Тот, кто срывает цветы

Я был польщен.

Мы вместе вошли в подъезд. На секунду у меня промелькнула мысль рассказать детективу о ночном звонке, но я не мог этого сделать. Было слишком опасно передавать свой телефон в руки полиции – я не был чист, чтобы так рисковать.

Байер и отец вновь скрылись в кабинете, а я отправился на кухню, заварил себе чай с ягодами барбариса и устроился на стуле около окна с телефоном в руках. Некоторое время я смотрел на улицу. К дому приближался наш сосед с первого этажа. Он был не один, а в компании девушки с кудрявыми волосами. Они смеялись, и я подумал, что это, наверно, довольно странно – жить нормальной жизнью.

Я сжал телефон, несколько раз втянул воздух, после чего заказал детализацию звонков в личном кабинете оператора. Почти мгновенно на экране высветились номера, время продолжительности звонков и цена. Скрытый номер был определен, я открыл записную книгу, чтобы на всякий случай сверить его с контактами, но совпадений не было.

Я выругался, повертел телефон в руках. Мне звонили посреди ночи со скрытого номера, дали послушать запись, но для чего? Чтобы напугать? У меня мелькнула здравая мысль: если звонил не Ванденберг, то это вполне могли быть наши с Келлерами конкуренты. Последнее время наши дела с Ойгеном и Рольфом шли в гору, и мы нажили себе много врагов. Но если это так, то зачем кому-то так делать? Обычно послания людей из этого круга звучат куда более конкретно.

Я быстро набрал Ойгена.

– Я уже решил, что ты на меня забил, – послышался в трубке его голос.

– Нет, – ответил я. – Были дела.

– У нас с тобой, знаешь ли, тоже дела, – фыркнул он. – Короче…

– Подожди! – перебил его я.

– Чего еще?

– Тебе никто не звонил ночью?

– Чего? Нет.

Я закрыл глаза, прижался виском к стене.

– У тебя что-то случилось?

– Кто-то звонил мне ночью. Номер не определился.

– Молчали?

– Нет, дали послушать какую-то запись.

– Запись?

Ойген напрягся.

– Как будто там, откуда звонили, был включен телевизор, и телефон просто к нему поднесли в нужный момент.

– Chto za hernya?

Я молчал.

– Ты думаешь, что это?..

Я нервно забарабанил пальцами по подоконнику.

До последнего я надеялся, что Ойген рассмеется, скажет мне не волноваться, убедит, что это чья-то шутка, но он был серьезен.

– Слушай…

В коридоре послышались голоса, и я быстро зашептал в трубку:

– Не могу сейчас говорить. Встретимся часов в шесть на нашем месте.

Хлопнула входная дверь, на секунду все стихло, а затем на кухне показался Байер.

– Твой отец уехал на работу. Ему нужно поднять кое-какие материалы.

Я кивнул.

– Чай?

Байер улыбнулся.

– Не откажусь.

Он занял свободный стул напротив меня.

– На днях я прочитал твою статью об Альме, – сказал Самуэль, размешивая сахар. – Хорошо написано.

– Зачем же вы ее читали?

Он не ответил. Вместо этого детектив задал свой вопрос:

– Ты много о нем знаешь, верно? О Ванденберге?

– Много, – я не стал увиливать. – Торвалль говорит, чтобы я не лез в это.

Байер нахмурился, и я решил, что он тоже успел наслушаться подобного. Торвалль считал, что именно Самуэль меня «разбаловал», поэтому диалог обо мне вполне мог состояться между ними.

– Это правда, что Ванденберг был образцовым заключенным? – спросил я.

Байер кивнул.

– Ага. Он почти все время книги читал. Ему особенно нравился «Моби Дик».

– И что? Ни одной ссоры с другими заключенными?

– Нет. Ванденберг слишком закрылся в себе. Он порой не замечал, что к нему в камеру кто-то заходит. Так и сидел, склонившись над книгой или смотрел перед собой. Жутко, если честно. Бедные психиатры. Они на протяжении восьми лет пытались понять его, но Ванденберг не желал идти с ними на контакт.

– Едва ли беседы с психиатрами интересовали его, – предположил я.

– Твоя правда. Однажды к нему из Берлина приехал клинический психолог, чтобы попытаться составить психологический портрет.

– И?

Байер мрачно усмехнулся.

– Сукин сын все время молчал.

– Я читал, что Ванденберг часто разговаривал с самим собой.

– Ага. Многие считали его шизофреником из-за этого.

– Но у него ведь нет такого диагноза?

– Такого – нет.

Детектив потер лицо руками, потом посмотрел на меня.

– Пойдем, – неожиданно сказал он. – Я тебе кое-что покажу.

Байер почти не притронулся к чаю. Я прошел за ним по коридору, и мы оказались в кабинете моего отца. По его крепкому столу из красного дерева были разложены фотографии, но не жертв, а «подарков», что Ванденберг оставлял у каждого тела.

– Цветы, – сказал Самуэль. – Всегда живые цветы, не считая бумажной розы.

Байер поправил фотографии, разложил их в два ровных ряда.

– Взгляни.

Я подошел к столу и склонился над снимками. Среди них были белые и багряно-красные розы, лилии с увядшими лепестками, начинающие чернеть маки, орхидеи, пропитанные кровью. Против воли я вспомнил песню по радио, под которую мы однажды накурились с Ойгеном в машине: «there is a flower within my heart… daisy, daisy».73

– У меня есть одна идея, – сказал Байер. – Насчет цветов.

Он стоял напротив. Задумчивый и полностью сосредоточенный на фотографиях.

– Да?

– Флориография, – ответил Самуэль. – Язык цветов.

Он взял в руки снимок с красной розой, показал его мне.

– Это нашли рядом с телом Этты.

Байер кивнул на другой край стола, где лежали помятые листы бумаги, скрепленные булавкой. Я взял их в руки, медленно пролистал.

– Я распечатал кое-что на эту тему, – продолжил объяснять детектив. – Значения цветов, что были найдены рядом с жертвами.

– «Греки считали розу символом бесконечности», – я начал читать вслух, – «но лепестки розы быстро увядают, если цветок сорвать, поэтому розу сравнивают с красотой юных дев, которая не может быть вечной». Ты думаешь, что Ванденберг действительно вкладывал во все это такой смысл? Я хочу сказать, что… Не слишком ли это глубоко?

– Читай дальше, – настоял Байер.

– «Вместе с этим роза считалась символом молчания, она олицетворяла греческого бога молчания Гарпократа».

Я в некоторой растерянности взглянул на детектива, и он сунул мне в руку следующий снимок с изображением белой гвоздики. Я нашел упоминание этого цветка в самом начале второго листа. В тексте говорилось, что белая гвоздика служила олицетворением презрения и брезгливости.

– Белую гвоздику нашли с телом проститутки, – заметил Самуэль. – В этом что-то есть. Не находишь?

Я начал понимать, что он имел в виду. На следующем снимке был запечатлен мак. Я быстро прочитал, что он являлся символом вечного сна.

– А лилия в волосах Кристин Беме, третьей жертвы, намекает нам на ее чистоту? – скептически спросил я, вновь пробегая взглядом по тексту.

– Не совсем. Существует мнение, что лилия – прообраз шестиконечной звезды.

– И? Причем тут это?

– Мать Кристин – еврейка.

Повисло молчание. Я нервно провел языком по пересохшим губам.

– Совпадений много, но я еще не все разобрал до конца. Торвалль говорит, что я трачу время зря, но почему-то мне кажется, что очень важно понять, что именно хотел сказать Ванденберг.

Байер снова привлек мое внимание к Этте Диттер.

– Какое из всех значений ей подходит? Как думаешь?

– Если здесь действительно все, – медленно начал я, – то думаю, что Ванденберг имел в виду, что он будет убивать бесконечно. Он забрал красоту Этты, забрал ее молодость, жизнь. Она замолчала навсегда, как и другие жертвы до этого. Я не знаю. Почему никто не задал этот вопрос Ванденбергу, когда была такая возможность? С ним же работали, вели допросы… Нет?

Байер тяжело вздохнул.

– Его допрашивали на эту тему, но он либо молчал, либо отвечал что-то невразумительное. Впрочем, это почти никого не волновало толком. Следствие было больше сосредоточено на мотивах и целях, чем на сувенирах, которые Ванденберг зачем-то оставлял своим жертвам. Слушай, а что ты думаешь насчет мака? – Самуэль неожиданно переключился. – Его обнаружили рядом с одной из первых жертв.

– Если мак – это вечный сон, то, может, Ванденберг видел себя богом забвения? Мак считается символом Гипноса. Это древнегреческое божество сновидений. Боже, кто же там еще был… Эрос и Танатос. Страсть и смерть. Танатос был братом-близнецом Гипноса. В университете мы долго изучали древнюю Грецию, – объяснил я, когда увидел изумленное лицо детектива.

– Куда ты клонишь?

– Танатос – сама смерть.

– Ты на самом деле думаешь, что Ванденберг возомнил себя богом?

Я пожал плечами.

– У многих психопатов комплекс бога.

Байер опустился на стул, провел ладонью по волосам. Его взгляд был устремлен в одну точку.

– Безумие какое-то… – устало протянул он.

Я мерил шагами комнату.

– Это точно. Я никак не могу понять, что кроется за этим. Не может быть, что за этим совсем ничего не кроется.

Байер поморщился.

– Ты прав, – вздохнул он. – У этого должно быть значение. То есть понятно, что все это символика, но зачем? Почему Ванденбергу было так необходимо оставить что-то на месте убийства? Для него это было настолько важно, что он не тронул тебя, потому что под рукой ничего не было. Это же заставило его смастерить хреново оригами для убитого охранника, когда время поджимало, и ему нужно было уносить ноги.

– Я думал об этом.

– Неужели?

– Да. Мне кажется, что все дело в том, что отец Ванденберга был охотником.

Самуэль протер глаза, посмотрел на меня озадаченно.

– У многих охотников есть обряды. Я как-то читал, что наскальные рисунки древних людей – часть некого ритуала, когда охотники, вынужденные убивать дичь для того, чтобы прокормиться, просят прощения у будущих жертв. Сейчас некоторые тоже соблюдают традиции. В Прибалтике, например, шапку охотника, убившего животное, украшают еловой веткой, как и саму дичь.

– Черт, Лео, – выдохнул Байер, его глаза загорелись, – откуда ты…

– Просто в то время, когда я всерьез увлекся Ванденбергом, меня не покидало ощущение, что я должен найти хотя бы какой-то ответ, чтобы не сойти с ума. Мне нужно было объяснение, а охотничьи обряды меня вполне устроили.

Байер тоже вскочил с места.

– Тогда все сходится, – взволнованно сказал он. – Когда Вальтер был ребенком, папаша запудрил ему мозги, а позже Ванденберг, считая себя охотником, пусть и иного профиля, не смог действовать без прежних ориентиров. Нужно как-то проверить эту версию.

Я рассеянно кивнул.

– Понять бы, что толкнуло его оставлять именно цветы.

– Это точно, но, боюсь, мы этого не узнаем, пока он на свободе. Давай попробуем разобрать, что же означает последний цветок, который он вплел в волосы Альме.

– Каллы.

– Они самые.

Информации об этих цветах в бумагах Байера не нашлось, поэтому я полез в интернет с телефона.

– «Каллы – символ уважения и восхищения, символизируют высшую степень преклонения», – прочитал я.

Мы с Байером помолчали. Детектив заговорил первым:

– Это может быть намеком на то, что Ванденберг вновь начал убивать. Как будто он преклоняется перед своей новой жертвой, потому что прошло столько лет.

– Имеешь в виду, что это такая больная благодарность?

Я как-то незаметно для себя перешел на «ты», но детектив даже не заметил этого.

– Вроде того, – сказал он.

Я кивнул. Каллы напомнили мне о похоронах матери, и я немного сник. Белые-белые цветы.

– Должно быть что-то еще, – задумчиво произнес Байер, но телефонный звонок заставил его отвлечься. – А, черт, Торвалль звонит.

Он снял трубку и вышел в коридор, прикрыв за собой дверь.

Я остался наедине с фотографиями, прокручивая в голове все только что сказанное. Идея Байера действительно была хороша, но меня все еще волновал вопрос: почему именно цветы.

– Он издевается, честное слово.

Байер вернулся в кабинет. Выглядел он раздраженным.

– Что-то случилось?

– Ага, – скривился он, – случилось. Я хотел отказаться от одного своего дела, потому что из-за Ванденберга у меня совсем нет времени им заниматься, но мне отказали. Торвалль позвонил, чтобы сообщить.

– Да, не очень приятно.

– Подонки.

– Кто? Твои начальники?

Байер посмотрел на меня с удивлением.

– Что? Нет, я о… – он помолчал немного. – Кто-то перевозит оружие за границу, но делает это таким образом, что ничем не выдает себя. Весной мне показалось, что я сел им на хвост, но наводка оказалась ложной.

Пока Самуэль сотрясал воздух, я почувствовал, что холодею. Оружие. Он ищет тех, кто сбывает оружие.

–… и все это у меня под носом, – донеслось до меня. – Почему-то все самое дерьмовое всегда случается у меня под носом.

Я постарался сохранить спокойствие. У меня вспотели ладони. Я снова склонился над фотографиями, притворившись, что ищу зацепки.

– Ладно, переживу, – одернул самого себя детектив. – На чем мы остановились?

В ушах у меня шумело и стучало.

– На Альме.

– Точно. Почему же…

Продолжить мы не успели, потому что вернулся отец. Он как-то странно посмотрел на нас с Байером. Обеспокоенно. Я вдруг понял, что отец, должно быть, просил Самуэля не втягивать меня в расследование.

– Уже ухожу, – поспешно сказал я, чтобы не создавать проблем детективу.

И чтобы успокоить свое нервное сердце.

2

О том, что детектив, который так часто бывает у меня дома, занимается расследованием дела о контрабанде оружия, я не сказал. Ойген и так был на взводе из-за того, что я постоянно вынужден был контактировать с полицейскими, и эта новость только бы подлила масла в огонь.

Тем вечером мы сидели на нашем привычном месте – под кронами деревьев, посреди небольшого пустыря. Я все время возвращался мыслями к разговору с Байером.

– Эй, – недовольно окликнул меня Ойген, – ты где?

– Здесь.

– Не похоже.

Он цокнул языком, покрутил в руках банку пива, которую не торопился открывать.

– Рольф связался с одной большой шишкой, – поделился он. – Хочет, чтобы мы с тобой завтра ночью сгоняли забрать товар.

– А чего там?

Ойген отмахнулся.

– Как обычно. Ничего нового или интересного.

– А кому предназначается?

– Какому-то мужику из Ингольштадта74, но встреча назначена ближе к концу недели, поэтому пока что можно не думать об этом.

Я кивнул. Обычное дело. Мы таких провернули множество. Я давным-давно перестал дергаться или волноваться, когда приходилось общаться с заказчиками.

Я открыл пиво, оно зашипело, запенилось у меня в руках.

– Как у тебя дома? – спросил Ойген, поглядывая на меня с подозрением. – Все еще шныряют крысы?

– Куда бы им деться, – ответил я.

Ойген выругался.

– Ладно тебе. Я скоро съеду.

Он тоже открыл банку, сделал несколько глотков, поскреб ногтями переносицу.

– А что с тем звонком?

Я помрачнел. За день мысли о нем окончательно выветрились из моей головы.

– Ничего.

– Если хочешь, то я могу позвонить по тому номеру.

– Думать забудь.

Мне не хотелось вмешивать Ойгена во всю эту историю.

Он закатил глаза и пнул меня в колено. В ответ я толкнул его в бок, и Ойген сипло рассмеялся.

– Знаешь, что вспомнил? – спросил вдруг он.

– А?

– Несколько лет назад, когда мы сидели у меня, я разбил тебе нос, а ты вылил на меня пиво.

Я улыбнулся.

– Примерно тогда же ты вроде с Рольфом познакомился, да? – он нахмурился, пытаясь вспомнить.

–Точно.

Ойген усмехнулся.

– Да-да, ты еще испугался до усрачки, что он тебя прирежет ночью.

– Не то чтобы я был так сильно напуган…

– Бонни, слушай, мне-то лучше знать.

Я пожал плечами, посмотрел в темнеющее небо. Одна за другой над нашими головами загорались звезды, пахло хвоей и костром, который трещал у нас в ногах.

– Зато сейчас Рольф в тебе души не чает, – заметил Ойген.

Это было правдой. Мы с Рольфом провели много вечеров за разговорами и выпивкой; он учил меня блефу в картах, показывал, как уметь защитить себя даже маленьким карманным ножом-бабочкой. Келлеры научили меня почти всему, что я только знал. Навыки вранья от Рольфа. Уроки вождения от Ойгена. Мы были стаей, крепкой семьей, о которой я никому не рассказывал.

Когда стемнело, мы направились в сторону старенького фургона Келлеров. Рольф дожидался нас на его ступенях. Он курил и листал засаленную газету, что-то напевая себе под нос. Это был один из тех вечеров, которые я любил особенно. Мы прошли в фургон, собрались за маленьким круглым столом, где нас дожидались печеные на костре овощи, мясо с дешевым соусом, поджаристый хлеб и три банки холодного пива. Это Рольф постарался – порой, когда у него находилось время и было подходящее настроение, он баловал нас с Ойгеном.

– За удачные сделки!

– Точно.

Мы приступили к еде. Рольф рассказывал о том, как идут дела у наших напарников с севера страны, делился планами на ближайшее будущее. Мы с Ойгеном, поглощенные едой, кивали. После ужина я вызвался убрать со стола. Эта моя привычка, к которой я был приучен с детства, нередко играла Келлерам на руку.

– Да брось ты, – попытался возразить Рольф, когда я включил воду, чтобы намыть посуду.

– Золушка, – фыркнул Ойген.

Он закинул руки за голову и наблюдал за мной с хитрым прищуром.

– Скоро полночь. Не пора ли тебе домой, а то карета превратится в тыкву, а у тебя начнется nervnyj sryv.

– Он и так дома, – сказал Рольф.

Он был порядочно пьян – до нашего прихода Рольф уже выпил несколько банок пива.

– Да и что такое этот ваш сраный дом? – громко спросил он, – если вот мы сейчас вдруг решим дернуть в какую-нибудь Вестфалию75, то у нас дома что ли не будет, а? Я вот… как считаю. Пока у нас есть паршивая тачка и дрянное пиво – мы смело можем считать, что и дом у нас есть.

Ойген рассмеялся.

– Говоришь, как russkie poety. Такое же нервное отчаяние.

Я убрал посуду и обернулся на Келлеров. В тот момент, когда Рольф, хмельной и раскрасневшийся, в старой черной майке, с оголенными плечами в шрамах, с грозным взглядом, тыкал себя в грудь пустой банкой из-под пива, а Ойген, бледный, с выпирающими под заляпанной машинным маслом футболкой ключицами, смеялся, – я почувствовал себя на своем месте. Я так преисполнился, что был готов отправиться с ними хоть в Вестфалию, хоть даже за пределы Германии. Куда угодно, лишь бы чувствовать эту крепкую связь между нами и дальше.

Через полчаса Рольф заснул за столом, и нам с Ойгеном стоило больших усилий перетащить его на диван. Он сонно отмахивался, но особенно не возражал. Мы накрыли его пледом и ушли за перегородку, где была комната Ойгена. За столько лет в ней ничего не изменилось. На полу по-прежнему лежало два скомканных одеяла, в которых можно было отыскать пепельницу, несколько зажигалок, фонарик и пару каких-нибудь журналов.

Я решил, что останусь у Келлеров, потому что возвращаться пешком домой мне не очень хотелось. Я позвонил отцу, сказал, что я в порядке и вернусь утром. После того, как я закончил разговаривать, телефон зазвонил вновь.

Ойген положил подбородок мне на плечо, заглядывая в экран.

– Мона? Чего еще за Мона?

– Одна знакомая, – ответил я, снова прижимая трубку к уху. – Да?

В трубке послышался голос Моны; говорила она тихо, словно у нее уже все спали, и ей нельзя было шуметь.

– Привет.

– У тебя все в порядке? – спросил я.

– Да, все хорошо. Просто решила узнать, как твои дела.

Комната была очень маленькой и тесной. Ойген прислонился спиной к стене, скрестил руки и насмешливо смотрел на меня. Ему было слышно каждое слово, что говорила Мона. Я скривился и одними губами выдал беззвучное: «пошел ты».

– Нормально, – ответил я.

Мы перебросились еще парой слов, на прощание Мона спросила:

– Знаешь, на следующей неделе будет шесть лет со смерти моего отца. Ты не мог бы сходить со мной на кладбище? Мама… В общем, у нее не получится, а одна я не могу.

– Конечно, – согласился я. – Могла бы и не спрашивать.

Когда я повесил трубку, Ойген фыркнул так громко, что мне захотелось ему врезать.

– Девчонка звонит тебе чуть за полночь и зазывает на кладбище. Ну и ну, – присвистнул он, широко улыбаясь.

– Это не смешно.

– Да уж какие тут шутки, – хмыкнул он. – Где ты такую выцепил?

Я рассказал ему историю нашего знакомства, и Ойген изменился в лице.

– Тогда вы слишком похожи, – сказал он. – Это обречено на провал заранее.

– Во-первых, между нами ничего нет. Во-вторых, с чего ты взял…

– Как думаешь, почему спустя столько лет мы все еще друг друга терпим?

– Почему?

Ойген по-турецки скрестил ноги, уперся локтями в колени.

– Да потому что загоны у нас разные. Если один из нас начнет сдаваться, то второй обязательно вытянет его из этого дерьма и поставит на ноги. Ну? Если бы мы были одинаково на голову trahnutye, то давным-давно разбежались бы в разные стороны. Кому бы от этого хорошо было, а, Бонни?

В его словах был смысл, а у меня не было сил что-то возражать.

– Кто знает, – сказал я, укладываясь на пол.

Ойген последовал моему примеру. Он вытянулся на одеялах, закинул ногу на ногу. Той ночью он рассказал мне о том, о чем я уже и так знал от Рольфа. Для меня Ойген воскресил в памяти тот холодный вечер, когда судьба столкнула его с человеком, который заменил ему отца. И я был благодарен ему за честность, а потом ощутил укол вины, потому что сам скрыл от Ойгена правду о деле Байера. Я пообещал себе, что в скором времени расскажу ему все.

– Если бы Рольф говорил серьезно о переезде, ты бы поехал с нами? – спросил Ойген, взглянув на меня.

– Спрашиваешь?

– Ну да.

– Поехал бы.

– А как же отец? Друзья?

– Я бы поехал, Ойген, – тихо повторил я.

– Тогда ты точно sumasshedshij, как жены декабристов.

Я ничего не ответил, но ткнул его локтем под ребра.

– Буйный какой. Спи давай.

Мне этого говорить не требовалось, потому что я и так начал засыпать. Проваливаясь в сон, сквозь ресницы, я увидел, что Ойген кладет мой телефон рядом с собой.

– На случай, если тебе снова позвонят с того номера, – объяснил он.

Я сонно кивнул. Той ночью никто не звонил.

Глава 8

Снимок

1

Следующее утро я провел в редакции. Для этого мне пришлось встать в восемь утра, чтобы успеть заскочить домой, принять душ и переодеться. Отца я не застал, но он оставил после себе запах кофе и бадьяна на кухне. У моих ног топтался Оскар, и мне оставалось строить теории о том – выгулял его отец или нет.

– Извини, я опаздываю, – сказал я, быстро обуваясь. – Мы погуляем, когда я приду, хорошо?

Оскар улегся на пол и опустил морду на передние лапы. Для него я тоже последнее время был никудышным другом. Раньше мы обожали длинные прогулки. Я не брал с собой ничего, кроме телефона и проводов наушников, и мы с Оскаром огибали безграничное количество улиц на протяжении пары часов, чтобы вернуться домой лишь поздно вечером, забраться на диван и уставиться с одинаково заинтересованным видом в экран телевизора.

В редакции было солнечно, пахло теплым деревом и чаем с лимонным сорго. Я прошел в небольшой кабинет, который делил с девушкой по имени Илса, но ее на месте не оказалось. Мне нужно было доработать статью о вандалах, которые разрисовали стены доминиканской церкви Святого Бласиуса, расположенной в Старом городе. Я расчистил стол, отсортировал бумаги, выбросил засохший чайный пакетик, прилипший к стенкам моей кружки, включил старый магнитофон, из которого мгновенно зазвучал голос Мадонны. Она пела «Papa Don't Preach», и я вспомнил, что эта песня особенно нравилась маме. Она – с грустью в глазах и улыбке – как-то призналась мне, что видит себя в ее строках.

Я взглянул на фотографии, которые приготовил для статьи; на темно-бежевых стенах церкви были выведены строки из библии: «…овцы, у которых нет пастыря», «…войдут к вам лютые волки, не щадящие стада», «…и вложил страх к ним во всякую плоть». Это выглядело жутко, буквы были смазанными и прыгающими, даже казалось, что слова написаны не обычной краской, а кровью. Снимки вызывали во мне тревогу и какие-то странные ассоциации, смотреть на них мне не хотелось. Церковь и без чужих предзнаменований всегда производила на меня странное впечатление. От запаха ладана мне непременно становилось плохо, а в детстве я испытывал настоящий страх перед священнослужителями.

Я включил компьютер и уставился в монитор, размышляя, что еще можно добавить в статью, когда дверь в кабинет распахнулась, и на пороге я увидел Штефана. Он широко улыбнулся и проехал внутрь. На нем была канареечно-желтая футболка, на ногах лежал тонкий клетчатый плед, соломенные волосы растрепал ветер.

– О! – Штефан сощурил светлые глаза за стеклами очков. – Уже работаешь?

– И тебе привет, – фыркнул я, отрываясь от снимков.