Две Луны и Земля

Поэтому, мне так понравились современные фильмы. Там было также страшно, как у меня в голове.

О своих страхах я, естественно, никому не рассказывала. Они казались мне очередными симптомами моего безумия. Страх угодить в психушку тоже не дремал и не предполагал откровенности.

После разговора про ЭТО и национального вопроса, бабушка посчитала, что морально к школе, с ее помощью, я полностью подготовилась.

Теперь оставалось самое сложное – сделать медкарту.

Бабушка начала заранее водить меня в поликлинику, собирать разные справки. Я боялась и надеялась одновременно. Боялась, что любой из врачей забракует меня, и школа для меня окажется закрыта, я стану инвалидом, неучем и сумасшедшей уже совсем по-настоящему. И надеялась я на это же одновременно.

Особенно я боялась невролога. Бабушка сказала, что именно он переадресует меня к психиатру, а там, уже ясно что – смирительная рубашка, психушка и все мои ужасы становятся реальностью.

Но мы все проходили и проходили врачей одного за другим и никто не выносил окончательный приговор.

Только ортопед сказал укоризненно: «Сима Борисовна, да у ребенка отсутствуют мышцы как таковые. Сколиоз у ребенка и плоскостопие. А также кифоз и лордоз, позвоночник вообще не поддерживается мышцами. И паховая грыжа у девочки, потому, что пресса нет. А дальше школа. Как за партой сидеть будет?»

Я замерла. Вот оно! Сейчас меня положат в больницу, заточат в корсет на всю жизнь, как Фриду Кало (я уже все в подробностях знала про эту художницу). Я смертельно больна!

– А я говорила, – торжественно подытожила бабушка, – это – инвалид! При таких родах, как могло быть по-другому? И к тому же, это очень поздний ребенок, папа – пенсионер! Вот вы говорите, что мышц нет, а она вообще не ходит, я ее на коляске катала до 5 лет, вот этими вот больными руками!

И бабушка, гордо закусив губу и вздернув волевой подбородок, отвернулась к поликлиничному окну с чахлой геранью. В такие минуты она была похожа на героя, которого наградили главным орденом государства посмертно, а он взирает на все сверху.

– Ну какой же это инвалид, Сима Борисовна? Просто нужно ЛФК. И обязательно спорт. Такой, чтоб мышцы крепли и позвоночник растягивался.

И тут он сказал сакраментальное: «Вот, хореография, например! То, что надо. И на ЛФК запишитесь, это у нас в поликлинике. И зарядку, конечно, каждый день. Вот, срисуйте с плаката упражнения, будете делать. Будешь, Лена?» «А что? – подумала я, – Есть выбор? В корсете – в больницу или зарядка?»

Зарядку утром каждый день делал папа под насмешки и порицание бабушки. Бабушка, естественно, не верила в чудодейственную силу физкультуры. Зарядка происходила в гостиной, именно в это время бабушка выявляла желание подмести ковры или протереть сервант и, конечно, папа всегда мешал. Мама, не желая отставать, тоже располагалась на ковре и делала все упражнения вслед за папой. Так как они занимались зарядкой очень ранним утром перед выходом на работу, а я вставала поздно, бабушке не удавалось отвести душу как следует. В одном семья была единогласна, мой сон стоило поберечь. Поэтому, бабушка шипела на минимальной громкости. И отрывалась только по выходным.

А теперь, получается, к кривлянью на полу (как называла это бабушка) предполагалось присоединиться и мне. Бабушка тяжело вздохнула. Новая напасть.

Семья решила к школе привести меня в божеский вид.

Особенно рьяно за дело взялся папа. Он вообще любил делать из меня человека при каждом удобном случае. Оплеухи летели как перелетные птицы в августе. Человека папа хотел воспитывать не абы какого, а именно с большой буквы. Потому что, без деланья человеком, по словам папы, я была: «Пока что, – так, просто заготовка».

Для того, чтобы как следует взяться за мое здоровье, семье пришлось пойти на временное перемирие.

Приняли решение делать ежедневно:

1) утром – комплекс упражнений – на бабушке – по будням, на папе – по выходным.

2) перед сном – массаж – на папе.

3) бассейн – по четвергам – на бабушке.

Бассейн назывался «Морженок». Я плавала там с досочкой, бабушка меня сушила и везла обратно, на метро и домой. Ездить приходилось аж на Васильевский Остров. Через весь город. Бабушке все это давалось особенно тяжело, не потому, что на ней оказалось больше всего обязанностей, а еще и потому, что в спорт она не верила, а всех спортсменов считала дураками и бездельниками. Особенно тех, кто дома кривляется на коврике, (даже не спортсмен, а туда же). Но ради моего светлого будущего, она пошла и на это.

Еще мы с бабушкой стали много ходить пешком, красную сидячую коляску, с которой я так подружилась, наконец-то кому-то отдали. В очередях на получение продуктов по талонам бабушке стало не так легко доказывать всем, что я ребенок-инвалид и прорываться вперед. Но самостоятельная ходьба того стоила.

Я старалась не думать о школе, но она уже входила в мою жизнь, как предстоящая неизбежность.

Настоящий крокодил

Одним из симптомов моего безумия был страх перед мужским полом. В свете маячившей в недалеком будущем школы эта фобия пугала моих родителей больше всего остального.

Началось все с того, что когда папа вернулся домой после двухлетнего отсутствия на испытаниях сверх-секретной подлодки, я его не узнала. В целом, это было не удивительно, я не рассмотрела его как следует в роддоме, когда он задавал всем вопросы о моей гематоме, а потом, после пары бессонных ночей, папа был срочно вызван в командировку, из которой он вернулся только через два года.

Вернувшись, папа схватил меня на руки, – я зашлась от крика. Незнакомый бородатый мужчина, не смотря на мой крик, не выпустил меня из рук. А мама и бабушка, стоявшие рядом, не бросились мне на помощь.

С тех пор, когда я видела существо мужского пола любого возраста, если мне казалось, что расстояние между нами критическое, я начинала истошно кричать.

Летом перед школой ситуация вдруг изменилась, в моем пространстве оказался шестилетний мальчик Вовочка, и я почему-то не испугалась.

Его папа дядя Миша стал в то лето новым шеф-поваром в нашем лагере «Ласточка». У нас с Вовочкой сразу нашлось много общего. Вовочка, как и я, не вписывался в свою семью. Его старшая сестра Ксюша была подарком судьбы, а Вовочка, для баланса, – наказанием. Вечно он ходил чумазый, потрепанный, такой же кудрявый, как Ксюша, но у нее кудряшки лежали идеальными локонами, как у куколки, а у Вовочки на голове красовалось воронье гнездо, в котором вечно болтались пылинки, соринки, иголки от елей и прочие лишние предметы.

– Вова, выбей нос! – надрывалась Вовочкина мама, тетя Люся.

Нос у Вовочки всегда был не выбит.

Также тетя Люся время от времени высаживала его писать, лет до восьми, а может и дольше, объясняя это тем, что он сам никогда не вспомнит и наделает в штаны, о чем тоже непременно забудет сказать, или вовсе не заметит.

– Я не хочу писать, – сопротивлялся Вовочка, – но тётя Люся уже расстегивала ему ширинку.

А говорил: «Не хочу», – победно подытоживала она, отмечая результат, – куда ты понесся? А штаны застегнуть?

Видимо в следствии этих постоянных манипуляций вокруг писанья, Вовочкиным единственным серьезным и устойчивым интересом являлось все, что касалось туалета, и все, что находилось ниже пояса. На эту тему мы с ним очень быстро сошлись, и пока на прогулке наши мамы с Ксюшей, мило беседуя, шли впереди, мы тащились сзади и обсуждали всякие гадости.

Благодаря тому, что я не испугалась Вовочку, у наших семей появилась возможность для самой настоящей дружбы.

Тут имелся еще один любопытный любовный аспект. Дядя Миша, папа Вовочки, мужчина лет сорока, почему-то объявил, что влюблен в мою бабушку. Он каждый день писал ей записки, в которых, для анонимности, подписывался: «Твой Рафаэль-Олег». (Рафаэль, ладно. Но, Олег?) И ставил эти записки на ее стол в бухгалтерию на всеобщее обозрение, иногда с букетиком цветов с клумбы, что беззащитно располагалась прямо напротив ее окна.

«Еж твою мать, Миша, курам на смех, Рафаэль, еж твою», – журила его бабушка.

Мы сразу сделали вывод, ухаживания Миши – Рафаэля – Олега бабушка встретила не в штыки, а значит, симпатия взаимная. Тетя Люся тоже приняла эту любовную линию благосклонно, как и вообще все в жизни. Злые языки судачили, что Люся всегда спала в одной кровати с Вовочкой и Ксюшей, а дядя Миша спал в этой же кровати, но отделенный от жены двумя детьми. История умалчивала, на самом ли деле им так не хватало места в квартире, что детям не поставили отдельные кровати, или Люся сознательно отгородилась от мужа детьми, но факт оставался фактом: помимо моей бабушки, дядя Миша стал интересоваться молодым поваром Петей, латышом по национальности. Для Петра в этой дружбе тоже присутствовал свой резон, Миша, как говаривали все те же злые языки, подкармливал его котлетами. А сам Петя, хоть и тоже работал поваром, котлеты не таскал, не так его воспитали. Однажды мать этого Петра, тоже приличная, как и сын, женщина, даже обратилась к моей бабушке с просьбой проконтролировать ситуацию, которая, якобы, дошла до ее ушей.

Бабушка как фурия налетела на дядю Мишу.

– Лавелас херов, – орала она, – стыд, позор, Петька – повар, мужик, тьфу-ты, срам какой, при живой жене и двоих детях!

– Симуша, любовь моя, я люблю только тебя, – клялся дядя Миша.

Мы с Вовочкой во время этого разговора прятались за дверью и запоминали новые матерные слова. Запоминать в тот раз пришлось много.

Помимо увлечения матерными словами, мы любили рисовать на обратной стороне бабушкиных накладных – особых маленьких человечков. Мы придумывали для них фантастические приключения. Наши человечки летали в космос, грабили банки, праздновали пышные свадьбы и ходили на кораблях вокруг света. Каждый лист посвящался отдельной истории, которая всегда, с моей подачи, заканчивалась трагически. Корабли тонули, грабителей ловила полиция, космонавтов изгоняли инопланетяне, на свадьбу врывались бандиты и похищали невесту.

Бабушка давала нам красные, зеленые и черные ручки для рисования. И освобождала кусок своего стола, такого большого, что мы помещались даже вместе с бабушкой.

Когда Вовочка видел, что я у бабушки, он садился на скамейку-качель перед верандой и ждал, когда я его позову.

И однажды, я решила проверить, если его не позвать, зайдет ли он сам. Вовочка качался часа два, а я рисовала одна и краем глаза поглядывала за ним. Наконец, он встал и грустно ушел.

Во взрослой жизни эта история повторялась с завидной регулярностью. Я словно сидела в бабушкиной веранде и смотрела сквозь окно на Вовочек, и так хотелось, чтоб они зашли сами, но они бесконечно долго ждали приглашения и, не дождавшись, понуро уходили.

С учетом того, что мой страх перед мальчиками и мужчинами вроде как отступил, родители отважились на новый рискованный шаг, заодно можно было проверить, не является ли Вовочка просто исключением из правила.

Тем же летом к нам в Сосновое приехали дальние бабушкины родственники из Минска с мальчиком, моим ровесником. Все напряженно ждали, как я отреагирую. Я не зашлась в крике, и все вздохнули с облегчением, но это, тем не менее, не отменяло другой факт, мальчик мне сразу очень не понравился.

А особенно моя антипатия достигла пика, когда он позарился на единственную чахлую веточку укропа, которую мы с великим трудом взрастили на злополучной грядке. «Можно мне мукропа?» – навязчиво требовал мальчик, пока взрослые не скормили ему эту веточку. Я затаила страшную обиду и начала мстить. Кроме того, что я попрятала все его вещи и сквозь зубы всякий раз говорила ему гадости, я требовала не брать его на прогулку, прямо-таки ультимативно: «Или я, или он!» Родители жалели, что преждевременно подумали, что я излечилась, бабушка крутила у виска и разводила руками: «Таки я же вам говорила, поздний ребенок, тяжелые роды, на больных руках тащу крест, харкая кровью».

На прогулку мы пошли, в итоге, все вместе. Я, родители, гости-родители и любитель мукропа. В честь приезда гостей меня нарядили в чистое и новое, единственную нарядную красную юбку, на резинке, из нормальной ткани, которую мне сшила мама, и белую футболку без пятен и заштопанных дыр. Для Соснового 86 года наряд выглядел роскошно. В каждом дворе на меня показывали пальцем и говорили: «Какая красивая девочка». Хорошо бабушка с нами не пошла, она сошла бы с ума от высокой вероятности сглаза. Попробуй каждому объяснить, что это ребенок-инвалид. Я сияла, не часто можно было получить такую порцию внимания. Мальчик-мукроп внимательно наблюдал за моим успехом и в конце прогулки выдал, видимо из зависти: «Какая у Лены обманчивая внешность, снаружи девочка – как девочка, а заглянешь в душу – настоящий крокодил». Папа рукоплескал. Еще никому не удавалось так точно описать мою двойственную природу.

С тех пор папа часто цитировал этого мальчика, повторяя: «А заглянешь в душу – настоящий крокодил», и качал головой, смакуя тонкое наблюдение снова и снова.

Когда мальчик-мукроп уехал, я с облегчением побежала вверх в гору, по лагерной аллее со скульптурами пионеров, на встречу Вовочке. Вовочка тоже бежал ко мне, его штаны были как всегда расстегнуты, за ним неслась тетя Люся, с криком: «А штаны застегнуть?» Бабушка, наблюдая за всем этим, уперев руки в бока, качала головой и думала, что может еще и обойдется, может получится у меня учиться в обычной школе, может не все потеряно.

Раз все-таки я бегу на встречу Вовочке, а он – на встречу мне.

Другой человек

Моя жизнь, шесть лет стоявшая на одном месте, продолжала набирать обороты.

Первое событие.

У меня выпали передние верхние и нижние зубы.

«Заткни дыры соломой, – посоветовал папа, – а то ветер будет свистеть».

Тема молочных зубов оказалась ему, по-трагическому стечению обстоятельств, очень близка.

Дело в том, что мой папа был дитём блокадного Ленинграда. Блокада пришлась на его семь-одиннадцать лет. По причине голода у папы не поменялись передние молочные зубы. А уже после снятия блокады начали меняться остальные, но передние так и остались на всю жизнь молочными.

Мне шутка про зубы не понравилась.

«А ты заклей лысину соломой, – сказала я. И добавила на всякий случай, (вдруг он не понял мою мысль) – мои-то зубы вырастут, а вот твои волосы…»

Папе тоже почему-то не понравилась моя шутка, выглядело даже так, как-будто он обиделся. Хотя и первый начал.

Второе событие.

Меня остригли. Мама самолично сделала мне каре. До этого у меня были серенькие, пушистенькие кудряшки разной длины. Но после стрижки волосы почему-то резко потемнели до каштанового цвета, и кудряшки пропали. Я не узнавала себя в зеркале. Каре по-мимо всего прочего, как назло, не лежало как надо. Одна его сторона загибалась внутрь, а вторая наружу.

И третье событие. Самое удивительное.

Вдруг, откуда-ни возьмись, у меня объявился американский дедушка в довесок с американской бабушкой.

В 1986 году стало ясно, что за общение с иностранцами не отправят в лагеря, не лишат титула комсомольца и даже не пропесочат на партсобрании. Вот тут и всплыла очередная семейная тайна.

Оказывается мамин отец Рома был ей не настоящим отцом. А настоящий отец Яков бросил бабушку с семи-месячной мамой и исчез.

Бабушка наняла няню для мамы и вернулась на работу в столовую при заводе. Через шесть лет она вышла замуж за Рому. И Рома воспитывал маму как свою единственную дочку.

Мама ничего не подозревала, шли годы. Когда маме исполнилось восемнадцать лет, объявился, как в мексиканских сериалах, настоящий отец.

Бабушка разрешила дочери общаться с Яковом.

И все снова зажили обычной жизнью. Новоиспеченный отец с женой Норой жили в Москве, мама останавливалась у них, когда ездила по институтским делам. Как только стало возможно, Яков со своей большой семьей эмигрировали в Америку. Какое-то время от них не было вестей.

Общение возобновилось летом 1986 года.

Мне пришло письмо. Первое в моей жизни. Да еще и из Америки.

Помимо письма мне передали настоящие кроссовки, белоснежные, сказочно-красивые, набитые трусами. С первого взгляда я поняла, что это больше, чем просто обувь, это – олицетворение мечты, причем той, на которую я никогда еще не отваживалась. Даже трусы, (кто бы мог подумать?), что простые трусы способны вызвать во мне такие чувства – белые, в голубую полоску, я не могла их выпустить из рук весь вечер.

Это письмо, на невиданной ранее бумаге с узорами, трусы и кроссовки, стали, безусловно, самым прекрасным, что я до сих пор видела. Они прибыли с другой планеты, и я сразу поняла, что эта планета подходит мне больше моей.

Письмо было подписано: «Дедушка Яков и Бабушка Нора».

Так я стала счастливым обладателем не только дедушки (дедушек до этого у меня не наблюдалось, папиного папу убили на войне, мамин отчим Рома тоже умер до моего рождения), но и бабушки из Америки. Я чувствовала какую-то тайну в том, что к дедушке прилагалась бабушка Нора. При упоминании этой Норы бабушка кривила губы: «Нора! Сушеная вобла!»

Это письмо и дальнейшие письма и посылки передавал младший брат дедушки Якова – Боря. Боря – единственный из всех братьев (а их было девять) жил в Петербурге и проявлял к нам родственные чувства.

Ответ на письмо стимулировал в нашей семье длительные прения. Во-первых, я не умела писать, а отвечать требовалось от моего имени, иначе вдруг новые родственники обидятся. Во-вторых, правила приличия диктовали поблагодарить за кроссовки и расписать, как они идеально подошли к моему гардеробу, дескать я и мечтать не могла (что являлось чистой правдой). Но, как тогда дать понять, что они оказались малы? И мы все же надеемся на такие же, но по-больше, так как теперь, когда я уже вкусила радость обладания этой чудо-обувью, моя жизнь без них уже не может быть прежней.

Бабушка положила конец толерантным стенаниям: «Мильке и Вовке дома и квартиры, а Лене – кроссовки! Спасибо им в жопу за это! Пиши, что малы и пусть шлет новые, нормального размера, будь они прокляты», – сказала бабушка.

Мама послушно обвела на бумажке свою ступню, и к следующему письму, которое доверили писать ей же от моего имени, она как-бы невзначай приложила этот след, вырезанный из бумаги. И про то, как кроссовки отлично подошли – ни слова. Зато много слов о том, как я рада появлению дедушки и бабушки. Дедушка понял намек, и следующие кроссовки, которые он прислал, были уже ровно 37 размера. Мама оказалась пророчески права с размером ноги, больше 37 размера моя нога так и не выросла, и новые кроссовки я доносила уже до окончания института.

Все эти перемены, которые начали происходить в моей очень стабильной и неизменной до этого жизни, словно раскачивали меня и для дальнейших, еще более глобальных изменений. Я незаметно становилась кем-то другим.

И этот другой человек готов был вступить в совершенно новую жизнь, а если и не готов, его об этом все равно никто не спрашивал.

Часть 2

1 сентября

– Я не пойду в школу, – объявила я.

– Куда ж ты денешься? – поинтересовалась бабушка.

– Я спрячусь под стол и буду там сидеть, – сказала я и полезла под стол.

– Сиди, сиди. Все равно за тобой придут и заберут в школу, если ты по-хорошему не хочешь, как все, – пригрозила бабушка, – в смирительной рубашке поведут.

И бабушка демонстративно пошла к телефону.

«Ну все, Софе звонит», – у меня внутри все похолодело.

– Ладно, ладно, я пойду в школу, – заплакала я.

– Вот и молодец, – сказала бабушка и положила трубку. – Без бумажки ты – какашка, а с бумажкой – человек.

Меня решили отдать в самую близкую к дому школу, восьмилетку. Школа откровенно была так себе. Но все дети из нашего дома, естественно, пошли в нее, и я – тоже.

Перед школой меня повели в фотоателье и сделали фотографии на фоне глобуса, букваря и большой пятерки, ростом с меня. Меня нарядили в новую школьную форму и дали в руки новый портфель. Рот без зубов я старательно держала на замке, даже когда фотограф настойчиво требовал, чтобы я улыбнулась. Мое каре в день фотографирования не сделало исключения и стояло в разные стороны.

Правая часть – наружу, левая – внутрь.

«Хорошо хоть, что на фотографировании Лена не описалась, как в прошлом году, – пошутил папа. – Растет!»

Я считала дни до первого сентября с начала лета с нескрываемым ужасом. Мое сердце падало куда-то на дно организма, каждый раз, когда я представляла себе этот день.

На 1 сентября меня вела бабушка.

Она вместе со всеми родителями вошла в класс и сама посадила меня на первую парту в среднем ряду, по соседству с крупной девочкой с длинной косой, Верой Афанасьевой. Я еще никогда не видела сразу так много детей и не оставалась одна без родителей, особенно без бабушки. С учетом того, что мне надо было не зареветь, не описаться и ничем не выдать свое безумие, которое могло проявиться в чем угодно, я испытывала напряжение буквально на грани человеческих возможностей и даже выше.

На парте передо мной лежал букет полуживых астр. Их купили еще в Сосновом, так как цены там были не сравнимы с городскими, и они пережили трехчасовой переезд, и в городе неделю простояли в вазе. Поэтому, выглядели они, как цветы, которые повидали многое. Я еще накануне отказалась идти с таким веником, но бабушка оборвала все старые листья и лепестки, и букет стал выглядеть немного худее, но все же бодрее. Однако на следующий день, то есть 1 сентября, его вид резко ухудшился, но было уже поздно, и пришлось идти как есть. Дети шли с огромными букетами гладиолусов, у всех девочек на длинных косах красовались пышные белые банты, и только я со своим каре в разные стороны и букетом потрепанных астр чувствовала себя чужой на празднике знаний. Однако, мне было не до рефлексии. Все силы я сосредоточила на том, чтобы сидеть как все.

Учительница мне понравилась, ее звали Тамара Андреевна – спокойная улыбчивая женщина лет тридцати. Мы оказались экспериментальным классом, в 86 году решили брать детей в школу с шести лет, наш класс назывался не первый, а нулевой, и носил гордую буквы «Ш» – шестилетки. Поэтому, у нас кроме учительницы была еще воспитательница, Юлия Сергеевна, настоящий ангел, что внешне, что по-характеру. Эти красивые, добрые женщины растопили мое измученное сердце.

В наш класс набрали восемнадцать детей. В основном они жили или в моем доме, или в соседних трех хрущевках, которые стояли квадратом вокруг школьного футбольного стадиона.

Удивительно, но я сразу подружилась с детьми, и с мальчиками, и с девочками. Они оказались не такими опасными, как я представляла.

После первого школьного дня меня встречала бабушка.

Мы пришли домой, бабушка разогрела суп. Все было по-старому, но в прихожей стоял портфель, а на спинке стула висела форма.

Завтра я не смогу завтракать до обеда и играть в пуговицы, и мы с бабушкой не пойдем стоять в очередях за продуктами.

От этого становилось тревожно, но почему-то радостно. Появилось, какое-то странное предвкушение, как будто меня что-то ждёт, может быть даже что-то хорошее.

Бабушка никому в школе не рассказала про мою тайну, что я ненормальная и ребенок-инвалид. Но пригрозила, что если я буду себя плохо вести, Софе все-таки придется позвонить в школу, чтобы все узнали обо мне правду. Получается, если я буду держаться, я смогу все начать с чистого листа и стать нормальной.

Я сама испугалась этих мыслей и открывшихся перспектив, заснула и проспала до ужина. Вечером бабушка больными руками выгладила мне форму и собрала по расписанию портфель.

Новая жизнь для нас с бабушкой определенно уже наступила.

Отдушина

Моей первой настоящей подругой стала Оля Незабудкина. Это была веселая пухленькая светловолосая девочка. Оля очень любила поесть и посмеяться, а еще обожала сериалы и фильмы, как и я. Оля красиво рисовала и шила. Мы сразу стали не разлей вода. С Олей я познала радости общения по телефону, часа по три подряд, под крики бабушки: «Сколько это может продолжаться?! Бросай трубку немедленно, еж твою мать! Иди учи уроки».

Оля по доброте дарила мне все, что у нее было. Карандаши, фломастеры, конфеты, одежду для кукол. Когда появились иностранные соки в коробочках под завораживающим названием Tampico, она стала дарить мне и их. Оле всегда давали с собой мелкие деньги. Она тратила их в ларьке около Универсама, сама покупала нам раскраски, журналы для девочек и даже наклейки. Я складывала эти сокровища в ящик письменного стола и любовалась, использовать такую красоту казалось кощунством.