Самурай

Показавшись среди ельника, ещё сверху, зимовьё сразу притягивало своей сказочной таинственностью и уединённостью. Заметив его ещё с вершинки, отделившейся от склона, попутчик бросил поклажу и, забыв об усталости, принялся что-то рисовать. За день он не раз доставал свой блокнот, и Тольке оставалось смиренно терпеть вынужденные остановки, спасая свои нервы куревом. Да и по своему обыкновению он не лез в чужие дела. Разок он всё же заглянул в этот блокнот, когда японец в очередной раз делал зарисовки. Так ничего не разобрав и не поняв в нарисованном, он решил, что свинья в помидорах знает толку больше, чем он смыслит в этом искусстве. Все рисунки пестрели непонятными надписями, которые, по его мнению, портили всю панораму.

Мирониха никогда не была жадной речкой. За полчаса Толька успел из двух ямок выдернуть с десяток приличных хариусов. Реакция на рыбу у японца была такой же, как и на зимовьё. Вместо того чтобы её чистить, он принялся рисовать рыбу, делая восторженные реплики и качая головой, когда Толька потрошил бедную рыбу.

Быстро темнело. Насытившись до умопомрачения свежей ухой, Толька завалился в доме на деревянных нарах, накидав под себя сухой травы и всего, что было помягче.

От печки тянуло приятным теплом. На сытый желудок и умотавшись за день, как колхозная лошадь, он уснул почти сразу, оглашая избу своим богатырским храпом. Ночью он выходил по нужде. Японец, не пожелавший париться вместе с храпливым соседом, лежал у костра, сжавшись в комочек, на Толькиной телогрейке, подсунув под голову свой мешок. Костёр, разведённый им уже после того, как Толька ушёл спать, давно сгорел. Лишь где-то в глубине всё ещё тлели уголья.

– Всё правильно, – усмехнулся Толька. – Всю ночь просижу, а ночевать не стану.

Не дав погибнуть приятелю от холода, он набросал в костёр еловых лап и завалил их свежими смолистыми поленьями. Уже через минуту костёр снова ожил, и сквозь зелёные ветки полезли жадные, изголодавшиеся руки хищного огня. Этого вполне хватало до утра.

Выбрав из котла остатки холодной ухи, Толька дождался, пока костёр разгорится, как следует, убедился, что японец не сгорит заживо, накрыл его ноги, торчавшие из-под ватника, и ушёл обратно в дом. Проворочавшись с боку на бок, он так и не уснул до самого утра, как ни старался. Мешали мысли.

Утро выдалось холодным. С сопок спускался туман, затягивая белой пеленой весь распадок. Затопив печку, Толька взял удочку и пошёл на речку. Облазив все ямы и не поймав ничего, кроме одного небольшого леночка, он вернулся и застал японца у костра. Тот готовил чай.

Кивнув в его сторону что-то вроде приветствия, Толька уселся рядом с костром и, вооружившись ножиком, стал потрошить рыбу, а потом резать её на длинные, тонкие ломтики. Поглощённый своим занятием, он краем глаза наблюдал за реакцией своего компаньона

– Ну, чшо? Никогда не пробовал? – спросил Толька, поймав на себе любопытный взгляд японца. – Это тебе не лягушек жрать.

Последняя фраза явно пришлась не по душе гостю. Наблюдая за тем, как Толка готовит себе еду, подсаливает каждый ломтик и тут же отправляет его грязными, обмусоленными пальцами в свою пасть, при этом чавкая и чмокая, гость поднял брови.

– Сакана-ва мада-икитэ иру. Сайсё-ни синасэтэ курэ. 8

Махнув рукой на реплики соседа, Толька продолжал свою варварскую трапезу, продавливая и проталкивая белые жирные куски рыбы сухим хлебом.

– Моя твоя не понимает. Моя твоя жалко. Давай, попробуй лучше! – с полным набитым ртом предложил Толька, протягивая прозрачный жирный кусок. – Не таймень, конечно, но на безрыбье, как говорится, и ленок пойдёт. У вас и таких не ловят, поди.

Может, рыба, а скорее всего, замусоленные Толькины пальцы с грязными ногтями смутили японца. Он отвернулся и покачал головой.

– Росиядзин-ва мина ябандзин-то сакэноми, 9 – тихо и с горечью проговорил он.

– Ну и жри тогда траву! – вспылил Толька, зашвырнув протянутый кусок в костёр. – Ты думаешь, я не знаю, что японцы помешаны на рыбе? И сырую, значит, тоже едите. Рыба как рыба. Я же не вонючую самогонку тебе предлагаю! Привык, небось, к своим ресторанам, не скрывая обиды, выпалил Толька. – С палочками да салфетками. Здесь, в тайге, по-другому нельзя, пропадёшь. Берёзовой кашей не наешься. А на одной лапше и рисе ноги протянешь быстро, – уже спокойно и рассудительно объяснил Толька.

Отчистив рыбу до позвоночника и довершив трапезу, он выбросил остатки в костёр и хлопнул себя по пузу. Чай пить не стал. Пока японец копошился в своих вещах и делал какие-то записи в блокноте, Толька сидел на пороге дома и дымил сигаретой. Потом японец взял удочку, бросил небрежный взгляд на Тольку и пошёл к речке.

–Ну-ну, поглядим какой ты рыбак, -усмехался Толька, пока японец лазил в прибрежных кустах. Через десять минут он вернулся, неся на крючке небольшого тайменчика. Демонстративно повернувшись к Тольке спиной, он быстро приготовил рыбу, как, оставалось лишь догадываться, потом так же демонстративно развернулся, и с важным видом и точными движениями съел всё до единого кусочка. Уже в самом конце он предложил Тольке попробовать, но тот из гордости отказался.

Из открытой двери шёл тёплый воздух, и Тольке чертовски захотелось развалиться на нарах и проспать весь день, а потом бросить всё и нагрянуть на пасеку, что стояла ниже по течению. Последняя выходка попутчика окончательно испортила его настроение, и вместе с тем, действительно подавала Тольку не в лучшем свете. Он разглядывал свои грубые руки с нестриженными ногтями, замусоленную и пропитанную потом одежду, и всё это вызывало в нём необъяснимый прилив тоски и обиды. Его злило и то, что он не был свободен, и был ограничен обязательством, а этого он не любил. Ещё с измальства, получая от родителей тумаки, он отстаивал право делать то, что ему хочется, даже армия не сломала его характера, весёлого и бесшабашного. Живя одним днём, он брал из него всё, и если того требовал случай, делился этим без остатка. Если отбирал чего, значит плохо держали. А долги не отдавал, потому, что плохо требовали. Кому надо, из дохлого осла долг вытрясет. Такой и был Толька Козырев на самом деле, связанный с миром своим необузданным нравом, непокладистый и невоспитанный, щедрый на ругательства и открытый всему и всем. Здесь же его открытость и простота выходили хуже воровства. Попутчик вдруг стал раздражать его своей чопорностью и брезгливыми ужимками, которые возникали при любой Толькиной грубости и неряшливости. Особенно злили пакетики с сушёным рисом, которые, перед тем как съесть, японец заливал кипятком. Всё было бы ничего, но даже с большого расстояния Толька не мог не уловить острого, но приятного вкуса незнакомых ему блюд. Ему казалось, что японец брезгует привычной для Тольки едой, а значит, и не уважает его самого. Подчёркнуто вежливое, а порой непроницаемое выражение лица и непонятный язык с ужасными восклицаниями усугубляли Толькино отношение к своему попутчику. После случая с рыбой он решил, что если этот японец такой брезгливый и надменный, то и вся эта порода – такие же заносчивые и важные. Он не понимал гостя, они были разные, даже чужие. В другой ситуации Толька просто плюнул бы и ушёл, но здесь было сказано слово. А через своё слово не перешагнёшь.

– Не отставай! – уже издали рявкнул Толька, когда Утомаро, наконец-то, собрался. Нетрудно было заметить, что он попросту был измотан дорогой и только из гордости не подавал вида. Шёл он тяжело и заметно прихрамывал.

– Никто его в лес не тянул, – уже в слух размышлял Толька, шагая по продавленной гусеницами вездехода колее. Мандрус не подвёл и сдержал слово, пробив просеку в высоченных зарослях рябинолистника, густой травы, поднимавшейся выше человеческого роста. Не будь этой колеи, не пройти бы им и за неделю всего оставшегося пути до Кулёмной. Он делал частые остановки, чтобы японец догонял его, давал ему отдышаться от затяжного подъёма.

…– Какой к чёрту медведь. Не загнулся бы в лесу, – бурчал себе под нос Толька. Он заметил, что его попутчик очень мало ел, а в тайге при больших переходах это недопустимо.

Впереди были самые изматывающие километры. Какие-нибудь двадцать с небольшим, но они были последними. Думал ли идущий позади об охоте или медведе, Толька не знал. Подобно роботу, он ставил подошвы на дорогу и шёл вперёд. По левую руку оставался позади огромный горный узел, прозванный местными охотниками Ходарами, и название это было как нельзя кстати.

Начался подъём. То и дело попадались старые деляны, уже успевшие зарасти молодым густым подлеском. У одной из них Толька резко остановился и пнул сапогом чёрную кучу, оставленную кем-то прямо посреди гусеничной колеи. Этой был медвежий помёт, ещё свежий. Как будто зверь только что слез с горшка.

Толька потянул носом воздух и поднял ладонь, предупреждая японца знаком. Увидев впервые Тольку озадаченным, тот остановился, приоткрыл рот и, медленно сняв дробовик, щёлкнул предохранителем.

Толька что-то слышал. Жестом останавливая попутчика, он пошёл вперёд, разглядывая следы.

Неожиданно зашумел орешник, в нём что-то рявкнуло, и через мгновение на дорогу вылетел секач. Его огромная клинообразная фигура торпедой пронеслась мимо и с треском исчезла в заросшей мелким кустарником низине. Зверь был так близко, что Толька уловил его резкий запах. Всё произошло так быстро, что Толька не успел даже как следует выматериться. Через несколько мгновений вновь зашумело, и на дорогу выскочил медведь. Его огромное взлохмаченное тело словно дышало. Высокая чёрная холка то вставала дыбом, то вдруг становилась гладкой, словно по ней пробегала волна. Зверь остановился. Увидев чужих на своей тропе, он вдруг пригнул к земле свою огромную голову, уставив на людей две точки немигающих глаза. Он стал втягивать носом воздух, издавая при этом неприятное шипение. В этот момент Толька оказался между двух огней. Оценивая своё незавидное положение, он растерялся.

Вместо того, чтобы всадить в медведя заряд или хотя бы взять его на мушку, японец встал к зверю боком, словно собрался давать дёру, и взял дробовик наперевес. Лицо его вдруг стало белым. Глаза замерли, словно окаменели. Ни один мускул на его лице не дрогнул, пока шло непредвиденное знакомство.

– Стреляй же! – зашипел Толька через плечо, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. И в этот момент, когда днище у него готово было разойтись по швам и весь дух – выйти вон, медведь вдруг резко и громко выдохнул носом и в один прыжок исчез в чаще.

Минуту Толька собирался с духом, пытаясь вспомнить, как шевелить частями тела, но потом с рёвом набросился на японца, неотрывно смотревшего в то место, куда скрылся косолапый. Пока Толька разорялся, осыпая того отборной бранью, японец восхищённо качал головой и словно не слышал брани в свой адрес. Потом он значительно осмотрел Толькину фигуру, едва заметно улыбнулся и, сжав пальцы в кулак, постучал по затылку и чётко произнёс:

– Тыква!

От неожиданности Толька опустил бесполезные руки и обомлел.

–Это кто ж тебя надоумил? Не Мандрус ли?

Он так и остался стоять на дороге с отвисшей челюстью. Одно сказанное слово перевесило всё его красноречие и угрозы. Ещё долго в голове держались картины минувшей драмы, и оборачиваясь назад, разглядывая фигуру своего попутчика, на лице которого всё ещё сохранялось впечатление от произошедшего, Толька понимал, что для него это уже не просто случайный попутчик, а товарищ, равный по духу, пусть непонятный, но не лишённый храбрости и здравомыслия. Поступи он как-то иначе, стрельни чего доброго в зверя, то несдобровать бы Толе после этого.

Наконец и подъём остался позади. Пустой рюкзак уже не мешал ходьбе. Потянулся такой же монотонный затяжной спуск по старому зимнику.

– Случись что, – размышлял Толька, – так и пропадёшь, сгинешь в этой глуши. Летом мало кто отваживался проскочить по тайге на колёсах. Разве что на конях. Да кому надо в такую даль задницы седлом натирать. Те, кому надо, предпочитали в объезд, через Биджан.

Для Тольки же эти километры уже сходили за пытку.

Всюду пестрели звериные следы. Их было много: кабаньих, медвежьих, изюбрячьих. Трудно было поверить, что безмолвная и скупая, на первый взгляд, тайга наполнена зверьём и всё оно, от зайца до медведя, живёт ей, кормится и находит приют и в снег и в зной. И всё же корма летом в тайге было немного. Именно поэтому весь лесной сброд предпочитал передвигаться дорогой, используя её по своему прямому назначению, мигрируя на огромном зелёном пространстве, оставляя свои отпечатки на размытых дождями колеях. Кроме сотен следов, встречались и ямы-купальни, наполненные грязной водой, где дикие свиньи спасались от летнего зноя; зверь кружил по тайге в ожидании осеннего урожая шишек и орехов.

Опять дорога провалилась в заболоченной низменности. Любоваться было уже особенно нечем. Поглядывая на измождённое лицо своего попутчика, Толька подумывал: дойти бы самому до этой Кулёмной, и в голове постепенно зрел план уничтожения пасеки.

Остаток пути надо было добить к вечеру, каких-нибудь десять или пятнадцать километров. Их он не считал таким уж большим делом, да и поживиться на Кулёмной было чем. И рыбы, и мяса, и уж конечно, самогонки, должно было быть с избытком. «И никакие замки и засовы не спасут того, кто встанет на пути у Тольки Козырева».

Изнурительный спуск давно остался позади. Гигантская ящерица водораздела, отделявшая пойму Амура от Биджанских марей, превратилась в синюю полоску дальних сопок. Где-то впереди шумела речка, один из множества притоков, шныряющих по бескрайней мари в поисках главной водной артерии – Биджана. Мелкие кусты густо облепляли крепкие берега шумливой переплюйки и создавали хорошую тень для воды.

Приглядев камень, Толька сел и бросил рюкзак, похудевший не меньше, чем и он сам. Японца рядом не было.

Прождав с четверть часа, он сплюнул в сердцах и пошёл обратно. Пройдя поворот, он увидел своего попутчика. Японец не отдыхал на брёвнышке, как поначалу решил Толька, а ковылял по дороге, опираясь на свой дробовик и с трудом переставляя ноги. Попросту он их волочил. При каждом шаге лицо его вздрагивало, а плотно сжатые губы, искусанные в кровь, застыли в неуместной улыбке.

– Патроны хоть вынул, охотничек? Так вот без башки и остаются. – Бесцеремонно выхватив из рук ружьё, он разломил его и посмотрел стволы. Они были чистые. – Слава богу, ум у тебя ещё работает. – Окинув японца печальным взглядом, Толька покачал головой. -Э, паря… Да ты охромел, гляжу. – Он стянул с него рюкзак и усадил на землю. – Что? Укатали сивку крутые горки. Совсем обезножил! Ну-ка, сымай свои говнодавы, – ткнул он пальцем в его ботинки. – Кто же тебе посоветовал их напялить? Не Мандрус, случаем? Этот казачёк засланный. – Он покрутил промокшие от влаги обудки и уже хотел зашвырнуть в кусты, но передумал и сунул в рюкзак.

…– С такими ногами далеко не уйдёшь. В них по тротуарам в носках ходить будешь. А здесь портянки нужны. Дальше-то болотисто пойдёт. Дорогу вон как осокой затянул, даже гуски не помогли! – Толька посмотрел по сторонам и тяжело вздохнул. – Я бы тебе лапти сплёл, да не из чего, и некада. Дедушка-то мой, тот любителем был лапти плести.

Толька рассмеялся и с грустью посмотрел по сторонам, словно выискивая в придорожных зарослях своего деда, развёл руками и тоже сел на землю.

Изнурённый ходьбой японец сидел рядом и смотрел на свои распухшие ноги.

– И молчал же! Хоть бы сказал чего. Я бы понял. Придумал тебе чего-нибудь. Вон как ноги уделал! Кровь уже сочится, – негодовал Толька. – Раз такое дело, то могли бы и на Миронихе обождать. Смастерил бы тебе ичиги нехитрые, там тряпья полно всякого, сейчас порхал бы по земле как бабочка. И как всю дорогу терпел!? Вы все узкоглазые такие гордые и глупые? – разорялся Толька, стуча по своей голове костяшками пальцев.

– Хотя… Сидеть без толку. Так паря и до заражения недалеко. Слыхал, наверно, про гангрену.

Японец открыл от удивления рот, вероятно, сообразив, что сказал Толка. По его бледному лицу катились крупные капли пота. Толька потрогал его лоб и встал.

– Э паря, да у тебя температура. Тебе надо на ноги поссать. А потом мы их чем-нибудь перемотаем. А ну вставай, делай что говорю. Смекнул?

Японец с усилием поднялся и сделал несколько шагов, вздрагивая от каждого движения всем телом.

– И не пытайся! За мной всё равно не угонишься. Ты не ровня мне в этих местах. Я же родился здесь. Всю жизнь по лесу бегаю, корм ищу. Делай, кому говорят, – он указал на ноги, имитируя малую нужду. – Ну! Не дошло, что ли? Тёмная твоя голова.

Японец растерянно заморгал глазами, наверное, догадываясь, что от него требует проводник.

– Да ладно! – махнул рукой Толька. – Отвернусь. Не тяни резину.

– Сона кото-ттэ хицуё-га ару даро ка? 10 – удивленно сказал японец.

– Вот именно! Давай, доставай своё хицуё, – рявкнул Толька. – Где там твой краник? У меня йоду с собой нету. Забыл, как на грех. Или ты хочешь, чтобы я за тебя это сделал? Это вместо йода, дурья твоя башка, – смягчился Толька и отвернулся.

Пошипев и попрыгав от процедуры, японец сел на землю.

– Ну вот, давно бы так. – Не раздумывая, Толька стянул с себя свою полосатую тельняшку, оторвал рукава, приспособив их заместо чулок. Концы их затянул тонким шпагатом, всегда имевшемся в рюкзаке. Получилось смешно, но очень удобно и эффективно. После этого он вытряхнул из обоих рюкзаков остатки еды, и пересыпал их содержимое в один. Затем стянул шпагатом его лямки, влез в них так, что они оказались на спине, а сам рюкзак на брюхе. Потом повесил на шею дробовик, впервые по-настоящему ощутив его немалый вес и, подставив спину, взвалил японца на горб, после чего хорошенько подкинул.

– Да ты, паря, не больше своей пукалки весишь. Я думал, в тебе хоть что-то есть. А в тебе, окромя говна, ничего и нет, – по-доброму пошутил Толька, стараясь как-то подбодрить японца.

Всю дорогу Толька грубо шутил в адрес своей ноши и почти не делал передышек.

– Была бы шея, а хомут найдётся. Бей хоть комаров! Отгоняй веткой, – ревел Толька, когда гнус стал невыносим. – Живого заедят! Всё равно без дела сидишь. Песни петь умеешь? Громче пой, чтобы все гураны разбежались.

Толька мотал взмокшей головой, пыхтел губами, пытаясь отогнать мириады слетевших на пир насекомых, а японец коверкая слова пел Подмосковные вечера.

– Вот удивил так удивил! –восторженно хвалил Толька, попутно ругая, на чём стоит свет насекомых. -Ну звери! Погодите мне! Дайте только солиста до места донести… А там я с вами со всеми разберусь. И не в такие морозы в хате срали! – грубо подбадривал себя Толька, больше походивший на двуногого коня. – Ну и место же! Гнилое место, – ворчал он сам себе в иступлённой ярости, – даже на двор нормально не сходишь. Небось, без дымаря-то здесь на дырку не садятся.

Ноги всё больше проваливались в мокрую осоку. Он уже не замечал ничего вокруг: того, как благоухают осенние цветы на марях, как непуганые молодые козы вышли на дорогу, а потом, словно бабочки, упорхнули с пути дикого человека. Залитые потом глаза уже ничего не различали вокруг, а лишь считали шаги, каждый из которых делался всё тяжелее и короче.

– Ну и ружо ты себе подобрал, Фудзияма, – хрипел Толька, ничего не видя перед собой, кроме мокрой пелены, катившейся градом по седой голове. – На кой хрен ты брал его с собой, – ругался он в адрес болтающегося на шее дробовика. – Страху на людей навести? Этим нас не удивишь. Бросить его куда в кусты, а потом забрать. Так ведь обязательно найдётся какая-нибудь сволочь, вроде меня, да и подберёт. Пальнул бы хоть раз по-человечески по этим собакам. Обнаглели вконец. Страх потеряли. Хотя нет. Палил же. Что-то я совсем запарился с тобой. Надолго места наши запомнишь, – смеялся Толька, теряя последние капли рассудка и вежливости.

Утамаро что-то мурлыкал на своём родном японском, геройски сносил всю Толькину чушь и добросовестно отгонял наседавших со всех сторон комаров. Тот не умолкал ни на минуту, уже не говорил, а хрипел, осыпая отборной бранью и себя, и свою ношу.

– Ты не спи там! Не спи! Песни-то пой. Иначе заснёшь и свалишься чего доброго. Комары скоро в рот полезут. Одолели вконец. А то, может, пожрать чего из твоих пакетиков, пока нас совсем не обглодали эти звери. Так это же возвращаться, – разносился по болотам его хриплый голос.

Когда в серой сумеречной мгле затявкали собаки, Толька уже ничего не соображал. Ввалившись на пасеку, он без предупреждения сбросил свой груз и ухватил подвернувшегося под руку хозяина за шиворот.

– Геша! – заревел с ходу Толька на получеловека-полулешего. – Если ты сейчас не нальёшь мне, тоя поймаю твоего кобеля, и буду колотить им по твоей башке, пока он не околеет, а потом дохлым, пока ты не околеешь! Доставай, а не то я убью тебя из этой железяки. Сделаю тебе ещё одну дыру, только не в голове, а в твоей жопе. После не зашьёшь! А где этот защитник зверей? Опять за козулями гоняется. Солярку дармовую прожигает.

Через минуту тихая, мирно дремавшая среди полевых цветов Кулёмная наполнилась Толькиным рёвом, собачьими визгами и грохотом ульев и рамок в старом омшанике.

…– Ты чего лезешь! Недобитышь. Мало тебя хулиганы рёбер посчитали? Чего ты мне эту мочу подсовывашь? – орал Толька на испуганного хозяина. – Сам будешь своей пастью это дерьмо через тряпку цедить! Самогону давай! Жмот! Видишь, гость со мной. Его лечить надо. Стыдобище!

Отыскав наконец драгоценную банку, спрятанную среди корпусов на случай приезда каких-нибудь важных гостей, Толька сразу же налил пол кружки и залпом опустошил его, смачно крякнул, загнав своим рыком под крыльцо всех собак.

Это была цвета слезы отменная трутнёвая самогонка.

Потом он разорвал белый, почти чистый халат, висевший до этого в складе, и сделал из него подобие бинтов. Намочив их в кружке с самогоном, он туго перемотал ноги японца, как это делают в больнице.

– Терпи казак, атаманом будешь! – хрипел Толька. – Завтра подсохнет, будешь как огурчик. – Поверх бинтов натянул всё те же рукава тельняшки.

Когда лицо японца опять стало нормальным, Толька усадил его рядом и заставил выпить почти полный стакан страшного пойла. Тому ничего не оставалось, как подчиниться. Глаза гостя вдруг округлились. Он едва не задохнулся. Но Толька вовремя сунул ему под нос солёный огурец и дал запить из банки рассола.

– Это тебе не сакэ из чайной ложки прихлебывать. Всё! Теперь в люлю, – скомандовал Толька.

Схватив его, как пустое ведро, он отнёс японца в дом и бросил на кровать хозяина.

Не прошло и пяти минут, как из пустой комнаты послышался жалобный человеческий стон. Больной метался по кровати и звал на помощь. Но через пять минут всё стихло, а вскоре из дверей стал доноситься здоровый богатырский храп.

– Это по-нашему, по-столбовски. Далеко пойдёт герой. Наливай, чшо ли! – скомандовал уже подобревший Толька. Самогон бодряще подействовал на него. Он сгрёб хозяина в охапку, поцеловал, а потом смачно сплюнул.

– Наливай! Да больше лей, не скупись! – Медвежьи лапы уже мяли и ломали несчастного Гешу Бондаренко, знать не знавшего до этого, чем закончится этот счастливый, наполненный пчелиным звоном день.

Комары уже не волновали Тольку. На правах хозяина он разгуливал по пасеке, выискивая, с кем и с чем бы ему помериться силами. Для него день только начинался.

Опасаясь за кобелей, рядом суетился хозяин.

Потом пошла пальба из нового ружья по консервным банкам. Самогон рекой лился из трёхлитровки на стол и горел синим пламенем, как и вся жизнь «несчастных лесных жителей». А где-то в бескрайнем пространстве цветущих лугов и марей потрескивали железные гусеницы «ГТСки». Праздник только набирал обороты.

Толька сидел напротив окна и по обыкновению чинил свою гармошку. Инструмент достался ему по наследству. Теперь, когда старая гармонь оказывалась в его руках, он неосознанно вспоминал своего деда, его первые уроки игры, поучительные наставления и терпение, дававшееся ему с трудом в этом непростом деле. Дети к музыке не тянулись, и Тольку это немного расстраивало. Ещё больше озадачивало то, что гармонь постепенно разваливалась, и требовала постоянного ухода, но, по-прежнему издавала приятные звуки и не фальшивила. Он бы бросил это занятие ко всем чертям, если бы у него было чем залечить вчерашнее веселье. Дело близилось к вечеру, и бесславно прожитый день подходил к концу. За окном светило солнце, всё ещё жаркое, слышалось пение петухов. В небе было ни облачка, это и раздражало Тольку больше всего.

Прошла неделя с того дня, как он ни живой ни мёртвый и заросший щетиной, как старый секач, вылез из тайги.

Всю эту неделю он только и делал, что лечился, до смерти надоев своими концертами дома и в деревне.

После «вчерашнего» голова трещала по всем швам. Он уже решил наведаться к Сухарятам, чтобы подлечиться, зная, что у тех дела обстоят не лучше, чем у него, как в дверь постучали.

– Входи, не заперто, – пробурчал Толька, отодвинув инструмент. На пороге стоял Мандрусов.