всегда видела, но сделать это официальной обязанностью? Поставить себя над жизнями, над судьбами. Этот холодный вес ответственности почти свалил меня с места.

– И что, если я откажусь? – выдохнула, хотя дыхание уже казалось мне чужим, сжатым в железной клетке.