Две Луны и Земля

Олина семья состояла из мамы и бабушки. В первые дни учебы у Оли был еще и папа, но, когда наша воспитательница Юлия Сергеевна на родительском собрании попросила пап помочь ей повесить занавески, чтобы днем мы могли спать в школе, Олин папа как-то слишком быстро откликнулся: «В любое время, в любой день!». Моя бабушка сразу после собрания отметила, что папа Оли втюрился в Юлию Сергеевну. Как в воду глядела. К следующему собранию у Оли уже не было папы.

Мама Оли через какое-то время пошла работать бухгалтером. Она прекрасно зарабатывала, почти сразу купила машину, и пошли сникерсы, соки, кроссовки и карманные деньги для Оли. До того, как мама Оли устроилась бухгалтером, семье пришлось не легко, бабушка даже отважилась продавать у метро одежду Оли и всякую мелочь, статуэтки, посуду и бусы. Ее часто гоняли менты, как и всех остальных бабушек.

Оля, оставшись без присмотра родителей, быстро стала самостоятельной. Она научила меня гулять без взрослых и скрывать это. С Олей мне казалось, что я такая же смелая как она. А без Оли я и до школы боялась дойти одна.

Оля стала моей отдушиной в жестоком, чужом и опасном мире, такой как бабушкины подруги для бабушки.

Твердое и мягкое

Бабушка всегда придерживалась незыблемого правила, ничему не радоваться раньше времени. Это правило ее еще никогда не подводило. Согласно этой жизненной концепции бабушка просто отметила тот факт, что я больше не боюсь мальчиков, но праздновать взятие мною нового рубежа не спешила. Ясно было, что следом пойдут другие неприятности, может почище старых.

Само собой, бабушка как в воду глядела.

Уже 2 сентября на физре Дима Рысаков с разбега повалил меня на маты и лег сверху.

– Димочка, зачем ты ложишься на Лену? – спросила Тамара Андреевна, – ты видишь, ей это не нравится.

– Мой папа так всегда ложится на маму, – объяснил Дима.

Тамара Андреевна не растерялась:

– Значит, Дима, – сказала она, – твоей маме это нравится, а Лене – нет.

– Я больше не буду, – пообещал Дима, но все равно не смог с собой совладать и продолжил валить меня и ложиться сверху при любой возможности.

Антон Петров подарил мне синюю точилку для карандашей в форме телевизора. Бабушка часто мне говорила: «Лена, когда у ебыря хер твердый, сердце у него мягкое, а когда хер мягкий, сердце – твердое, как камень». Я смутно чувствовала, что эта поговорка имеет отношение к мальчикам и их проявлениям симпатии, но никак не могла сопоставить, как она соотносится конкретно с подарком Петрова. Поэтому, немного подумав, я все-таки взяла точилку.

После этой точилки, Петров с Рысаковым начали драться на каждой перемене и после школы, как дикие звери.

Я всегда прогуливалась рядом с их дракой, как бы невзначай.

– Видела, как я его? – гордо спрашивал меня Петров или Рысаков, в зависимости от того, кто одержал верх на этот раз он.

– Нет. А что вы дрались? – отвечала я безразлично и добавляла, – я и не смотрела.

Бабушка пересказывала эти диалоги маме:

– Вот, ведь скорпионская порода! Ты такой не была, Жанна!

Мама виляла хвостиком и влюбленными глазами смотрела на бабушку. Похоже на похвалу. И поддакивала:

– Скорпионская, да. А я между двух огней, два скорпиона, Лена и Сеня.

– Корова, ты, а не между двух огней, – говорила бабушка маме, (в целях воспитания, чтоб не зазнавалась).

Петров был аллергиком, но ему повезло меньше, чем мне. Мои родители нашли аллергены и исключили их из питания, а родители Антона оказались не так прозорливы и не смогли распознать, на что у ребенка аллергия. Кожа Антона представляла собой одну сплошную корку с расчесами. Именно из-за этого зуда, а не только от любви ко мне, Петров лупил всех детей без разбора.

Однажды на родительском собрании чей-то разгневанный родитель поднял этот вопрос, и все подхватили.

– Ваш сын каждый день бьет всех детей!

– Он избил моего!

– И моего!

– Сколько можно?

– У него просто чешутся руки, – вежливо объяснила мама Антона.

Родители зашлись в приступе ярости.

– Чешутся руки? Вы в своем уме? О моего сына? Я вам почешу!

– Антон – аллергик, у него чешутся руки из-за аллергии, вот он и кидается на детей, простите, пожалуйста, – извинялась мама Антона. – Мы и сами страдаем. Ничего не помогает.

Класс немного сбавил обороты.

– Ну, а что, раз аллергик, то можно?

– А если мы начнём искать диагнозы?

Но в итоге все смирились и просто привыкли.

«Я вижу три шестёрки в огне», – шёпотом признался мне Максим Шумилов.

Он без всякого приглашения вдруг пришел к нам домой со своей бабушкой. «Каждый день меня просит, веди к Лене, веди к Лене. Вот я и привела», – бабушка Максима виновато пожала плечами.

Она растила Максима одна, потому что родители уехали по работе на Кубу.

Приход Максима меня удивил, в школе он ко мне даже не подходил.

И странно, что Макс рассказал мне о своей тайне.

– Что за шестёрки? – спросила я тоже шёпотом.

Хотя уже чувствовала, что ничего хорошего.

– Это число сатаны, – серьёзно сказал Максим, – я вижу во сне ад и дьявола.

Наконец-то что-то интересное.

А мне Максим раньше казался скучным. Мне захотелось рассказать, что я вижу во сне чудовищ, они днем живут в зеркале, а ночью выходят, конец света, войну, оторванные руки и ноги, землю, которая летит в лицо и гигантскую волну, сметающую города, но я промолчала.

– Моя бабушка в деревне была колдуньей, – сказал Максим, – поэтому, я вижу все это. И я это рисую.

– Рисует, рисует везде, где угодно, – жаловалась в это время бабушка Максима на кухне моей бабушке. – Только и успеваю, мыть за ним стены, столы и двери.

– Почему вы не отдадите его в художественную школу? – возмущалась моя бабушка.

– Ох, – вздыхала бабушка Максима, – а кто водить будет? Он и так еле учится. Куда еще в художественную? И что потом? Художником быть?

– Да, – качала головой моя бабушка, – только художников нам и не хватает. Есть у нас тут одни, на девятом этаже.

И они вместе смеялись над бестолковыми художниками Свечкиными, а мы с Максимом, притаившись, слушали.

Но вообще-то, если заглянуть глубоко в сердце, то, что у мужчин всегда разное, твердое или мягкое, по непонятным мне пока причинам, а у женщин, видимо, всегда одинаковое, нравился мне совсем другой мальчик. Его звали Женя Рыбкин, и я целую неделю сидела с ним за одной партой.

Он не видел шестерок в огне, никого не бил, не расчесывал себе руки до крови и не валил меня на маты на физкультуре. У него была очень красивая улыбка и ямочки на щеках.

И мне, наверное, хотелось бы дружить именно с ним. Но я почему-то продолжала каждую перемену наблюдать за драками Петрова и Рысакова и иногда сама принимала в них участие.

И пока я размышляла над этим вопросом, что же мне мешает все разом изменить и начать дружить с хорошим мальчиком, который мне нравится, Женю перевели из нашего класса, и больше я его никогда не видела.

Полезное и бесполезное

Бабушка была человеком сугубо практичным и всегда делила все в жизни на две категории: полезное и бесполезное. По этой классификации мы с родителями, естественно, попадали в категорию бесполезных.

Детей в классе в первый же день бабушка тоже придирчиво осмотрела на предмет полезности.

Полезность ребенка выражалась в основном в потенциальной полезности его родителей, однако против хороших приличных детей бабушка тоже ничего не имела. Польза в дружбе внучки с такими детьми казалась бабушке очевидной.

К сожалению, в нашем классе, что на первый взгляд, что на более пристальный, полезных детей и полезных родителей оказалось очень мало.

Вначале бабушкино внимание привлекла Вера Афанасьева, высокая девочка, с длинной светлой косой, похожая на Аленушку из сказки. С ней бабушка усадила меня за парту 1 сентября. От Веры сильно пахло курами. Это запах заинтересовал бабушку. Оказалось, что Вера пахла курами не случайно. Родители Веры с началом Перестройки завели дома козу и кур. Козу поселили на балконе, а кур – на пятиметровой хрущевской кухне, им отгородили сеткой настоящий загон. Куры за сеткой кудахтали, клевались и гадили. Когда мы сидели за кухонным столом, они пролетали прямо рядом с нами, чем приводили меня в неописуемый восторг. Выйдя от Веры, мы с бабушкой еще полдня пахли курами.

Наш поход оказался достаточно бесполезным, с точки зрения бабушки, потому что, Верины родители сказали, что не смогут продавать нам яйца кур и козье молоко, им еле хватало на себя. После этого бабушкин интерес к Вере и ее семье сразу пропал. Мне же, напротив, понравилось играть с Верой, я еще не научилась как бабушка безошибочно определять, кто полезен, а кто – нет. Вера всегда играла в то, что она златогривый жеребёнок. Она ржала, била копытами и трясла гривой. Этот жеребенок не имел ничего общего с другими, настоящими жеребятами и лошадьми, которых я знала по Сосновому. От жеребенка Веры можно было не ожидать ничего плохого. Я это ценила.

Дедушка Петрова рано овдовел. Он был единственным свободным мужчиной среди встречавших нас из школы бабушек. Все бабушки были по большей части вдовами или давно разведенными, дедушек на всех не хватало. Поэтому, моя бабушка, отметив полезность и интересность одинокого дедушки Петрова, сразу взяла его в такой оборот, что на других бабушек из нашего класса он даже не смотрел.

Когда он забирал Антона из школы, мы всегда шли гулять вместе.

Впереди шествовали моя бабушка и дедушка Антона, сзади – мы.

Мне Антон не то чтобы сильно нравился, даже с учетом подаренной точилки, Димка Рысаков казался мне симпатичнее и внешне, и вообще, но в такие дни, когда бабушка шла впереди с дедушкой Антона мне было как-то очень хорошо.

Мы шли сзади и хулиганили, например, незаметно кидали снег им в спину, или отставали и прятались за кустами. Бабушкина спина, маячившая впереди выглядела такой огромной, и все казалось очень устойчивым и безопасным. Бабушка при дедушке Петрова многое спускала мне с рук и только заливисто смеялась, когда ей в спину летел очередной снежок. В другой ситуации это не возможно было представить.

Я любила такие дни, особенно когда шел сильный снег. Тогда казалось, что в мире больше ничего нет, только мы, снег, и бабушка – впереди, со звездной россыпью снежинок на темно-синем пальто.

На морозе аллергия Петрова отступала, руки у него не чесались, и он становился обыкновенным мальчиком, который не кидается на каждого, кто резко пошевелится. Видимо, поэтому, ему такие дни тоже нравились.

К концу первого класса после многочисленных совместных прогулок, бабушка подвела итог и пришла к выводу, что вреда от моих драк с Петровым намного больше, чем мнимой пользы от дружбы с дедушкой-вдовцом. В результате этого разочарования, бабушка прекратила наши совместные выходы, к тому же я запретила ей встречать меня со школы.

Люда Малютова из моего дома сразу показалась бабушке полезной, но исключительно в качестве назидания. В ее семье было восемь детей, и все от разных неизвестных отцов. Самая старшая восемнадцатилетняя сестра по семейной традиции тоже имела годовалого ребенка, естественно, без отца. Жили они все вместе, спали прямо на полу, на одеялах, и мебели в их квартире почти не было. Мне в гостях у Люды не понравилось, а бабушке – наоборот, она потом еще долго вспоминала, чтоб бывает, если идти на поводу у каждого ебыря, и била себя руками по бокам.

Но, на моей дружбе с Людой она, тем не менее, не настаивала.

Марина Белкина показалась бабушке полезна по нескольким причинам.

Во-первых, Маринина семья жила, как и наша, с бабушкой с папиной стороны, Марией Ефимовной, врачом на пенсии и крайне интеллигентной женщиной. А к врачам и интеллигенции бабушка испытывала давнюю слабость. И всегда водила дружбу со всеми врачами, которые встречались на ее пути.

Во-вторых, другая бабушка с маминой стороны по фамилии Лютая могла послужить хорошим назиданием, которое звучало следующим образом: «Тебе бы такую бабушку! Я бы на тебя посмотрела!» Бабушка действительно оказалась абсолютно лютой, Маринка, завидев ее в дверях класса, могла спрятаться под парту.

Еще рассказывали, что эта бабушка разрешила выходить замуж только старшей дочке – Марининой маме, а младшую приберегла для себя. Таким образом, младшая Надя осталась старой девой. Этот статус ей присвоили года в двадцать три, но он сохранился навсегда. Нас с Мариной пугали участью этой тёти Нади. Особенно страх нагнали на Маринку. Она с детства усвоила, что мужа надо застолбить себе с первого класса, а то потом будет поздно.

Эта история бабушке тоже очень нравилась. Она считала ее крайне поучительной. Дружбу с Маринкой Белкиной бабушка ввиду всех этих причин, в целом, одобряла, и мы дружили всю школу.

Вся компромиссная польза, которую бабушка с огромным трудом выудила из моих одноклассников и их родителей не шла ни в какое сравнение с настоящей пользой, обнаруженной совершенно случайно. Вдруг выяснилось, что родители Кати Петренко имели доступ к дефицитной одежде. Бабушка быстро пошла на контакт, так ей продали под завесой крайней секретности ГДРовские сапоги для меня, но с уговором, что когда я вырасту из них, мы отдадим их Кате бесплатно. Бабушка пошла на эти кабальные условия без единого слова. Бабушка хотела бы, чтобы я дружила с Катей, надеясь, и в дальнейшем получать дефицитные товары из ГДР, но жизнь распорядилась иначе.

Как на зло, Катя, единственная из всего класса мне страшно не понравилась. Она была на год младше нас всех и всегда ходила в школу страшно грязной. К грязи я относилась спокойно, но когда меня посадили с ней за одну парту, она перемазала всю свою половину соплями и незаметно перешла на мою сторону. Я завыла как сирена и потребовала пересадить меня обратно. После этого случая родители Кати отказали бабушке в дальнейших продажах заграничных товаров.

Бабушка смирилась, она привыкла, что дети несут одни разочарования. Однако уговор оставался уговором, родители Кати настойчиво спрашивали бабушку, не стали ли мне малы сапоги. Как же смеялась бабушка и мои родители, когда за ближайшее время Катя перегнала меня на голову, и вопрос с сапогами, вместе с потерявшим силу уговором, снялся сам собой.

Вот так и вышло в итоге, что в нашем классе, даже если и была какая-то польза, извлечь и воспользоваться ею мы не смогли.

К тому же бабушка заметила намного более тревожный момент. В детях я искала что угодно, но только не полезность. А как жить с таким подходом? Бабушка качала головой и хлопала себя по бокам.

Тоска

Потянулись чередой школьные дни. Перетекая из одного в другой и сливаясь в недели и месяцы.

Учиться оказалось не так трудно, как я представляла. Цифры мне давались неплохо, с буквами обнаружились некоторые проблемы. Я совершенно не могла держать в руках ручку, она меня не слушалась. Я шла на хитрость, писала печатными и пририсовывала к ним кружочки и хвостики. Мои уловки раскрывали, подчеркивали странные сооружения красной ручкой.

Но потом и это прошло. Я покорила буквы.

Давал себя знать сколиоз и весь мой врожденный позвоночный набор болезней. Я не могла ровно сидеть на неудобном твердом стуле, страшно болели спина и ноги, я вертелась, приподнималась, смотрела на часы. Боль не давала сосредоточиться, от нее было не скрыться.

Еще я иногда писалась. Ночью у меня это случалось регулярно. Мне просто снилось, что я уже проснулась и иду на горшок. Это у нас называлось: «Пришел Михайло Потапыч». Так вот Михайло Потапыч добрался и до школы. Наша школа не могла похвастаться комфортным туалетом. Кабинки не имели дверей, да и влезать на унитаз я не умела. Тем более, что наши три унитаза находились в таком состоянии, что уборщица к ним даже не подходила. Когда кто-то из девочек решался идти в туалет, следом бежали все мальчики и пытались не дать закрыть дверь. Пять-шесть других девочек эту дверь стерегли изнутри и снаружи. Часто мальчики все же прорывали оборону. Я принимала решение терпеть, и это часто заканчивалось приходом Михайло Потапыча. В нашем классе писалась не только я, а еще Белов Артем. Я как-то умудрялась скрыть эту проблему, став к этому возрасту великим специалистом по конспирации, да и все-таки сказывалось то, что к первому классу я была уже абсолютным вегетарианцем. У вегетарианцев, если кто не в курсе, приход Михайло Потапыча не сопровождается характерным запахом.

Бабушка сокрушалась: «Опять с мокрыми штанами, бедный ребенок!» И все норовила мне добавить всюду мёд, который я ненавидела, чтоб справиться с недугом. Мой Михайло Потапыч воспринимал мед как угощение, и приходил снова и снова, а в пятом классе вдруг ушел насовсем без всяких предпосылок.

Бывало на уроке, в середине дня, на меня накатывало отчаяние и тоска. Я смотрела в окно на мутное бесцветное небо, на бесконечное осенне-зимне-весеннее безвременье посреди которого затерялась моя школа, вспоминала, что все мы умрем, а я трачу, может, последние минуты жизни на буквы, которые не пишутся, ерзала, чтоб унять боль в спине и, наконец, начинала плакать.

– Лена, что с тобой? – спрашивала учительница.

– Мне скучно, – говорила я и выбегала из класса.

В рекреации я вставала у окна и продолжала плакать, дыша в стекло. На стекле появлялся островок из тумана. Кончался урок, выбегали дети, жалели меня, может многие из них тоже чувствовали тоску и одиночество, но держались, я чувствовала, как меня гладили по голове, говорили что-то доброе. И мне становилось легче. Отступало. Дни тянулись дальше.

Еще один год

В тот год в ноябре бабушка вдруг решила позвать мне на день рождения одноклассников, как самому обычному ребенку.

До этого у меня никогда не было дня рождения. Дни рождения вообще не считались в нашем доме праздником, скорее неким напоминанием, что смерть стала еще на год ближе.

В свой день рождения бабушка обычно запиралась в комнате с громким хлопком двери и кричала маме:

– Скоро, скоро! Потерпи, Жанночка! Скоро освобожу комнату! Уже на год меньше терпеть осталось!

С таким подходом радоваться бабушкиному или своему дню рождения казалось, по меньше мере, глупо, а к тому же еще и стыдно.

Поэтому я не знала как отнестись к празднованию моего дня рождения да еще и с одноклассниками. Меня, конечно же, привлекала перспектива подарков, к тому же, несмотря на страх, хотелось попробовать, каково это, свой собственный праздник.

Сначала звать решили всех, кроме Кати Петренко, хотя бабушка все еще надеялась, что я сменю гнев на милость и подружусь с Катей. Она сулила мне дефицитные подарки, которые та могла принести и фирменную одежду (в перспективе), но я была непреклонна.

Я еще немного сомневалась, звать ли Наташу Степанову.

Наташу окружал ореол беды. Ее родители были алкоголиками, а старший брат – садистом, он писал Наташе ножом на руке своё имя и отбирал одежду, чтоб она не могла идти в школу. Сама Наташа в свои шесть лет словно уже переняла по наследству черты своих родственников, она говорила охрипшим, как-будто прокуренным голосом, материлась и ввязывалась во все драки с мальчишками. Но я все равно решила ее звать, потому что она была хорошей, и мы дружили.

На мой день рождения Наташа пришла на день раньше приглашения с букетом искусственных цветов. Бабушка открыла.

– Я к Лене на день рождения, – сказала Наташа и протянула искусственные цветы.

– Деточка, день рождения завтра, – нежно сказала бабушка. – А цветы кладбищенские забери, я еще не умерла.

И захлопнула дверь. Бабушка очень не любила искусственные цветы. И Наташу с того дня тоже не взлюбила.

При дальнейшем рассмотрении встал еще вопрос, кого звать, Петрова или Рысакова. Было ясно, что приглашать обоих чистое безумие. Бабушка выступала за Петрова, ссылаясь на наши совместные прогулки после школы с его дедушкой. Но мне, конечно же, был симпатичнее Рысаков, даже не смотря на то, что он продолжал валить меня на спину и ложиться сверху. Бабушка проявила чудеса терпимости и позволила позвать Рысакова.

Другие дети вопросов не вызывали, и мы позвали всех.

Оля пришла первой и, раздевшись, влетела в гостиную. Там она поставила посреди комнаты на пол коричневые кожаные сапоги на белом меху.

– Оля, ты спятила? – заорала бабушка. – Ты зачем сапоги притащила в комнату? Я больными руками квартиру для чего перемыла?!

– Сима Борисовна, так это же я Лене – подарок! Они не с улицы.

– Подарок? Сапоги? Еж твою мать, Оля, а мама твоя знает? Она разрешила?

Бабушка внимательно осмотрела сапоги. Да, добротные, новые. Бешеных денег стоят. Бабушка застыла в немом вопросе с сапогами в руках.

– Конечно, разрешила! Мама и купила! Она спросила: «Что купить Лене?» Я сказала: «У Лены нет сапог».

– Нет сапог? Да, нет сапог, потому что Ленины родители не купили ей сапоги, а старые – стали малы! А мне, Олечка, инвалиду второй группы тоже не на что купить ей сапоги. Так что спасибо тебе и твоей маме! А то так бы и ходила у нас Лена в кроссовках всю зиму.

Оля, наконец, могла обустроиться и начать играть. Она еще принесла мне шоколадку Alpen gold с орехами и открытку, где она желала мне счастья в личной жизни.

«В личной жизни! – покатывалась со смеху бабушка. – Какая у этого шлимазла личная жизнь в семь лет? И, кстати, с таким питанием и не будет никакой личной жизни. Тощая, горбатая, какая личная жизнь?»

Дима Рысаков принес набор: мыло и одеколон в коробочке с олененком Бемби. «Настоящие духи!» – восхитилась Маринка Белкина, открыла крыжечку одеколона и подушилась за ухом. Мы с Олей Незабудкиной сделали тоже самое.

Маринка хотела открыть и Олину шоколадку, но я сразу ее забрала и спрятала в письменный стол.

Потом я раз пять за праздник подходила к столу и проверяла на месте ли шоколадка и заодно пересчитывала остальные подарки.

Бабушка все подарки тоже тщательно изучала, искала цены на обратной стороне и цокала языком.

Наташа Степанова пришла просто с открыткой, которую она нарисовала на клетчатом листке из тетрадки. Бабушка эту открытку хотела сразу выкинуть, но мама на нее укоризненно посмотрела, и бабушка вернула открытку на стол.

Надя Мельникова, наша самая маленькая девочка, которая на улице завязывала себе на шее косички вместо шарфа, пришла и сразу направилась к аквариуму.

Там в прозрачной воде шелестели экзотические водоросли, плавали алые меченосцы и пышнохвостые гуппии, переливались всеми цветами шустрые неонки. Но это только на первый взгляд.

На деле же рыбы постоянно ели друг друга, умирали без причины, чуть только температуры воды опускалась на пол-градуса, вода цвела и пахла, корм плавал на поверхности, чем вызывал у меня аллергию, мотыль извивался черным клубком, растения вяли и покрывались коричневой слизью.

Поэтому, я с некоторых пор к этому аквариуму старалась не подходить. Уж очень велик был риск увидеть очередную рыбу кверху брюхом.

Но Надя ничего об этом не знала. Ей казалось, что в аквариуме царит любовь и покой. Надя простояла у аквариума весь мой день рождения, пока ее не забрали мама с папой.

Дима Данилин весь праздник проплакал, он вообще всегда плакал, и на это уже никто не реагировал.

Вера Афанасьева играла в златогривого жеребенка и ловила Артема Белова с криками: «Мой Артемка!».

Артем незаметно написал на диван в гостиной. Увидев лужу, я сначала подумала, что это могла быть моя оплошность, но платье у меня оказались сухим. А больше кроме нас писаться было некому.

Сережа Земсков, наш единственный толстый мальчик, съел половину сосисок и пюре, которые сготовила к столу бабушка. Я была этому рада, так как боялась, что такую еду никто есть не станет.

Максим Шумилов скромно забрался на маленькую тумбочку в коридоре и там рисовал на папиной газете из туалета шестерки в огне.

Потом всех забрали родители.

Бабушка пообещала себе на завтра пройтись хлоркой после такого количества бациллоносителей и убрала последствия вечеринки, папа ворчал, что ему испортили единственную газету, которую он собирался спокойно почитать в туалете, мама успокаивала его, что скоро уже придет новая, да и на этой все неплохо видно, (шестерки Максима не помеха).

Я приходила в себя.

Мне надо было еще привыкнуть к мысли, что у меня состоялся настоящий день рождения. Я потом еще долго буду изучать подарки, мерить сапоги, смотреть на шоколадку, шампунь и наборчик «Бемби», нюхать мыло, рассматривать открытки, а засну я с мыслями, что с классом мне очень повезло.

Других детей, кроме моих одноклассников и летнего Вовочки, я не знала, но я все равно ценила это везение.