скачать книгу бесплатно
И сразу снился весь мир. Не вся жизнь – лишь мир. Летел вдоль него и поражался, насколько он большой, как много в нём не затоптанных мест, как много до них незнакомых дорог, в которых мог себе позволить – ошибиться. Не в лёгкости их фишка, а в том, что не было их раньше никогда, не замечал он их под слоем пыли. Много пепла было вокруг красоты, но это не настораживало – сон ведь. Оглядывался и не замечал ничего разрушительного в увиденных пожарах – самообман, но он тоже имеет свой смысл.
Перед пробуждением ему приснились океан, жёлтые листья, первый снег, высокие волны и красивая женщина с душой, похожей на звезду, что ждёт и ждёт, и ждёт, и ждёт. Не всю свою жизнь, а всю его. «Чего ты ждёшь?», – спросил он её. «Жду, когда проснёшься!», – ответила она незнакомым голосом и растворилась в позднем утре…
Первый сон за всю осознанную жизнь, и сразу так много, и закончился красиво, как он и любил.. Конечно же, запишет каждый запомнившийся кусочек этого почти сказочного сна в своём дневнике, хоть и не предаст ему должного внимания.
Наконец-то, он проснулся. Не от лучей солнца, а от чего-то другого, и это что-то – навязчивый звонок. Он издавал невнятные звуки и, по-видимому не впервые за это утро.
Не шевелясь и не открывая глаз, мыслями дал команду: «Ответить!». Прогресс не заставляет шевелиться многих, но не всех.
Звонивший был окутан в переживания.
–Арлстау! – глубоко дышала в трубку его сестра.
–Что? – с долей возмущения ответил он, пытаясь вспомнить все детали сна.
–Почему ты не отвечал? – надавила возмущением она.
–Потому что я сплю! – ответил он невежливо, поднимаясь с кровати.
Нашёл взглядом дневник и беглым почерком извлёк из себя всё, что увидел в своих снах, пока она что-то рассказывала ему о своём вчерашнем дне. Как обычно, прослушал половину, как и во всех диалогах его жизни.
–А ты как там? Что так поздно спишь? Ты ведь ранний человек!
–Я встаю ни утром, и ни рано, а тогда, когда открываются глаза. – ответил зачем-то вальяжно, а добавил с усмешкой. – Беззаботная жизнь!
–Ладно. Ты соображаешь, значит, всё хорошо. Это всё, что я хотела узнать. Пока. Не веди себя так…
«Не веди себя так? Это как? Ладно, не буду спрашивать. Уже завтра всё забуду и попытаюсь быть выше, чем есть на самом деле, чтоб не вести себя так!».
Родственников понять можно – переживают, волнуются, ведь он стал другим – закрытым и недоступным. Но художник считал, что переживания ничего хорошего не благоволят – особенно, переживания родных по крови. Тоже были свои заморочки.
Но сколько раз он замечал это – как только расскажешь о чём-то рискованно важном или волнующем душу, так сразу всё шло ещё больше наперекосяк, чем мог себе позволить. Наверное, поэтому мало, кто делится с близкими своими бедами. В живом общении в этом был ещё какой-то смысл, но в иные общения он не верил, да и себе не верил в них.
На часах 15:00. Проснулся, действительно, поздно, а ноги, встав с кровати, не спешат на улицу, не спешат на кухню зарядить себя энергией. Ноги тянутся выше, но в небо лестница ещё не построена.
Около четырёх часов осмысленного блуждания по дому, деления всего на за и против, и он почувствовал, что сможет! Передать свой дар бумаге легко – главное, желать этого, а не для чего-то там творить.
«Нет смысла жить, если я не сделаю этого. Нет смысла! Не хочу я жить, как другие. Грустно всё это у них получается, и, как хорошо, что этого не замечают.».
«Получится ли именно сейчас?» – спрашивал он себя, отвечая. – «Не проверишь – не узнаешь.».
Жизнь приносит возможности каждому из нас, и мы бросаем кости, решая, что с ними делать – спуститься в трубу или подняться до небес. Проблема в том, что в силу обстоятельств, желание хоть что-то с ними делать способно не прийти. Не дано узнать, каков их истинный путь, чем он оборачивается и чем заканчивается. Будущее не по силам никому, иначе бы все жили, как короли.
На чердаке пыль ласково глумилась над забежавшим сквознячком, заставляя его чихать и извиняться. Пыль отступила и забилась в углу, а сквозняк оставил о себе свежее воспоминание.
Его чердак красочен и, в то же время очень светлый. Привязался к нему, как дитя – это и есть та самая комната.
Солнце проникает в него со всех сторон до полудня, ведь на востоке стена из того же стекла, что и крыша. Это любимое место Арлстау с младенческих лет – место мечтаний, высот и вдохновения. Конечно, оно не было всегда таким.
Всё приносится со временем.
Полотно было приготовлено пару месяцев назад. Может, и больше. Как ему самому казалось, оно ждало его слишком долго, раз поздно он созрел, и краски давным-давно жаждали начать! В последнем он ошибся, во всём правым быть невозможно.
Рисовать он желал не лица прохожих и не небо звёздное, чарующее, дающее ответы, а душу своего родного дома. Её он видел повсюду, заглядывая в стены, прислушиваясь к потолку и глядя в пол безразличным взглядом. Его душа была со всех сторон. «Это внешний знак. Даёт право подумать. Решение за мной. Спешить к ней на встречу или сделать два шага назад…».
У каждой души свой узор, своё наследство, своё покаяние, своя совесть. Если тело это сосуд, который может выглядеть, как только пожелает, то душа это его основное содержимое. У каждой души есть начало, середина и конец. Каждая душа делится на части. И у мира есть душа, поэтому, наверное, он тоже поделен между людьми.
Очарование души не зависит от тела, оно вносит краски в чужие зависимости. Лишь очарование души вносит краски, и ничего более!
Томное существование в сосуде способно больше покалечить, чем уберечь, но душа смиренна к своей участи. Живёт внутри и не спешит выглядывать наружу. Наоборот, оберегает свой покой.
Арлстау встал на колени перед мольбертом, прикрыл свой взгляд веками, аккуратно сжал кисть, наконец-то, поспевшими губами и повёл её, как полководец, по просторам полотна, но остановился.
«Нет, что-то не так! Всё здесь не так! Это не душа!», – то ли зашипел, то ли зарычал он на себя! Схватил краски умелыми протезами и швырнул их со всей силы, что есть, в полуоткрытое окно! Вышвырнул всё, кроме полотен и не запачканных красками кистей.
Окно разбилось, а стёкла падали, звуча в ушах своей резкостью. Сквознячок стал могущественней и смеяться начал умней и напористей: «Как же ночью ты будешь спать, такой незащищённый?». Вопрос был об одном, а мысль принёс о третьем, и она бесспорно важна для всей жизни и для всего пути, а не посиделок. Всего то звон стекла, кусочек фантазии и вопрос, что задал себе сам устами сквозняка.
Художник спустился по лестнице на первый этаж. Вернулся с хрустальным стаканом относительно чистой воды. Вырвал прежнее полотно и швырнул его в угол, впитав в движение руки всю неприязнь к прежним краскам.
«Нет, у солнца просить помощи не буду! Справлюсь без него!».
Он вновь встал на колени, выдохнул, помолился себе и сжал губами новую кисть. На этот раз, она схватила его полностью, стоило ей дотронуться воды. Когда прикоснулась к губам, привела к убеждению. Арлстау не мог и не имел права преградить ей дорогу. Вода сияла и пахла светом, а его трясло от эмоций, колотила великая дрожь.
Вечное не остановить, как бы не дрожало временное. "Пусть дрожат и падут, как осенние листья, а я буду о них веселиться, а я буду для них листопад!», – думал он, касаясь кистью полотна.
«Душа начинается с конца!», – сделал он истинный вывод. «Именно с него нужно начинать шедевр, пусть и буду считать, что рисую с начала!».
Закрытые глаза не видели простор узоров, но понимали его суть. Рисунок светится, вода пылает светом, вода рисует светом – и это уже суть.
Только вот, эмоции оказались сильнее. Особенно, когда услышал, как в душе его дома короткими стуками начало биться сердце! Его стук был переменчив, и губы художника, хоть и не значительно, но всё же менялись на глазах – ни цветом, а формой, пока рисовали и желали показать себя настоящими.
От скованности до вальяжности кисть шла долю секунды и застыла на полотне обессиленно. Загадочно прожгла большую точку и рухнула к ногам художника.
Глубокий выдох вызван неверием открывшихся глаз. "Это не сон! Картинка слишком чёткая, и перед ним парит душа, а не святящийся лабиринт!». От неё исходил свет, и, не смотря на день, он был заметен.
Арлстау вскочил на ноги и заморосил ими по чердаку. Его сердце не отпускали громыхания, но это было приятно. Эмоции снова брали верх. Сегодня Олимп принадлежит им, а не какой-то логике.
Несколько лет назад он сделал странное для себя деяние. Закрыл глаза, представил своё сердце. Присмотрелся и заметил почерневшие сосуды. Узнал в них то, что ненавидел; боялся; что ему мешало жить. Он изгнал это всё, и сердце оказалось практически пустым. Не растерялся и заполнил его всем, чего желал себе в жизни. Точнее, что успело прийти в голову на тот момент.
Это было до потери рук, а сейчас он слышал другое сердце, что бьётся не так, как он привык. В нём присутствует эхо и создаёт иллюзию, что у сердца два удара, а не один.
Его глаза глядели на сияние полотна и не могли так нагло лгать, а, значит, это всё правда. Душа дома осталась на полотне. Художник пытался уговорить себя: «Нет. Это невозможно! Это был не я!». Но нет, уговоры смешны, это был он, как бы не противился и не притворялся! Картина была жива, она дышала и вздыхала, она шевелилась и плавала по полотну, не желая порхать на одном месте. Он всё ещё слышал её сердце, и это волновало. Два сердца не потянуть. «Значит, она не вечна…», – решил он и щедро отмерил ей свой собственный отрезок. Отмерил на глаз, но от души.
«Не веди себя так, словно это какой-то пустяк, будто это не может быть чудом.» – кричал он себе. Он чувствовал, что весь мир услышит его, и никуда от него не денется, он чувствовал весь этот мир! Мучило другое – надо ли миру видеть его и, тем более, чувствовать?!
Уютные черты в нарисованной душе, а собственная душа уже горела желанием их разнообразить – точнее, создать что-то новое.
Первой пришла в голову луна. «Вдохновляла она меня когда-то. Могло бы и солнце прийти первым, и путь, наверное, будет другим, если я выберу солнце. Но солнце виновно, да и ночь на дворе, потому пусть луна побеждает!».
«Зря я обижаюсь на солнце. Боготворит оно меня. Пусть прикарманило руки, но это ничто в сравнении с тем, что оно мне подарило. Если, конечно, это не подарок силуэта. Но помощи у солнца просить уже не буду!», – об этом он подумает, когда выйдет из дома, а сейчас он переодевался.
Не удалось увековечить душу дома, но в самом доме появилось давно не ощутимое присутствие. Оно ярко выражено, выстраивалось впечатление, что, и сам Арлстау был здесь лишним. Давно один в этом доме, потому для него это чувство из разряда «слишком».
Время не указ, переворот не поворот и не меняет направление, но он чувствовал, что всё в его жизни теперь изменится.
Солнце подошло к закату, и художник, наконец, решился выйти на улицы родного города, в котором ни один родной человек, кроме сестры, уже не живёт. Разъехались. И нет здесь никого, кого он знает. Мечтал всё в этом городе сделать краше, но «сегодня не время, ну а завтра сошлю на потом!»!
Редко ему приходилось выбираться из дома. Память и не подскажет, когда это было в последний раз.
Он шёл и наслаждался городом.
Город не смотрит в глаза, город прячется. Деревья растут ровно, люди качаются. Смотрим прямо, не видим сторон. Вот и весь город. Такова его душа в вердикте от художника.
Если брать визуально, то больше приходит слов на ум, но раз речь пошла о душе, то лучше смотреть на то, что внутри, а не снаружи.
Дышалось намного легче, чем когда-то, но это ещё не значит, что было очень хорошо.
Густые кустарники вываливались на тротуары, как бродяги, и суют свои ветки в лицо. Прохожие стараются не задеть. Женщины ему улыбаются, мужчины с интересом разглядывают.
Художник глядел чуть выше, выше видно было мало, но малость тоже значима. Взгляд начинался в обрыве, а затем взлетал к облакам! За облаками космос, а за космосом что? «Мечтатель, не балуй мир благодатью, очень тебя прошу!», – говорил сам себе, подходя к старому парку с пустыми качелями. Здесь зелено и дышится свежо, и свежесть здесь во всём, что обитает. Красиво тут…
У парка тоже своя душа. Это ведь место, а место всегда значимо!
Здесь, к сожалению, душа пустая, как качели, да и художник сожалел об этом. Ему нужны люди, чтобы душа перестала быть пустой.
Он и раньше видел душу во всём, что встречал на пути, но для этого нужны были усилия, и всё было смазано, а сейчас всё доступно для глаз. Усилия взял на себя силуэт, а художник шёл вперёд походкой лёгкой, видел всё насквозь и чуял каждый шорох мира. Ни капли это не мучило. Наоборот, он, словно снова стал уверенным в себе – настолько, что по силам было нарисовать душу этой уверенности. Стал заполненным, зачарованным, счастливым!
Хотя, что такое счастье для него? Чаще он, даже не догадывался, когда был счастлив. Узнавал позже. Человек смиряется с тем, что он, просто, живёт, а потом понимает, что не просто, и всю жизнь предстоит выбирать – просто так или не просто так.
Кто-то не счастлив лишь, потому что ни разу не подумал о том, что для него есть счастье. Мы хотим чего-то, но не знаем чего – в этом не вся беда и не пол беды, в этом лишь одна причина…
Наступила ночь, но, на удивление художника, на пушистых деревьях лежала роса. В городах деревья не росли высоко, они с рост человека, потому художник мог достать рукой до любой макушки.
Высокие деревья там, где нет людей – сразу же за городами они и начинаются, а где-то рядом или далеко два дерева и вовсе дотронулись небес…
Роса коснулась искусственных рук. Художник не ощутил её, но она удивила. Она была утренней, но сначала не поверил в это. «Снова я обманываю время, заставляю все события бежать.», – подумал он, но тут же добавил. – «Шучу, я много на себя не брал…».
Между травой и телом плед, потому лежать приятно. На траве мокро, и хоть роса хороша, её пришлось избежать…
–Что? Где взял плед?
–Спросил, не отказали.
Быть может, кого-то и вдохновляла роса на какие-то подвиги, но только не его. Ему нужно событие, ему нужен листопад или цунами, чтобы осмелиться показать миру свой собственный восторг.
Поглядывал на луну и представлял, что где-то есть такая же луна и кому-то, конечно же, светит, и кому-то, возможно, не зря. Вспышки мечтаний не имеют отношения к тому, к чему он шёл. Они, всего лишь, вспышки, без шанса на пожар.
Мольберт был установлен, полотно прилеплено. Казалось, что пальцы дрожали, но этого быть не могло.
–Струсил?
Молчит.
–Значит, струсил.
Это уже провокация на необычный день, о которых, обычно, жалеют. «Не боюсь за себя, я боялся всегда за других!».
Арлстау встал на колени. Так, это уже серьёзно. Люди вокруг лениво тыкают пальцами, но это всегда не было поводом оглядываться.
Взял в руки кисть и провёл ею по росе. Душа луны была округлой формы, как и душа его планеты, как и душа солнца, как и душа большинства людей, которых он считал обычными. Люди с необычными формами душ ему нравились больше, в них был магнит для него.
В груди была надежда, что всё будет не замечено. «Между стен безопаснее.», но неразгаданность луны не позволяла осмотреться и передумать.
Не беспокоился о любопытстве глаз и о том, что скажут потом о его деянии. Не всегда чаруют глаза, не всегда гипнотизируют. Думал не о себе, думал о других – что будет им от его поступка.
Художник с осторожностью вёл кисть по нелёгкому пути, вновь начав с конца но вокруг уже десятки глаз плюют в его осторожность, тяжело вздыхая от очарования. Слышал даже чьи-то вскрикивания.
Кисти не терпится создать шедевр, чтоб начинать другой, но не она решает, где конец.
Художник остановился, огляделся – стало темнее, оглянулся – люди насторожились. На лицах предвкушение и не уйдут ведь, досмотрят всё до кульминации, чтоб рассказать об этом всем.
Кульминацию преподнёс.
Ткнул кистью в полотно и закружил ею по бумаге со всей ловкостью, присущей губам – словно на зло кому-то. Но это не помогло, лишь усугубило задачу.
На небо набегали тучи, как иго, как война, хоть ещё не заметные для отвлечённых глаз. Конец холста не мог найти себя, и перед художником ещё не безоружен. В ушах звучала мысль, что замахнуться на такое было слишком глупо, ведь это лишь начало. Такое начало сулит поражению, но он проигрывать не собирался. Да и зачем он должен думать, что это лишь начало?
Губы начали мёрзнуть, мороз пробрался в кровь, сердце застучало раз в четыре секунды – он считал. Испугался и сдался. Не стал бороться. Представил всякого себе и отступил.
Проиграл. Не смог нарисовать луну. Она не стала шаром, ведь отсутствовала четверть, и художник не понимал, чем заполнять эту пустоту.
"Даже не точка, даже не запятая.», – пробормотал художник. Вникал в творение и рассуждал с собой, что в нём не так и почему не получается закончить. "Не чем гордиться. Зря людей только встревожил и себя подставил под объектив.».
Тучи растворились в небе, словно их и не было, были замечены лишь одной парой глаз, а луна плавала и по небу и по полотну, но на бумаге плывёт неуверенно, отстаёт от самой себя. Не нашёл окончания, дал шанс на вечность. «А жаль, ждал большего.».
«Какой толк в сиянии, если оно ничего не способно дать кроме сияния?!», – мысль убеждала, но позади собравшиеся глаза думали иначе. Для них это не было бессмысленным. Им не понять, для них и это – чудо или, что вероятнее всего, знак о приближающемся конце.
Спина не чувствовала взглядов, потому оглянулся. «Ну да, так и есть. Их взгляды в полотне.».
Недоделанная душа переливала и перемешивала в себе несколько цветов, такие эффекты привлекают взгляды. Причин смотреть было много, но все их не озвучить в одном месте. Расскажут всем, но лишь в своих местах. Живая картина не отталкивала ни один из взглядов, заставляла молчать. «Интересно, о плохом думают или о хорошем?!». Людям негде ронять слова, да и некому. Уронят – жалеют, подберут – забывают.
Лишь одна пара глаз обратила внимание на создателя мастерства. Арлстау поймал этот взгляд, придержал и отпустил. Взгляд был полон негодования, чистого восхищения и желания спросить. За всем этим располагался страх!
Заметил и другие взгляды. Испытал неловкость, смущение от них. Избыток внимания после долгой одичалости не воспринимался. Заставил, немедля, собраться, засунуть подмышку полу-шедевр и сбежать с места творческого преступления. Впрочем, никто за ним не погнался. Перед этим он тихо пробормотал: «Не говорите никому!», и был услышан всеми. Помогла тишина.
Убегая, он вернулся к первому взгляду, чтобы запомнить лицо. Волосы светлые, почти белые, с элементами дыма, глаза можно назвать зелёными, а можно и никак не называть. Высокая, стройная, в теле всё о чём-то намекает. Черты лица слишком женственны и невинны, в этом художник видел слабость и плохую координацию – о что угодно может споткнуться и упасть. Как в страшном кино, когда люди бегут, они всегда спотыкаются, а ей и страха для этого не надо. «Кому её ловить, кому дано разбиться?», – не ему об этом думать, хоть мысль и пришла.
За долю секунды «насмотрелся» и быстрыми шагами засеменил в сторону дома. Затем накрыла паранойя, и он решил «замести следы». Ну как замести – прошёлся пару кругов по более красивым улицам и направился домой.
