Тот, кто срывает цветы

Мне показалось, что после этих слов внутри меня что-то лопнуло.

– В смысле? Ты что этим хочешь сказать?

Ойген не ответил. Уснул? Мне хотелось растормошить его, но вместе с этим я надеялся, что утром он забудет свои пьяные слова. Он не мог так поступить со мной. Не мог.

У меня так и не получилось заснуть. До самого утра я лежал и смотрел на вены у себя на запястье. Они напоминали мне тонкие голубые стебли, которые переплетались между собой. И я подумал: через месяц осень, а за ней и зима – она убьет во мне все живое.

2

Утром Ойген вел себя так, словно ничего не случилось. За завтраком (хлеб с сыром, две банки вишневой газировки) я только и делал, что молча пялился на него, поэтому в какой-то момент он закатил глаза и сказал:

– Выкладывай.

– А?

– Что случилось? Чего ты на меня так смотришь?

– Я не смотрю.

– О, – он соскреб крошки со стола в ладонь и опрокинул их в рот, – неужели?

Я опустил взгляд, но тут же заставил себя вновь посмотреть Ойгену в глаза.

– Сегодня ночью… Нет, утром, – я смешался. – Короче, ты сказал, чтобы я больше не приходил. Почему? Боишься, что я кому-нибудь проболтаюсь? Или что? В чем проблема?

Мой голос срывался. Я звучал жалко, но мне не было до этого дела. Между нами повисло тяжелое молчание – это было хуже всего.

Ойген нахмурился, потом встал из-за стола и принялся укладывать деньги в черный пакет.

– Эй, ты меня слышишь вообще?

Я быстро подошел к нему, выхватил пакет у него из рук.

– Ты совсем?!

– Сначала объясни. То ты звонишь и просишь помощи, то говоришь, чтобы я валил на четыре стороны.

– Kakoj zhe ty idiot, – процедил Ойген сквозь зубы.

Он так часто ругался по-русски в моем присутствии, что я стал запоминать некоторые ругательства и их значение.

– Я не идиот, – быстро возразил я. – В чем дело?

Ойген долго молчал и буравил меня тяжелым взглядом.

– Того мужика помнишь? Леннарта? – вдруг спросил он.

Я честно попытался вспомнить. Имя звучало знакомо, но я никак не мог понять, где слышал его раньше.

– Леннарт… Это его избил Рольф, когда мы были у тебя?

– Да, его.

– Что с ним?

– Уже целый месяц кормит червей.

Ойген выпалил это так быстро и так безжалостно, что я не сразу уловил смысл.

– Ты все правильно понял тогда. Они забили его до смерти. Не знаю, где они его закопали, но он умер тем же вечером.

Меня бросило в жар. Подсознательно я всегда знал, что Леннарт мертв, но предпочитал игнорировать это, потому что думать, что все в порядке – всегда легче. Это ведь так просто притвориться, что никакой проблемы нет, но притворство – не решение. Это лишь отсрочка и ничего больше.

Ойген сказал что-то еще, но я этого не услышал. Пространство вокруг стало слишком маленьким, каким-то темным, словно у меня перед глазами опустили черный занавес.

– Об этом я и говорил, – спокойно сказал Ойген.

– Что?

– На тебя это плохо действует. Сам не понимаешь? Даже сейчас стоишь и трясешься.

Я опустил взгляд на свои руки – они мелко-мелко дрожали.

– Ойген, это же убийство. Боже… О какой еще реакции может идти речь? Тебя самого это не трогает? Не задевает?

Он пропустил мои слова мимо ушей.

– Черт знает, что еще может произойти. Я слишком сильно стал на тебя полагаться. Если я снова позвоню тебе и попрошу о помощи, то ты согласишься. Я знаю, что согласишься. А дальше? Что дальше? Это не твоя жизнь. Кто вообще выберет такое по своей воле? У тебя есть нормальный дом. У тебя есть будущее. Так почему ты торчишь здесь?!

Он никогда раньше так на меня не злился.

– Почему ты говоришь об этом только сейчас? – тихо спросил я. – Что случилось, что ты так резко передумал?

Ойген нервно выдохнул.

– Я не передумал. Я с самого начала считал это плохой идеей. Мне не нужно было звонить тебе, не нужно было втягивать тебя во все это. Тебе лучше уйти. Ты всегда можешь закончить, как Леннарт. Тебе не…

Я прервал его.

– Слушай, перестань. Просто перестань, хорошо? Ты мой друг, ясно?

Он собрался что-то возразить, но я покачал головой и повторил еще раз:

– Ты мой друг, поэтому позволь мне решать самому.

Я перевел дыхание и еще раз прокрутил в голове все, что сказал мне Ойген. Леннарт мертв. Я был уверен, что он далеко не первый и не последний. Мне стоило послушать Ойгена, стоило развернуться и уйти, потому что он был прав, и мы оба знали это, но я остался.

– Кретин, – мрачно бросил Ойген, когда я устроился на диване, полностью игнорируя все его аргументы. – Делай, что хочешь. Мне вообще плевать.

– Все будет в порядке, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно.

– Да пошел ты, – огрызнулся Ойген.

Он снова принялся укладывать деньги в пакет какими-то рваными и чересчур резкими движениями. Я знал, что Ойген хотел уберечь меня. В конце концов, в его словах была был смысл – происходящее действительно действовало на меня не самым лучшим образом, но еще я знал, что, несмотря на все это, Ойген был рад моему решению остаться.

3

Домой я шел под дождем и вымок до нитки. Моя белая рубашка – я снова переоделся – неприятно липла к телу. Я бы мог переждать дождь в каком-нибудь магазине, но упрямо продолжал идти, потому что мне нужно было быстрее добраться до дома. Телефон все еще был разряжен, поэтому отец не смог бы до меня дозвониться при всем желании.

Всю дорогу я изнывал от нехорошего предчувствия. Мне казалось, что что-то не так. Деньги я специально оставил у Ойгена, чтобы не вызывать вопросов дома, но мне все равно казалось, что я выгляжу, как преступник.

Ты выглядишь, как отстой.

Во время разговора с Ойгеном я перенервничал, и ко мне вернулась ослепляющая головная боль. На свежем воздухе мне стало лучше, но до конца мигрень все равно не отступила. По тротуару, в резиновых сапогах и цветных дождевиках, носились дети. Они бросали друг другу тяжелый красный мяч. Бам-бам-бам. Детский смех. Брызги грязной воды в разные стороны. БАМ-БАМ-БАМ. Я зажмурился, втянул в легкие побольше воздуха и прошмыгнул в подъезд. Оказавшись перед дверью, я позвонил в звонок и стал ждать. Меня трясло, как в лихорадке – зуб на зуб не попадал от холода. Я прислушался. За дверью – ни звука. Тишина. Когда мне уже стало казаться, что отца нет дома, дверь открылась, и я столкнулся с его хмурым взглядом.

– Привет?

Прозвучало до того тихо и жалко, что мне стало стыдно.

– Проходи.

Голос отца не выражал особых эмоций – это было хуже всего.

Я прошел в гостиную, стащил с себя мокрую рубашку и накинул на голые плечи мамин любимый плед – он хранил в себе призрачный аромат ее духов.

– Что у тебя с телефоном?

– Разрядился.

Отец поджал губы.

– Это теперь проблема?

– Нет, но…

– Не мог подзарядить его у Бастиана?

Я еле заметно выдохнул. Он ничего не знает. Все в порядке.

– Я только утром заметил, что он сел, а заряжать уже было некогда, потому что я собрался домой и…

– Знаешь, почему ты не зарядил его у Бастиана? Потому что тебя там не было.

У меня в груди екнуло и перевернулось сердце. Я даже не нашелся, что ему возразить.

– Из-за грозы я решил, что заеду за тобой утром, но Клаудия сказала, что Бастиан еще спит, а тебя у них вообще не было. Где же ты был, Лео?

Отец пристально посмотрел на меня. Я снова увидел разочарование в его взгляде. С каждым разом мне было труднее это выносить. Я уставился ему за спину – на расплывчатое пятно телевизора. Начинались новости.

– Извини, – негромко сказал я, когда молчание затянулось. – Я остался у того парня, помнишь? Сначала мне казалось, что будет скучно, но мои будущие однокурсники даже ничего. Время пролетело быстро, и я решил, что ехать к Басти уже поздно. Прости, мне правда стоило тебе позвонить.

Отец покачал головой.

– Я просто хочу, чтобы ты понял: мне только нужно знать, где ты. Это все. Я не заставляю тебя сидеть дома, не выдумываю для тебя запретов. Ты плохо живешь? Я не понимаю. Каким мне нужно быть, чтобы ты слушал?

У меня в горле встал ком. Я вновь начал извиняться. Отец казался мне отстраненным, полностью погруженным в свои тяжелые мысли.

– Как ты съездил в университет?

Он так резко перебил мои извинения и перевел тему, что я невольно растерялся. До меня вдруг дошло, что я совсем ничего не придумал по этому поводу. Я ведь пропустил вступительные к чертовой матери. У меня было более интересное занятие. Черт, черт, черт. Как я ненавидел такие моменты! Ненавидел захлебываться в собственном вранье по горло и чувствовать себя загнанным в угол. Повисла пауза. Я совершенно не знал, что сказать. Я столько раз врал ему, недоговаривал, приукрашал, выставляя действительность в нужном мне цвете, что порой совсем забывал, что это такое – говорить правду.

– Что-то случилось?

– Нет, – выпалил я. – Ничего не случилось, просто…

Я резко замолчал. Моим вниманием полностью завладел экран телевизора. На нем застыло изображение леса – оцепленная местность, люди в форме, полицейские машины, карета скорой помощи. Под диванной подушкой я быстро нашарил пульт и прибавил звук. Отец с недоумением обернулся и тоже прикипел взглядом к экрану.

– В шесть часов утра в баварском Регенсбурге был обнаружен труп молодой женщины. У погибшей обнаружены многочисленные травмы лица, перерезано горло. По факту убийства возбуждено уголовное дело.

Снова и снова на экране мелькал черный мешок, в котором – несомненно – лежало тело. Мрачный следователь сообщил, что надеется на содействие владельцев транспортных средств, чьи видеорегистраторы могли зафиксировать полезные для следствия данные.

Ощущение было такое, словно мне выстрелили в затылок. Я резко выдохнул, весь похолодел и перестал что-либо понимать. С неуловимой быстротой я проваливался в беспамятство. Ногти сами собой впились в ладони; я вжался в диванную спинку и продолжал гипнотизировать телевизор затравленным взглядом. Ко мне вернулись мои детские страхи – все-все до единого. Я даже не отдавал себе отчета в том, что почти не дышу.

Новости кончились. Отец сел рядом со мной и заставил взглянуть на него.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – медленно сказал он, – но мы же не знаем, что случилось, правда?

– Ага, – выдавил я, – конечно.

Я вцепился в плед, чтобы как-то унять дрожь в холодных руках. Я с детства знал, что это почерк Ванденберга. Он перерезал горло всем своим жертвам. Исключением стал лишь охранник – у Ванденберга просто не было времени сделать все правильно.

– Убийство – это в любом случае ужасно, – сказал отец, – но я знаю, что тебя пугает не это.

Он выключил телевизор, а я продолжал таращиться в темный экран. Я чувствовал, как все возвращалось – закостенелая паника поднималась на мягких лапах и обнажала клыки.

– Если это все-таки он? – прошептал я.

Мое воображение рисовало наиболее страшные сцены, мозг отказывался воспринимать реальность адекватно. Подсознание нарочно выбирало из всех возможных вариантов событий самые худшие.

– Мы этого не знаем, – снова повторил отец.

Он колебался. Он хотел сказать что-то еще.

Я не мог усидеть на месте. Вскочил с дивана и заходил по комнате на ватных ногах. Плед остался на диване, и мои плечи покрылись крупной дрожью. Отец был прав. Это еще ничего не значило. Ванденберг не давал о себе знать несколько лет. С чего бы ему снова сорваться и начать убивать?

– В новостях ведь ни слова не было о том, что убийца что-то оставил, правильно? – вдруг спросил отец.

Я остановился и взглянул на него. Подарки. Ванденберг всегда оставлял рядом с жертвами небольшие сувениры.

– Откуда ты знаешь? Этого могли специально не озвучить. Думаешь, что в новостях всегда правду говорят? – нервно спросил я.

– Так.

Отец тоже поднялся на ноги, подошел ко мне и положил свои широкие ладони мне на плечи.

– Сейчас я тебе кое-что скажу, а ты попробуешь к этому прислушаться. Я знаю, что тебе страшно, но ты в безопасности – сейчас и всегда будешь. Тебе ничего не угрожает. Я почти уверен в том, что это не Ванденберг, а кто-то другой – его скоро разыщут. Доверься мне.

Я честно попытался прислушаться к его словам, но вышло у меня не то чтобы хорошо. Я-то знал, что он говорил это только для того, чтобы я успокоился. Он не мог знать наверняка, что произошло в лесополосе в шесть утра.

Отец бросил взгляд на часы и по его лицу я понял, что он опаздывает на работу.

– Иди, – сказал я, – все в порядке. Я справлюсь.

Он побыл со мной еще немного – полчаса или около того, а потом уехал. Я долго стоял перед запертой дверью, стараясь поверить, что я действительно в безопасности.

4

Все утро и весь день я держался неплохо – сварил кофе, слегка прибрался, принял горячий-горячий душ и немного пришел в себя. Я старался не включать телевизор и не листать новостную ленту, чтобы обезопасить себя от скверных мыслей. Несколько раз звонил отец и спрашивал о моих делах. Он обещал быть дома в восемь.

В три я все-таки включил компьютер, но не для того, чтобы читать новости. Вместо этого я еще раз изучил сайт университета, в который подал документы. К моему огромному облегчению оказалось, что у них имеется резервный день для того, чтобы сдать вступительный экзамен. Отлично. Я побарабанил пальцами по колену, вытащил из ящика стола стикеры, написал на одном из них число и время и налепил на стену.

В четыре ко мне стала возвращаться тревога.

В пять я подошел к двери и проверил замки; у меня появилось желание напиться и лечь спать, чтобы только не думать. Я почти сделал это. Нашел в холодильнике джин, но так к нему и не притронулся. Вместо этого я решил поехать к маме – хоть куда-нибудь, чтобы почувствовать себя в безопасности. Можно было позвонить Ойгену, но я не мог этого сделать после нашего разговора. Я же сказал, что все в порядке.

Я уже оделся и собирался выходить, когда мне позвонил Бастиан.

– Только сейчас увидел новости, – сказал он. – Ты дома?

– Да.

– С отцом?

– Нет.

– Мне прийти?

– Все нормально.

– Я не об этом спрашивал.

– Как хочешь.

– Понял.

Бастиан был у меня через полчаса. Мы не виделись почти неделю, и за это время синяки, которые ему оставил Герт, почти исчезли. Он вел себя несколько холодно по отношению ко мне. Нам давно стоило поговорить насчет того, что я в буквальном смысле использовал его, когда то и дело просил о прикрытии. У Бастиана было полное право на то, чтобы послать меня подальше, но он этого не сделал. Вместо этого он приехал ко мне, потому что точно знал, как я себя чувствую из-за всей этой истории с убийством.

– Все будет хорошо, – сказал он, когда мы устроились перед телевизором в гостиной.

Я кивнул, потому что спорить мне не хотелось. Мы включили телевизор – один я не решался, и стали ждать вечерних новостей.

– Объяснишь мне, что происходит? – спросил Бастиан.

Молчание между нами было почти невыносимо. Еще никогда нам не было так трудно говорить друг с другом.

– Что именно ты хочешь знать?

– Все, – твердо ответил он. – Где ты пропадаешь последнее время? Откуда у этого твоего Ойгена оружие? Почему я все время прикрываю тебя перед отцом?

У меня голова шла кругом. Я не должен был выдавать Ойгена, но и у Бастиана было право знать правду.

– Ладно, – сухо бросил он. – Забудь. Если не хочешь об этом говорить, то и не надо.

Я медленно перевел дыхание. Посмотрел на часы. Новости должны были начаться через пять минут.

Бастиан отложил телефон в сторону, взъерошил волосы.

– Ничего нового не пишут, – сказал он.

– У Ойгена были проблемы, – начал я. – Он связался с одними опасными ублюдками. Ему нужна была помощь, чтобы разделаться с ними.

– В каком смысле «разделаться»?

Я помотал головой.

– Ничего такого. Никто не пострадал, если ты об этом. Мы просто… поговорили. Это было сложно, но в итоге все обошлось. Извини, что без подробностей, но я не могу сказать больше, потому что пообещал.

Бастиан скривил губы. Было заметно, что он все еще зол на меня, но уже не так сильно.

– Ты херовый друг, Ветцель, – фыркнул он.

– Да уж.

– О, ты и не отрицаешь.

– Было бы глупо с моей стороны.

Ответить он не успел, потому что нас прервал выпуск вечерних новостей. В студии появилась та же молодая ведущая, что и утром. Она оторвала взгляд от бумаг, разложенных на столе, и начала эфир. Я заметно напрягся, когда она заговорила о теле, найденном в лесополосе.

– Личность погибшей была установлена. Это двадцатилетняя Петра Аккерман. Поступила информация о том, что группа молодых людей, причастных к убийству, была задержана недалеко от Регенсбурга. Все они – однокурсники Петры. Что же толкнуло их на такую жестокую расправу? Об этом нам расскажет…

Дальше я почти не слушал – просто не мог. Меня обдало теплой волной облегчения. Я прикрыл глаза и откинулся на спинку дивана.

– Это не он, – выдохнул я. – Не он.

Бастиан хлопнул меня по плечу.

– Я же говорил, что все будет нормально, – сказал он, а потом задумчиво добавил, – но история все равно скверная, ага? Учишься-учишься, а потом какие-то отморозки вдруг решают, что будет весело от тебя избавиться.

– Да, – кивнул я. – Да, конечно.

Мое внимание вернулось к новостям. На экране мелькали лица троих парней. У каждого из них было настолько жалкое выражение лица, что мне сделалось тошно.

– Мы не думали, что так получится, – промямлил один из них.

Остальные сохраняли молчание.

Бастиан выругался. Мы отправились на кухню и долго рассуждали о том, что мир давным-давно свихнулся и превратился в свалку с такими вот отбросами. Я тоже был отбросом – об этом я думал поздно ночью, когда пытался заснуть. Тогда мне вновь захотелось вернуться к нормальной жизни, но чем она была?

Этого я уже не понимал.

Часть третья

Золотые рыбки быстро умирают

Глава 1

Все, что от нас осталось

1

Падение было неизбежно, потому что невозможно долго оставаться на ногах, если замер на краю пропасти. Мой полет был долгим – восковые крылья плавились от лучей черного солнца; сухой ветер больно царапал щеки. Кругом пестрели яркие пятна: вишневые вспышки фар, мерцание витрин и афиш, чужие воспаленные глаза, разводы на новой рубашке, уже пропахшей сигаретным дымом. Сколько я мог выдержать? Я хотел, чтобы кто-нибудь – хоть одна живая душа – помог мне выбраться, но сознательно продолжал отвергать чужую помощь. Я возвел вокруг себя прочную стену, своими же руками выстроил коридор ненависти к себе, через который окружающим было трудно пробиться.

Мама умерла прошлой осенью – в самом ее начале, когда листья не успели еще полностью опасть с деревьев. Я сидел на лекции и старался записывать за преподавателем, когда мне пришло сообщение от отца с просьбой срочно перезвонить. Уже в тот момент я знал: что-то случилось. Я молча поднялся со своего места, машинально собрал вещи и пошел к выходу из просторной аудитории, игнорируя взгляд преподавателя. Я вылетел во двор, вцепился похолодевшими пальцами в ремень сумки, стараясь успокоиться и убедить себя в том, что все в порядке. Подсознательно я ждал плохих новостей – нас уже предупредили, что для мамы скоро все закончится. А вместе с ней все будет кончено и для нас с отцом. Ведь невозможно существовать в мире, которому она больше не принадлежит и не сможет принадлежать никогда. После короткого разговора с отцом, когда он задыхающимся голосом сказал, что все кончено, я поймал автобус и поехал домой. Дверь мне открыла Шарлотта. Она была до того бледной, что ее кожа казалось прозрачной, а заплаканные глаза – ярко-красными. В квартире пахло успокоительным – я узнал этот резкий запах, слишком уж хорошо он был мне знаком. Шарлотта мягко обняла меня за плечи, но я резко отпрянул в сторону и налетел на комод. В какой-то момент квартира показалась мне далекой и чужой, а реальность – расплывчатым сном. В больших глазах Шарлотты было столько жалости и скорби, что в словах я не нуждался. Пространство вокруг дышало потерей и смертью. Отца я застал в их с мамой спальне. Он лежал на кровати, подтянув ноги к груди. Окна были плотно задернуты шторами, комната вдруг стала до того крошечной, что мне начало казаться, будто стены вот-вот рухнут. Отец лежал ко мне спиной, поэтому лица было не разглядеть, но я знал, что он плачет. Я осторожно опустился рядом с ним и рассеянно провел ладонью по его плечу. Он напрягся, но ничего мне не сказал. Тогда я лег рядом с ним, прижавшись лбом к его широкой спине. В глубине квартиры надрывался телефон, к которому никто не подходил. Нам было все равно.

Что-то нужное и крепкое ломается внутри, когда умирает родной человек; что-то, без чего ты больше не можешь нормально существовать. Глупое осознание того, что планета не замирает – люди продолжают дышать, есть, спать друг с другом, проигрывать в карты и блевать в грязных уборных после вечеринок – выводит из себя. Я помню похороны так хорошо, словно они были бесконечно длинным черно-белым фильмом, который я пересматривал сотню раз. Вокруг было так много людей, каждый подходил к нам с отцом со словами поддержки и скорби. Я с трудом выносил эту давку и несколько раз отходил в сторону, чтобы справиться с тошнотой и дрожью.

На отце лица не было и казалось, что он не понимал, где находится. Он рассеянно кивал окружающим и слушал их с отсутствующим взглядом, но никто не смел его за это винить. Шарлотта – наш ангел хранитель – почти все взвалила на себя. Она подсказывала, что нам делать, помогала собирать необходимые документы и договариваться с похоронной организацией. Она обзванивала маминых друзей и коллег, заказывала цветы – белые-белые каллы, которые так нравились маме. Альвин и Бастиан не отходили от меня ни на шаг. Они придерживали меня за плечи, приносили воду и таблетки, если мне это было нужно. Альвин приехал из Берлина на следующий день после смерти мамы, и я ценил это. Каким-то образом ему удалось найти нужные слова, чтобы немного привести меня в чувство. Каким-то образом у него всегда это получалось. Пусть и ненадолго.

Я не мог оторвать взгляд от крышки гроба. На протяжении похорон у меня до того сильно кружилась голова, что я вполне мог упасть в обморок. Я находился в каком-то полупьяном забытье, все вокруг трещало по швам, и я не мог поверить, что происходящее реально. Все надежды, что я питал насчет маминого выздоровления, рухнули в одночасье. Я слышал чужие рыдания, видел убитого горем Андрея, маминых подруг, с которыми они вместе ходили в кино и кофейни, ее старых университетских приятелей. Чуть поодаль стояли мамины родители – мои дедушка и бабушка, которые все-таки прилетели на похороны дочери. Было трудно что-либо прочесть по их лицам; к ним прилипла сухая серая маска. Мы не обмолвились ни словом. Лишь в самом конце церемонии я случайно встретился взглядом с дедом, и всего на миг там блеснуло что-то, похожее на теплое сострадание.

Ойгена не было на похоронах, но оказалось, что он держался не так далеко. Когда все стали расходиться, мне на телефон пришло сообщение. «На всякий случай». И адрес. Ойген ждал меня в машине в одном из переулков. Я молча сел на переднее сиденье и уставился перед собой невидящим взглядом. Только тогда я понял, как сильно устал. Мы просидели в тишине около получаса, и это было самое нужное в тот момент. Ойген ничего не спрашивал и не говорил, что ему жаль. Ближе к вечеру, когда начало темнеть, он взял с заднего сиденья бутылку, протянул ее мне и коротко бросил, что нам пора ехать.

Я не задавал вопросов. В бутылке оказалась водка, но я не чувствовал ее вкуса, а все сжимал горлышко побелевшими пальцами и пытался собраться с мыслями. Вокруг мелькали дома и магазины, но я не узнавал ничего. Я был вне пространства, вне времени, вне своей личной трагедии. Меня вырвало с корнем из реальности и перенесло в мир призрачный, несуществующий и далекий.

Спустя какое-то время мы приехали на наш пустырь. Вокруг успело стемнеть, и я не различал ничего, кроме скорбных очертаний деревьев. Сначала мы с Ойгеном долго стояли и по очереди пили из бутылки. Я молчал и молчал до тех пор, пока тишина не начала сводить меня с ума, но и тогда я не смог выговориться, потому что вся моя боль, вся моя скорбь обратились в одно единственное слово.

– Почему?..

Ойген внимательно посмотрел на меня, покачал головой. Он знал, что меня не устроил бы любой ответ – абсолютно любой. Я не был ребенком, мне было двадцать, но я чувствовал себя таким растерянным и напуганным, что невольно возвращался воспоминаниями в детство, отматывал пленку к себе тринадцатилетнему и умолял себя никогда больше не возвращаться к тому состоянию.

Та ночь превратилась в маленькую жизнь. Мы так рисковали, мы были такими идиотами, но в тот момент это казалось мне выходом, способом забыться. Пьяные и дикие, мы с Ойгеном стреляли по старым мишеням, палили в воздух, обжигая горло надрывным смехом. Я заблудился посреди черных лохматых чудовищ, расцарапал лицо ветками. Мы с Ойгеном метались в темноте, что-то кричали друг другу.