Полная версия:
Предчувствие
Егор Сергеев
Предчувствие
© Егор Сергеев, 2025
© ООО «Издательство АСТ», 2025
* * *Будущего больше. Вместо автобиографии
На момент написания этого текста мне 33 года. Рановато для автобиографии. Или нет? Но в любом случае, вместо набора фактов, списка побед или поражений, пусть будет незамысловатое плетение будто бы случайных воспоминаний, важных только для автора. Этот текст – не нательный крестик и не надгробный крест, он – вязаная игрушка, которую дети дарят друг другу на память, расставаясь до следующего лета или же навсегда. Самодельный оберег на будущее, которого пока больше, чем прошлого.
Первое, что я помню – солнечное затмение. На крыльце петрозаводского общежития, где мы жили: луна наползла на солнце, и оно стало чёрным. Отец снимал на советский плёночный фотоаппарат и говорил, что такое в наших краях случается раз в тысячу лет. Не знаю, так ли это на самом деле, это и не важно. Засыпая, я мечтал стать солнечным затмением.
Кстати, вы знали, что во многом мы на всю жизнь определяемся первыми песнями, которые слышим – материнскими колыбельными? Моя мать пела мне на ночь всего две: авторскую «Город золотой» и народную «Ой, то не вечер». Родина моей мысли и по сей день находится где-то в области пересечения этих двух семантик.
За год до школы я практически откусил себе язык – так вышло. С тех пор он сшит из двух частей.
Первым домашним заданием в школе было выучить стихотворение Пушкина. Я выучил плохо и, рассказывая у доски, стал перепридумывать его на ходу, надеясь обмануть учителя. Последнее не получилось, но получилось попасть в ритм и рифму.
Средняя школа была полна насилия. Культ примитивной силы царил в коридорах и дворах, где было принято презирать таких, как я – щуплых и излишне задумчивых. Главной задачей на учебный день, как правило, было просто не быть битым и униженным. Это продолжалось, пока я не нашёл и не собрал вокруг себя ещё троих таких же изгоев, и мы не поклялись всегда держаться вместе и вместе давать отпор, дерясь, как в последний раз. С тех пор так и было – в ход шли стулья, указки, бутылки и камни. Вскоре нас перестали не то что задирать – на нас перестали даже смотреть. И это нас более чем устраивало. Я думал, что приобрёл оружие – но я ошибался. Настоящим оружием стали стихи.
Всё изменилось в один день. В конце девятого класса для экзамена по литературе нужно было выучить любое стихотворение на выбор. К этому времени я уже открыл для себя Лермонтова, Маяковского, Бродского (спасибо, мама) – и зачитывал их до дыр, легко запоминая тексты наизусть. Так мне и пришла в голову мысль выучить для экзамена поэму Бродского «Натюрморт» – она была длинна и совершенно мне непонятна, но я был от неё в восторге. Учительница литературы зачем-то вызвала меня читать поэму классу. И вдруг я увидел, как те, кто меня бил и кого бил я, те, кто, как и я, совершенно не понимал смыслов услышанного, те, для кого вообще сам факт чтения стихов был делом унизительным – поднимают головы и начинают слушать, не отводя глаз. А после последней строчки в классе повисла тишина. «Разницы, жено, нет, сын или бог – я твой». С тех пор в моей школьной жизни не было насилия, красота победила его.
Тем же летом у меня на глазах из окна пятого этажа выпал человек. Женщина лежала с открытыми глазами, в сознании, но не в силах пошевелиться или издать звук. Вокруг собралась толпа, и никто не знал, что делать – и я не знал. А потом приехала «скорая помощь» – и толпа расступилась, пропуская к женщине уверенных молодых людей с уставшими глазами. Это событие сняло у меня вопросы о «настоящей, а не вот эти ваши стихи» профессии – и через два года я поступил в мед, сразу с первого курса параллельно став работать на «скорой». В экстренной медицине, от неотложки до различных реанимаций, я в итоге проведу более десяти лет – и это будет славная охота.
А что до стихов – они начались с храма. Первый собственный поэтический текст я написал во время поездки на остров Валаам, во дворе Спасо-Преображенского собора, в который я не пошёл. В тот момент я, готичный подросток-изгой, был далёк от православия так же, как от успеха или, в общем, поэзии. Впервые порог этого собора я переступлю через пятнадцать лет, когда уже найду в себе и большие литературные амбиции, и очевидную веру в Бога. А тот первый стишок – я не помню, о чём он был, – но он получился.
Вскоре после этого я начал читать людям не только Бродского, но и собственные стихи. Очень быстро то, что делало меня объектом насмешек, сделало меня локально известным – сперва в рамках школы и вуза, потом в рамках города и позже – в рамках сетевой русскоязычной поэзии в целом. Да, именно сетевой: она как явление появилась именно тогда, в конце нулевых, с расцветом социальных сетей, жёстко противопоставив себя «официальной, журнальной» и быстро став объектом взаимной ненависти последней. Эта возникшая в конце нулевых дихотомия начнёт размываться только ко второй четверти века, и на момент написания этого текста её остатки ещё существуют. Тогда же мы были только рады разжечь этот пожар – этот и любой другой.
Так уж вышло, что взрыв интереса к литературе и, в частности, к поэзии у масс в России всегда совпадает с важными для страны событиями, сдвигами тектонических плит Истории или же просто оживлениями социальных процессов. Эти всплески интереса происходят волнами, когда русский человек ищет ответы на вопросы, поставленные ему реальностью, вдруг переставшей быть обыденной. Когда русского человека вырывают из его космической ледяной дремоты, он первым делом открывает книгу. На первые десять лет моей карьеры таких всплесков выпало несколько: 2011 (массовые протесты), 2014 (Крым и Донбасс), 2020 (ковид) и 2022 (начало СВО). Все эти события сопровождались взрывообразным ростом посещаемости поэтических вечеров, образованием новых движений и направлений в поэзии, созданием новых поэтических объединений. Я быстро осознал, что литература – путь одиночки. И почти сразу понял, что идти одному – намного сложнее.
Впрочем, один я не был никогда. Начиная с детства, меня в литературных начинаниях поддерживала мать и школьные учителя. После, в сети у меня быстро появились читатели в разных городах. Мои стихи переводили на другие языки, публиковали в других странах, по ним снимали видео, их цитировали в пабликах с красивыми картинками, писали на стенах подъездов и набивали татуировками. Как только я задумывал какой-то новый проект, рядом сразу появлялись нужные люди – режиссёры и фотографы, музыканты и актёры, программисты и художники. Наряду, а порой и вместе с другими поэтами «десятниками» я выступал во множестве городов России, Беларуси и Украины (по ней, правда, толком поездить не вышло: в последний раз читал в Киеве в ноябре 2013-го, где из окна нашего зала уже виднелся переполненный Майдан). Реальность раскачивалась и разгонялась всё сильнее, я чувствовал себя всё уверенней. Литература должна осмыслять и предсказывать реальность – поэзия же, помимо этого, должна танцевать с ней. Живые выступления, коллаборации с музыкантами, режиссёрами, благотворительными фондами, театрами и игровыми студиями, перформансы, клипы, прямые трансляции и мультимедийные проекты.
В какой-то момент всё стало будто бы слишком быстро. Я решил, что это творческий кризис, но то было первое испытание молодой души славой: проблемы с близкими, проблемы с алкоголем и наркотиками, проблемы с психикой. Преодоление далось нелегко, но стало настоящим чудом. Парадоксально, что подлинная внутренняя свобода была обретена с приходом к строгой самодисциплине, стоической философии и русскому православию. То, что, согласно популярным в то время либеральным мантрам, закрепощало свободного художника, сужало творческий потенциал и вселяло страх, стало для меня лекарством от страха, ключом к неограниченной творческой вольности и творческой радости. Это дало мне сил на новые большие проекты. Первая полноценная книга стихов «Эскизы» (2018). Запуск интерактивной телеграм-вселенной «Конечная» (2019). Вторая книга – мультимедийный проект «Неоновое» (2021) – как творческий итог десятых и попытка осмыслить новый мир, полноценно вступивший в эпоху деглобализации.
Летом 2021 года я отметил 10 лет с начала карьеры большим онлайн-концертом и собрал два своих самых крупных на данный момент живых выступления. Уже через год, в военном 2022-м, собирать я буду гуманитарную помощь: сначала беженцам с Донбасса в старую Россию, потом – мобилизованным российским бойцам и жителям приграничных регионов. Поэтическое сообщество разделится на два лагеря, один из которых будет упорно пытаться меня «отменить», но так и не сможет этого сделать – читателей станет только больше, намного больше. Помимо полупрозрачных дев и утончённых молодых людей я стану читать стихи суровым мужчинам в форме и повторять, как попугай, во всех соцсетях, что они – это мы, продолжать писать, осваивая новые формы и смыслы, упрямо рисуя чувственный пейзаж очередной новой реальности. Автор не может существовать в отрыве от судьбы народа, к которому принадлежит, и для меня никогда не стояли политические или этические вопросы в этом контексте. Я просто продолжил делать то, что умею лучше всего.
В 2024-м, помимо изменений в мире и обществе, стали очевидными надвигающиеся большие перемены в русской поэзии. Так, очевидно, что она находится в состоянии перехода из XX века в XXI, из одной чувственной системы координат в другую, из старого образа восприятия в новый – тот, что будет понятен последующим нескольким поколениям. Это не революционный, но эволюционный процесс, исполненный в равной степени новизны и преемственности: мы готовимся перейти очередной порог, предыдущие два сейчас известны нам как золотой и серебряный века. От того, как успешно будет совершён этот переход, зависит то, какую роль в мировой культуре XXI века сыграет русская поэзия этого века, как бы громко это ни звучало – и будет ли эта роль сопоставима с тем, чем была русская поэзия для мира в последние два столетия. Мы живём в момент предчувствия.
Попыткой осмыслить это предчувствие стал документальный фильм, который мы сняли в конце 2024 года прямо во время поэтического тура по десяти российским городам. На момент написания этого текста я готовлюсь к выходу новой книги – той, что вы держите сейчас в руках. Её номинально можно назвать «собранием сочинений», и в самом этом словосочетании будто бы кроется некий итог. Но итога не будет. В голове у меня – новые мерцающие идеи, новые поэтические проекты, огромное количество новых стихов, которые намного лучше предыдущих. Я чувствую себя сильнее и уязвимее, чем когда-либо. Мне рано писать автобиографию – я ещё ничего не сделал. Будущее больше прошлого.
(2025)
Юность
2011–2014
ОРДЕР
Не по средствам,
но непосредственна и единственна,
как весеннее равноденствие.
Всё, что есть о тебе – всё здесь оно.
Перелистывай, как-нибудь сидя между рельсами.
Между кризами, между лезвиями, болезнями.
Не погибнем, так покутим.
Между тысячами артистов – мы не железные,
мы – причисленные к святым.
Бог боится за нас двоих,
а за человечество соболезнует
нам же в письмах агентства ИТАР-ТАСС.
Всегда с одним послесловием в окончании:
Вы имеете право любить и хранить молчание.
Всё остальное будет использовано против вас.
(2011)
МОРСКОЕ
Это летит от меня к тебе на огромной скорости,
как по проложенному метро между двух сердец.
Как поцелуй, из нутра в нутро, полуночным поездом
по бесконечной двойной сплошной серебристых рельс.
А мы всё ходим вокруг да около, пьём да щуримся.
А мы всё спорим, как будто бог – не один из нас.
Но когда море пробьёт нам лодку, волнуясь раз,
мы все замрём в интересных позах и злых предчувствиях.
Сегодня пои со мной! Поджигай эту тишь салютами!
Завяжи нас с тобой покрепче узлом морским.
У всех, кто в жизни хоть раз услышал: Я не люблю тебя,
над расколовшейся головою зажегся нимб.
Вот так сидим мы, и алкоголь вперемешку с ладаном,
на крыше каменного высокого маяка.
А мир стоит, окружённый тёмной морской прохладой.
И наши нимбы суда увидят издалека.
(2012)
ПОЕЗД 27
Выходить курить на какой-то станции. Холод ластится под бока.
Так по-старинному зажигаются два мерцающих огонька.
Ведь он стоит тут минут пятнадцать для успевающих до ларька.
Я буду старшим. Но не теряйся. Я не смогу без тебя никак.
Мы будем мчаться в полночном августе, пить шампанское из зрачков.
И проводница заулыбается от печальных твоих стихов.
Нам кто-то в лица подсыпал порох. Нам не взорваться бы к чёрту всем.
А проводницы – им вечно сорок. Нам вечно двадцать. И двадцать семь.
В своём купе мы забудем сроки, забудем годы и путь назад.
Если захочешь схлестнуться в покер, возьми колоду гадальных карт.
Если захочешь остаться вместе без агрессивного «насовсем» —
В кармане гривны. Их вечно двести. Нам вечно двадцать. И двадцать семь.
Так продолжается до рассвета. И мы влюблённые в пух и прах.
Под нами тянутся километры. Нас килотонны несут в руках.
Несут и высадят утром нежным туда, где солнце течёт, как ром.
Где мы проснёмся на побережье. Где мы проснёмся и оживём.
(2012)
КАК ВАСИЛЬЕВ
Бессчётной ночью по клетке-кухне метраж прощупывать.
Ты ослепила, теперь и выглуши, обессиль меня.
Не то что строчки, я даже буквы не посвящу тебе:
я в этом смысле предусмотрительнее Васильева.
Все, кто просились с тобой уснуть, бесконечно-многие
себе с улыбками по могиле глубокой вырыли.
Я чёрной псиной с бельмом в глазу на твоей дороге
возьму и встану посередине: попробуй, вырули.
Нет, я не псих, не влюблён, не вздёрнут на братской вешалке.
Мне просто надо куда-то деться после двенадцати.
Мне за такие стихи по морде бы дать подсвечником
или на заднем дворе советском на стенку впачкаться.
Да и без этого шестиструнным гитарным лезвием
разрежу мир пополам, и трещиной в сердце узкою
может забуду тебя внезапно и безболезненно,
творя в какой-нибудь милой женщине революцию.
(2013)
ТРОЕТОЧИЕ
В том кино, где орали в рацию: «Бой не равен»,
был герой, что всегда оказывался не ранен.
Нам давно пора убираться с этих окраин.
Капля крови на договор, а взамен – билеты.
Марафон во имя рекорда, но не атлета.
Смотри, кому-то на старте выстрелом пистолета
назначен финиш. Так постигается скорость света.
Только не плакать, только бежать и молчать об этом.
Больше не видеть холодных кадров телеэкрана.
В губах у диктора лопнет шов, раскроется рана.
Заговорит, и вылетят стёкла, и треснет рама.
Храни спокойствие, как сенсэй девятого дана,
когда вокруг тебя гаснет свет и поёт сопрано.
Храни спокойствие. Keep in touch и прочее-прочее.
Не вопрошай эту ночь: «На что ты оставил, Отче?»
На самом финише улыбнёшься, узрев воочию,
как стих, захлёбываясь, сужается в троеточие.
Где в центре – Бог, а мы от него по правую-левую,
покидаем порт четырёх углов тетрадного белого.
(2014)
ВЕРА ВО ЧТО-НИБУДЬ
Окраина города. Пейзаж скомкан и угловат.
Пятилетняя дочь за матерью вторит мат.
Троллейбус идёт по кругу, но, говорят,
за пределами круга – новый огромный круг.
Человек, проходящий мимо – тебе не друг.
Сосед, бывалый полковник, уже старея,
завидев прогноз, командует батарее.
Зима заставляет пятиться, пить, сутулиться.
Так ощущаешь не одиночество, но скорее
уединение, замерзая на тёмной улице
в ожидании колесницы, как Иванов.
Так пустота в тебе трансформируется в любовь.
Когда надежды не существует уже как вида,
когда надежда – в упадке зрения контролёра,
когда надежда – в одной таблетке нимесулида.
Не рассчитав поворотный крен, упавшая Лола
целует тающий лёд, как лён Христова подола:
Не оставляй меня, сбереги меня, сбереги до
весны, рассвета, одна минута, подай мне руку.
Смотри, холодный мой, двадцать лет я бегу по кругу.
Так помоги разорвать караты кольца порочного.
Я – поломавшая обе лапы борзая гончая.
В глаза мне смотрит двумя стволами ружьё охотничье.
Пока летит, догоняя, пуля сквозь атмосферу —
я впереди бесконечно вижу продольный путь.
Нам от любви, завершившей круг, остаётся вера.
Вера в осечку, вера во что-нибудь.
(2014)
УЛИЦА САВУШКИНА
Ночью, в спальном районе Питера,
на улице лётчика-истребителя,
в квадратном окне, во мраке за грязной шторой,
вдали от редактора, спикера, кредитора
творилась литература.
Шептали слова, шептались местные жители,
зигзагом на обороте, строкой в куплете.
Любовь – это в сути тайный, кровосмесительный
заговор, двое против всего на свете.
И в горле горчила смесь кислорода, голоса
да бархатной пыли взгляда, живого, пьяного.
И слов их сплетением грелась теперь планета.
И капля свечи звездой холодного космоса
потухшей – твердела в кончике безымянного,
снижаясь по Кельвину, Цельсию, Фаренгейту.
(2014)
НИЧЬЯ
Погоня окончена.
С компромиссами нынче туго.
Ты подобен бездомной крысе, загнанной в угол.
Впрочем, глупо бояться зверя большого роста.
Его ждёт под розовым мясом чёрная оспа.
Рост не важен.
Не важен вес и пошив костюма.
Просто гибнут сначала все пассажиры трюма.
В остальном – выходит ничья. Бесконечность круга.
Бог прощает, не отличая вас друг от друга.
(2014)
ЭСКИЗЫ
Это не мы, а только эскизы. Не мы, а только
эскизы. Ладонь ребёнка, линия жизни.
Это не я и не ты. Безгрешен
наш путь, бескровен, не предрешён.
Как расстояние меж мольбертом и занесённым
карандашом.
Это не я и не ты. Всего лишь пока внутри
конверта – письмо без слова. Письмо в конверте.
Здесь вокруг так много хорошего, посмотри:
одна любовь, сплошная любовь – и немножко смерти.
Душа – суть камень, что в море просится
под приливом.
Только камень на берегу над сырым песком.
Если камень и темнота – становишься рифом.
Если камень и свет – становишься маяком.
Но пока выбор не сделан, море как хочет вертит.
Вся жизнь, как долгое предисловие, антреприза.
Одна любовь. Сплошная любовь. И немножко смерти.
Ещё не мы, а только эскизы, только эскизы.
(2014)
СИМВОЛ ВЕРЫ
Ты веришь в меня, будто в Сочи, ты видишь воочию
символ удачи.
Пижон безупречен и чёртов, под сердце как в сангрию
ввинченный штопор.
Когда я приду к тебе ночью, приду к тебе ночью один
и заплачу,
прижмись, дай почувствовать чётным, почувствовать
равным количество рёбер.
Количество боли, количество тёмного рома —
количество смерти.
Пиратская бухта на сером Балтийском заливе.
Количество жизни – едва ли заметно, количество
строчек в конверте.
Гитара настроена криво, и гости фальшивят.
Ты думаешь, я как в разведке, как в долгом плену без
конца и предела
молчу – но я просто пытаюсь не сдохнуть в начале.
Я чёрная пешка на клетке (напомни войну, что не
начата белой).
А тех, кто стоит со мной рядом, съедают с костями.
Но ты в меня веришь. И веришь, что видишь воочию
символ удачи.
Я буду писать тебе снова, покуда ты дышишь.
Когда я приду к тебе ночью, приду к тебе ночью один
и заплачу —
найди подходящее слово из тысячи тысяч.
В тебе всё смешалось: и мать, и отец, и единственный
друг-команданте,
и любовь, за которую грех не поднять револьвера.
Мы стоим на вокзале, вокруг Петербург, и глаза вопрошают: «Куда ты?»
Символ веры моей, символ веры моей, символ веры.
(2014)
Предчувствие
2015–2017
ПЯТНАДЦАТЫЙ
Пятнадцатый год имеет зелёный цвет.
Кому-то с оттенком хаки, кому-то – нет.
В маленьких спаленках по ночам остаются заперты
дети с гуашью, доказывающие Альберта.
В глазах у детей – Вселенная в нужном срезе.
Там, где дуло – глагол, стволы – у лесных деревьев.
Полторы сотни лет взрывается Бетельгейзе.
Ровно столько же мы киваем им, не поверив.
Самое время благодарить друг друга, ведь ты
и я, как гуашь и бумага, небесполезны.
Наши дети рисуют зелёным такие цветы,
какими потом подавятся ружей чёрные бездны.
Так пятнадцатый год оживляет нас изнутри.
На обугленном пастбище стебельком прорастает vita.
Пустоты больше нет. Вот звезда, вот её орбита
в тридцать три остывающих литеры алфавита.
Вот Москва, Вашингтон, Тбилиси, Кабул, Багдад.
Словно зная врождённую заповедь «будь готов»,
наши дети разучивают названия городов.
(2015)
LEGIO IX
Ночь в Британии безгранична. Короче – дни.
Нам приказано перерезать их как собак.
А написано: заключить договор с людьми.
Просто Рим – это значит мир, генерал. Ведь так?
То ли нимбом, а то ли раной горит рассвет.
Посмотрите на этот лес, генерал. Он ждёт.
Там они на своих знамёнах рисуют смерть,
и она, будто мать, им песню в тиши поёт.
Посмотрите на этот лес, генерал. Сперва
предлагали им сдаться. Всадник ушёл один,
а вернулся с копьём. В копье – его голова
отрицательно перекладывала в латынь.
Только им не понять, что Рим не ведом никем.
Им не виделось, как сириец бежал от пса,
как семнадцатый день подряд горел Карфаген.
Мы обрушим на эти головы небеса.
И сгорит эта чаща, сгинет народ-простак.
Будут стены и мрамор. Выборы и закон.
Просто Рим – это значит мир, генерал. Ведь так?
Шлите в лагерь. И поднимайте весь легион.
(2015)
ТЫСЯЧИ МАЛЕНЬКИХ РЫБ
И не бойся,
под рябью шаткой играй, как в детстве.
Не потонешь, ныряя. Жабр не ранит лезвие.
Плавников не подправит финка рыболовецкая.
А всего лишь придёт октябрь и край, как следствие.
Да кивнёт Посейдон, за краем тебя приветствуя.
Никогда ничего не бойся. Ни шторма грозного,
ни крюка в камышах, ни сетки, ни рта безмозглого.
Океаны вмещай в суженье зрачка бесслёзного,
выплывай на поверхность – там на закате розово,
там вода твоя – манна, падает с неба звёздного.
Там вода твоя – пар да снег, да роса на скомканной
ночью кем-то траве, там стебли деревьев тонкие.
Плавниками греби и рушься на камни ломкие.
Осознай, как земли касаются перепонками.
Не фильтруя, вдыхай, вдыхай, создавая лёгкие.
Создавая себе артерию, вену, правило
до конца отрицать, что время навечно замерло.
Доказательно биться третьей сердечной камерой.
Выбирайся наверх, согрейся под тёплым солнцем.
Покрывайся бронёй ли, перьями, гладью ворса.
Или сдохни у края берега – но не бойся.
(2015)
КРОЛИК
Требовать света. Отчаянно и упорно брать на себя вину.
Верить в людей, встречающих на платформе
в пять пятьдесят одну.
Греть их теплом заветного и родного
дома, что ты поджёг.
Первое слово, правило и основа:
кролик – это прыжок.
Белый, как лист. Исчезнувший в глубине ли,
в омуте ли, вдали.
Беглой Алисой лезешь на край постели,
комнаты и Земли.
Сбитые ноги – в кровь и никак иначе.
Доктор, игла, стежок.
Здесь на пороге кролика нет, а значит:
кролик – это прыжок.
Здесь на вершине выбор осадит плечи.
С кроликом или нет?
Время – алхимик. Видимо, сумасшедший.
Золото в чёрный мет.
Медлить не стоит. Шанс умереть не стоя
в жизни один на всех.
Шагом в пустое, шаркнув босой стопою,
страх превращаешь в смех.
