Предчувствие

Тонет в полёте мир, который не знал нас.

В омуте тонет, как

точка. Выходит, мы – это вероятность

собственного прыжка.

Веруя в это, мы обретаем нечто.

Право или мечту

требовать света, требовать, бесконечно

падая в темноту.

(2015)

ОРИГАМИ

(монолог в ослепительно ярком)

К чёрту Ричардов-сердцем-львиных, Альбертов-вечных.

К чёрту бронзовых, с белым мрамором под ногами.

К чёрту всех, про кого: «у этого то-то вышло».

На меня гляди, как на главного из увечных.

Чтоб сложиться на ринг журавликом оригами,

с меня хватит и одного апперкота в дышло.

Поместился бы целиком на твоей ладони.

Замахал бы крылами клетчатыми, бумажными.

Только б этого в небесах никто не заметил.

Культом силы ведомый маленького не тронет?

Нагасаки со мною выстоит?

И не спрашивай.

От Нагасаки останется только пепел.

Как отличить трагедию от статистики?

Каждому из мальцов на уроке памятка.

Цифра, иероглиф, ядерная атака.

Тысячи тысяч клетчатых белых листиков

в тысячи тысяч сложенные журавликов -

ей всё равно, где мрамор, а где бумага.

К чёрту Ричардов бронзовых, к чёрту Альбертов.

Мир беспомощно машет крылышком белым.

Мир – это символ. Те, кто им дорожит,

прячутся в доме. Думают, что там заперто.

Мы ничего, ничего им не сможем сделать.

Мир – это страх за тех, кто остался жить.

Мир – это шелест шин. Кодировка «триста»,

с верой просимая, позже – факт биографии.

Мир – это все мужчины без стоп и кистей.

Мир – это синь под бабкиной катарактой.

Мир – это суть не дело, а перекуры.

Мир – это часом раньше, на час вперёд.

Мир – это колыбель, где маленький фюрер.

Мир – это мать, качающая её.

Мир – это миф. Журавль в руках. Оправа

розовых снов исхудавших от лучевой.

Мир – это мы, не способные вдарить с правой.

Мир – это миг среди адовой прорвы войн.

Мир – это ямы, памятники, кресты.

Мир – это я и ты.

(2015)

THERE THERE

Я там, где на одном из миллионов

балконов, ты сидишь, один из тысяч,

и дышишь табаком одной из сотен,

к субботе наконец освободившись.

Я там, где ты со мной играешь в прятки,

не помня имена, но помня лица.

Я чудом оказавшийся в десятке

всех тех, кого, должно быть, единицы.

Я там, где ты отдёргиваешь шторы

и видишь пейзаж вокруг, тот самый.

И море за окном, такое море,

какое мы придумываем сами.

Я там, где джаз. A истина – в шнуровке

на кедах или в литре совиньона.

Был август, и посыпались хрущёвки

на серый цвет, простившийся с зелёным.

Но я остался там. Я – в каждом скромном

влюблённом юноше, я – в каждой божьей дочке.

Я тот ребёнок, что ты прячешь под дипломом

в большом шкафу, тебе доставшемся в рассрочку.

Я – тот, о ком забыл ты. Я – твой лучший

и твой последний шанс, я – та смешная

история друзьям на кухне душной,

которую ты плёл, присочиняя

всё новые подробности сюжета.

Потом вино мешалось с голосами.

И было лето сплошь во всём, такое лето,

какое мы придумываем сами.

И что страдать теперь, что новым песням верить —

одно и то же всё. Любовь не терпит прайса.

Я буду там, за выходной железной дверью.

Мы ещё можем прыгнуть в поезд.

Собирайся.

(2015)

БОГ ТИПОВЫХ ПОСТРОЕК

В комнате жили двое. Дальше подробно:

третий бывал тогда, когда двое врозь.

Бог типовых построек, глядящий в окна,

с детства их знал. И видел их всех насквозь.

Бог типовых построек встречал рассветы,

колким казалось солнце и детской – ложь.

Вскоре, когда второй повстречался с третьим,

в комнате стало трое людей. И нож.

Трое людей и нож. Безвыходных трое.

Дальше никто прощать никого не стал.

Трое людей и бог типовых построек,

спрятанный в рукоять и тугую сталь.

Третий упал, а первый кричал, пытаясь

с горла всю правду с корнем, как из земли.

Горло осталось целым. Правда осталась.

Второму назвали номер и увели.

Первый стоял раскроенный, но не сталью.

Правдой своей разломанный, что графит.

Правда была и комнатой, и подвальной

жижей, и грязной крышей, откуда вид.

Первый сидел, лежал, напивался, плакал,

брил себя наголо, бил зеркала, скулил.

Правда была дорогой в туман без знака.

Лестница вниз всегда лишена перил.

Горло болело, сохло. Такая жажда

собственной выпить крови. Врачи, стекло.

В комнате было холодно. Но однажды

бог типовых построек включил тепло.

Может, впервые бог типовых построек

весел лицом хрущёвок и прочим всем.

В комнате жили трое. Другие трое.

Третий из них – ребёнок ещё совсем.

Дальше весна и лето. Но осень взмокла

горлом асфальта, кашлем из-под подошв.

– Мама, там кто-то есть, он нам смотрит в окна.

– Спи, сынок. Это кажется. Это дождь.

Бог типовых построек творил белила.

Город стоял, седеющий, что старик.

В комнате жили трое. И их хранила

горькая правда, сдерживающая крик.

(2016)

ОКРАИНЫ РИМА

Наше время настало. За цифры ловить теоремы.

Простодушна секунда, достойна и правильна prima.

Мальчик Рем засыпал на волчице. И виделось Рему,

как грядущие люди возводят окраины Рима.

Наше время – сейчас. Эта радость – наверно, слепая.

И пускай, благодарность не надобно прятать

от «Grazie».

Мальчик Ромул, прижавшийся к брату, смотрел, засыпая,

как пускают летать поезда до окраинных станций.

Здесь бывают как люди-цветы, так и люди-проценты.

Здесь гуляя, таращатся. Или спешат до чекпойнта.

Мы стоим, и над нами латиницы люминисцентны.

И под нами гудящие линии высоковольтны.

Я прошу у тебя, будто Ромул у Рема, прощенья

за грядущую славу империи, мудрость сената.

Наше время закончится. Радость и преданность щенья —

непредельны, как вечно растущего города карта.

Наше время настало. Любить – будто мать или брата.

Отличать – как победу от знамени, рану от грима.

Мы стоим здесь вдвоём, а за нами – окраины Рима.

(2016)

СТРАНА ЧУДЕС

В городе чёрт-те платных стоматологий,

иссиня-круглосуточных магазинов

слово переплетает асфальт и ноги,

письменность мажет в суффиксах, а не в стилях.

В-бороду-одичавшие бандерлоги,

искоса глядя, просят купить посменно:

розы, не подходящие недотроге,

жидкости, недостойные джентльмена.

Кто-то, опять избавившись от тревоги,

ходит по рассыпающейся дороге,

розовой истончающейся дороге.

Высади меня, Господи, на измену.

Сколько мне здесь тереться военнопленно,

звать тебя, будто висельник – адвоката,

голосом из рождественского молебна

сваливаться в фортиссимо и стаккато?

Занавес поднимается. Всюду люди,

лето и спазм окраин – битком трамваи.

Саспенса нет. И катарсиса не будет.

Это – не казнь, а сраный ситком. Бывает.

Гостья садится сбоку. Похожа речью,

цветом волос, но, даже если забуду —

косвенный признак бога в любой из женщин —

мелкий засос, доставшийся от Иуды.

Смысл такой беседы – часы быстрее.

В травле часов нет равных породе хаски.

Снизу стучат соседи по батарее.

Кажется, SOS. У аскера просит аскер.

Два или три стоят перед тем нулём?

Время искать своих на остаток взрослый,

свадеб, кредитов. Дайте ж перенальём.

И перепереналить не забудем после.

Милые други. Время, как место – шлак.

Романтику непросторно, но хуже клерку.

Спасибо Стране Чудес за кеторолак

и барышень

тех, которые любят сверху.

(2016)

КРЫМ

Когда дело будет не в ветреном «свой – не свой»,

не в обдумывании маршрутов и обходных,

и не в верхней, избави господи, боковой,

и не в детях, такое чувство, всегда одних,

и не в жадных аборигенах, и не в хамле,

что торгует дыханьем ночью и тенью – днём,

наливаешь стакан портвейна и s’il vous plaît —

ты приехал на юг. Но дело, увы, не в нём.

Вон, сидят, не стесняясь «Примы» и наготы.

Вон, по-детски расхохотавшись, бегут к воде.

Понимаешь ли, просто Крым – он такой как ты.

Он как зеркало – возвращает тебя тебе.

Ты приехал на юг. Ты съел целый воз в присест.

Ты поспал, опьянел, стал мил и немножко рыж.

Ты хотел посмотреть на звёзды – и звёзды есть.

Ты читал, что из этой пыли ты состоишь.

И стоишь, и стоишь – пылинкой на нём, большом

полуострове, что пылинкой лежит на ней —

той, что прячется, как пылинка, под капюшон

той пылинки, что освещает нам время дней.

Так постигнув незрячесть, бросив очки и трость,

ты вернёшься домой счастливый, полуслепой.

Видишь в памяти полуостров? Он – пыль. Он прост.

Он общается на одном языке с тобой.

(2016)

БЕСПИЛОТНИК

После всех наших скотских опусов, святотатств,

богохульств, экстремизмов, кнопок на школьных стульях,

после всех образцов жестокости просто так —

кто-то любит нас, плечи жилистые ссутулив.

Кто-то всё равно, всё равно, несмотря ни на,

каждый час нам помножил в тысячу б: Отче, дай им.

Только мы ведь не портим форм, не теряем сна.

Даже насморком, чёрт, хроническим не страдаем.

Самолёту красот не видно из-под крыла.

Но с земли самолёт красивее раз так в десять.

В моём доме давно побиты все зеркала.

Мне хотелось твои молитвы уравновесить.

Приравнять их к нулю, поскольку и сам такой.

Ты пойми, пустоте не нужен ни бог, ни плотник.

Так наивный ребёнок небу машет рукой,

где над ним беззаветно кружится беспилотник.

(2016)

ПРЕКРАСНЫЕ ПРИНЦЫ

Прекрасные принцы падали с белых коней на дно

грязной ямы серотонинового синдрома (читай: печали).

Каждый раз им казался цокольным левел, но

постоянно случалось так, что снизу стучали.

Оторвать своё веко под от того, что над -

непростая задача, миссия цвета нации.

Человек человеку – герцог Франц Фердинанд,

не спеша подходящий к выстреловой дистанции.

Ах откройте, откройте, откройте глаза газет,

мониторов, сестёр, соседей, солдат и судей.

Алфавиты теряют голос на «я» и «зет»,

оставляя простор для деятельности, по сути.

Но безжалостен Принцип, пагубен шаг назад.

Небесам не услышать жалоб «аванс» и «насморк».

Так прекрасные принцы падали б в их глазах,

звонко падали б в их глазах, разбиваясь насмерть.

(2016)

ВСЁ

Шаг влево, шаг вправо, попытка к бегству.

Куда я пойду отсюда, к каким звёздам?

Меня вынесли на руках из горящего дома ещё

младенцем

солдаты-подростки, призванные под Грозный.

Я смотрел на обёртки жвачек, в глаза маме

да в окошко с видом на зоопарк и тёмные дали.

Мой отец продавал за границу целыми поездами

лес. Заводили дела, потом оправдали.

Куда я пойду отсюда, к каким звёздам?

Я в детстве узнал, что Курск – подводная лодка.

Что боль называют Бесланом или Норд-Остом.

Боль, a не город. Не мюзикл на Дубровке.

Куда я пойду отсюда, где белым хлебом

под маслом и сахаром бабушки внуков – досыта?

Где с крыши панельки глядя на город и небо,

в шестнадцать воображал себя сыном Господа?

Ни шагу влево, ни шагу вправо. Полный покой.

Все равны череде будильников и закатов.

Это я стоял на Болотной. Не помню, с какой

стороны – дубинок или плакатов.

Это я, уличаемый в графомании и распитии

там-то того-то, не видящий разницы между

«здравствуйте» и «салам», —

это я подпевал Рамазановой на Закрытии:

«Мы разбегаемся, мир разбивается пополам».

Это я говорил, что верить в людей не поздно.

Даже если бежишь, под подошвами колесо.

Куда я пойду отсюда, к каким звёздам?

Я смотрю, как ты спишь. Смотрю, как ты спишь —

и всё.

(2017)

УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА

Случайная чья-то утренняя звезда

молчит, ожидая. Кутается в плечо.

Качается в перламутровых проводах,

не ведает края улицы. И ещё

не держит обид на всех ослеплённых ей,

упавших в асфальт свечением витража.

Такой вот и ты – стоишь у её дверей,

приняв вертикаль, ничем уже не дрожа.

На вдохе зажав в некрепкой руке листок

бумаги – шагнёшь, как будто борясь с горой.

Мне только бы посмотреть на неё разок.

Останется от двоих по одной второй.

Сорвись, удивись, обрадуйся – но осиль:

незначимы впредь купюры и паспорта.

Из тысяч других развязок, что ты просил,

назначена эта. В сути она проста:

на выходе из парадной ты рухнешь в пыль,

когда тебя встретит утренняя звезда,

случайная чья-то утренняя звезда.

(2017)

РАДИЙ

Познай, что потом, потом, когда отсвистят

все пули, и все полки отойдут назад —

останутся: твой покой, твой солнечный сад,

мой сдавленно-долгий стон, мой полураспад.

Не бойся меня, открой для миров мой свет.

Я твой талисман. Я бог, которого нет.

Смотри на меня, с зари до зари смотри.

Умри за меня, Мария Кюри, умри.

(2017)

Триптих «Предчувствие»

(2017–2018–2019)

ВЕСНА

Невозможно больше молчать о серых кварталах.

О бледных огнях. Снегах, вполовину талых.

О казённых ли куполах участковых храмов.

Невозможно больше молчать – но она велела.

Твоя родина, чьё светило б её ни грело.

Здесь ни разу не красно, слишком давно не бело.

Здесь шагают по льду майоры, косясь небрежно.

Видишь, бог-искупитель бросил свои фавелы.

Когда бог-искупитель бросил свои фавелы,

им осталась одна весна. Весна неизбежна.

Не реветь, в ледяной тиши собирая сумку.

Лучшим поводом сняться с якоря станут волны.

Можешь верить Пророку, Шиве и Карлу Юнгу.

Всё равно тебе снятся танковые колонны.

Так давно уже снятся танковые колонны.

Где на знамени брешь, под гусеницами пашня,

и весна неизбежна. Думать об этом страшно.

Открываешь глаза – вокруг тебя голь и полость.

Эти сны ни о чём. Дана пустота – отсутствуй.

Но ты голоден вдруг – и голод идёт на голос

той весны, как самого старого из предчувствий.

И на фоне восхода стены тюрьмы-подделки,

тонко стелются вдруг и тянутся, будто латекс.

И майор, что тебя с рождения бил в гляделки —

только зеркало, что подтаивает, кривляясь.

На восходе сгореть ли, прыгнуть из пешек в дамки —

всё быть может этой весной, и ничто не точно.

За тобою, как дети, всюду следуют танки.

В голове твоей эти любящие тебя танки.

Мы хорошие, друг, не бойся нас, друг, не бойся.

2017

РЕНЕССАНС

Дышать на столетний лёд, как на руки брата.

Потеряно много. Не без потерь, увы.

Мы родом из рукотворного круга ада.

Но те, кто его нам сделал, теперь мертвы.

Мы свидимся в час кощунства, во время танца,

не здесь. А пока – мы капли, мы паззлы волн.

Давиться в ночах предчувствием ренессанса,

на всех языках предсказывая его.

Пусть с воем весна врывается в сны Варшавы.

По узеньким коридорам рассвет волной.

У вороноглазой панны язык шершавый.

У русского молодого поэта – злой.

Пока остаётся греться теплом животным.

Весна не придёт без нас: это мы – весна.

И если ты ищешь повода жить, то вот он.

А если ты ищешь смерти, то вот она.

2018

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Уже несколько лет я пытаюсь ответить здраво:

зачем левый берег Неве, когда есть правый?

Уже несколько лет без припадков и без скорости —

я ближе теперь к тридцатке, чем к той школьнице.

Только если бы мне вселенская грусть – пощёчина,

Мне вселенская грусть – зазноба, а ночь – подруга.

И евробездетность, и русская безотцовщина —

на мне оборвутся оба порочных круга.

Настоящие стихи спят, говорят? Вот.

Настоящая любовь ждёт, говорят? Брось.

Так Европа пережила закат, но не переживёт

приближающийся восход наших злых звёзд.

И нет бога кроме весны, и нет кроме нас

пророков её, сидящих на подоконниках

в ожидании, когда все кошмарные сны за один раз

сбудутся – и потом не побеспокоят их.

Ведь всему, кроме сострадания, грош цена.

И когда закончатся газ, патроны, биткоины —

вот тогда и придёт весна.

А пока – из её предчувствия лоскутков скро́енные,

стихи о спасённой, раненой на бегу любви,

где детской рукою будущих поколений,

мы стоим, нарисованные,

на неправильном берегу Невы.

2019

После юности

2018–2019

БЕЗДНА

Ты пришёл сюда рвами, ямами, чёрт-те-многими.

Ты пришёл сюда грязно-розовыми дорогами.

Скорым швом успокой артерию, крепче жгут.

Хорошо это или нет, но теперь ты тут.

На последнем краю-пороге у чёрной пропасти

ты наводишь уют в неоновой тёплой крепости.

Чьи-то бледные руки в голоде по покорности,

за спиной обоюдно сводятся, словно крестятся.

И сверкает звезда рождественская, и заново

привыкаешь дышать под местными атмосферами.

В тебя вглядывается бездна левиафанова.

Но считай её интересы закономерными.

(2018)

ВОДА ИОРДАНА

Каждый четверг на обыденной кухне из крана течёт

вода

Иордана, который не переплыть тебе никогда.

Каждая твоя пятница – что страстная,

с ударением не на первый, и это значит,

что любая из этих стен – Стена Плача.

Буду честен: меня колотит, когда кто-то

вдруг умывает при тебе руки в манер Пилата.

Твоё пришествие для мира – это суббота.

Иными словами – завтра ему никуда не надо.

Воскресенье случится, это предсказано сценаристом.

Критики на премьере фильма будут неправы.

Вода станет полом или сухим игристым

в бокале, в руке отпущенного Вараввы.

Где имеющий власть казнить тебя или миловать?

Только свет бесконечный, гвозди, рыбачьи снасти.

Только шепчешь молитвой, вновь собираясь с силами:

нет у тебя надо мной никакой власти,

нет у тебя надо мной никакой власти.

(2018)

МИСИМА

Не пробитый борт, не морская качка.

Всего лишь цифры банковских карт.

На меня орёт бумажная пачка.

Сулит зависимость, рак, инфаркт.

Да только что мне до той зависимости.

Опасность всюду, мы в ней зажаты.

Я достаю из штанов, как из виселицы

паспорт невежливому сержанту.

И дальше, хоть ласковым ямбом выстели,

хоть медленным хинди спившегося приблуды.

Я помню, однажды меня отпиздили,

смертельно обидев жившего во мне Будду.

С тех пор каждый шорох звучит отчётливей.

Все лишние фразы, взгляды, пейзаж окраин.

Так лучше однажды услышать: чё ты, блядь?

чем тысячу раз представлять себя самураем.

Ни язв от цинги, ни сокровищ на дальнем острове.

Всё врёшь об отчаяньи, ссоришься с отражением.

Писатель Мисима закончил, взявшись за острое

пёрышко чаячье, солнечное, волшебное.

Так и я выхожу на причал, креплю паруса на реи,

не желая быть режиссёром квартирной драмы.

У меня за спиной, комбат-огонь-батарея,

один за другим горят Золотые храмы.

Писатель Мисима спит, обнимая лезвие.

Пусть снится ему искристый морской закат.

Бескрайняя синь, мерцающие созвездия —

рассыпавшиеся цифры банковских карт.

(2018)

ДО ЖДИ

Она сказала: «У нас дожди».

Сказала с другой

стороны того эллипсоида под ногой.

«У нас дожди», – сказала она,

в промокшей руке сжимая трубку, сказала на

другом языке.

По людной улице, мимо курток других и луж

шагала, в сущности не боясь за другую тушь,

другие имя, валюту, двери, постель, метраж -

всего, что взял другой архитектор на карандаш.

Во тьме от спутника отлетели, как ни смотри,

все девять звуков. Я рад был верить в последних три.

Я рад был слышать последних три и молчать, смотря

как «жди» по капелькам разбивается о моря,

как «жди» по капелькам, сердцу просится: «Утоли» —

и сотням нищих сердец бескровных, что здесь легли —

на восьми тысячах долгих вёрстах моей земли.

На пересохший язык – познавшая высоту

слеза-росинка (переливается на свету).

Мы сами – разница между «жить» и «иметь в виду».

Она сказала: «У нас дожди»». Я ответил: «Жду».

(2018)

УГОЛЬКИ

Мы здесь не навечно. Под солнцем, под топором,

под скоростью, под хардкор набираем ход.

Этот винно-сердечно-звёздно-морской синдром,

что нас гонит на побережья который год,

не пройдёт, не лечи – лети, передай другим

с поцелуем или со словом, или ещё

с чем-нибудь, не боясь узнать пустоты руки

подающего, не волнуясь на этот счёт.

Ведь мы здесь не навечно. Выгорим и исчезнем.

Хоть обнять тебя можно? – грешник святого

спрашивает.

Жертва винно-сердечно-звёздно-морской болезни —

я пьян, влюблён, знаменит, и меня подташнивает

от всего, что не ты – и этот убогий факт

не имеет ни диагностики, ни лечения.

Позови меня, я откликнусь на What the fuck?

или менее идиотское выражение.

Там и встретимся. Пусть слепого ведёт хромой

по песку побережья к самой последней букве

алфавита – к себе. Ведёт, как к себе домой

после винно-сердечно-звёздно-морской прогулки.

Все стихи о любви глупы, как сизифов труд.

И решай теперь, ты Сизиф будешь или камень.

Как бы ни было, рассчитаемся как-нибудь.

Знаешь, каплями там, песчинками, угольками.

(2018)

РОСПИСЬ

Иголочкой чёрную роспись на тебе вышить.

Мокрые розги о тебя высушить.

Это боженька тебя создал,

из пыли собрал по образу пазл, в гнёздах

космических тебя выкормил тьмой стылой,

чтобы только меня любила.

То ли с сонных озёр в тебя слёзы набрал горстью,

то ли северным воздухом окатил, будто взгляд —

гостью,

то ли скалами острыми серыми отесал тонко,

чтобы только меня любила, меня только.

Чтобы даже когда тебя заберут, залапают

всеми щупальцами-словами едва знакомые,

вот и что они понимают, родная, мало ли,

каждый раб себе сам выдумывает искомое —

чтобы даже тогда, в проклятой грязи по горло, день ото

дня,

ты любила бесповоротно только меня.

Чтобы даже когда всю стаю своих берсерков

спустит боженька на блестящие мегаполисы,

когда от вокзальных часов часовая стрелка,

отгниёт, и все корпорации обанкротятся,

когда ядерная лихая завоет ржаво,

сарказм выражая понятию сверхдержава,

вынося водород из воды и душу из тела —

чтоб не я и не ты, но только любовь твоя уцелела.

От создания до последнего часа, танца,

вдоха, взгляда, прикосновения, ренессанса,

капли крови, слезы, из капельницы лекарства,

до палаты, до немоты, до иконостаса,

и за ними – в нирвану, в космос ли, в рай ли, в ад —

только любовь твоя дальше сможет существовать.

По нерасчерченной пустоте дрейфовать долго,

и словно в зеркало там смотреться в глаза бога.

Я так желаю, но пока эта секунда тянется

затяжная, как перед первым глотком Шабли,

только меня люби, как поэта и как мерзавца,

только меня люби.

(2018)

ЦЕДРА

Эта станция крайняя жёлтая. В курсе, до центра

как добраться? Езжай по прямой, не гляди на

платформы.

Так сердца порастают тяжёлой грейпфрутовой цедрой.