Конопляный рай

Мы дружно рассмеялись над правдой жизни, потом я вспомнил прошлогодний отпуск, и встречу с Сухорятами. Вовка и Сергей, два брата, приехали на мотоцикле, с ружьями и сворой собак, но охота их не интересовала, конечно. Им хотелось общаться, и поэтому остальные два дня прошли для меня как в бреду. От выпитой самогонки, которую они привезли с собой, я всю ночь блевал, дав себе клятву, что больше никогда… Но на следующий день всё повторилось снова, правда пили уже другую самогонку, нашу, и слава богу, всё обошлось. Но клятву я не забыл. Пока я перебирал в памяти детали моего самогонного грехопадения, мой попутчик продолжал рассказывать.

… – Конь у них добрый был. А, нет, это уже после того, как украли. Орлик, хороший конь. А кто украл… Наркоманы, больше некому. Так что паря, держи ухо в остро, конокрады у нас не спят. Тоже ведь, конопляный рай. В тайге-то с конём милое дело. Куда хошь иди, чё хошь вези. В лесу всякого народу встретить можно. Попал Серёга раз в историю, сейчас расскажу. Твой дружок тоже причастен был. Он тебе не рассказывал?

Я махнул головой, едва справляясь с зевотой.

… – Вот как раз сон разгонишь, слушай. В лес он поехал, по осени было дело. На коне, как полагается. На совхозном, Орлика уж не было. На рёв. Слыхал, как изюбри ревут по ночам? Услышишь ещё. Там, за вашей пасекой, ещё километров двадцать в тайгу, пасека есть, да там не одна пасека стоит. А та самая последняя, Чащавитая. Дикое место, глухое. Он сначала на Кедровой хотел затабориться, тоже место неплохое. А там как раз Мишаня отдыхал. Они тогда чушку убили, хорошую. Вот Серёга и подался на Чащавитку, чего людям отдых портить. Суть да дело, кобель у него был, хромой, считай что трёхногий, Серёга его трёхколёсным мотоциклом называл. Когда на Чащавиту пришёл, тот учуял кого-то, и убежал. Лает в диколе не умолкая, зовёт. Серёга уже похлёбочку сварганил, тока сесть хотел, пригубить, как полагается в таком случае. А этот трёхколёсник надрывается в сопке. Пришлось бросить похлёбку и идти. Да тоже чуял что-то. Ты не думай, народ у нас имеет такое качество. Казаки же, охотники все.

На Володьку тоже накатила зевота. Я открыл термос, и вылил остатки на дно пластиковой кружки. Хватило по два глотка, но чай подействовал, и стало повеселее.

– Ну и вот… Идёт, а ветерок на него, и коноплёй тянет сверху. Понятное дело – пятак наркоманский там. А по старой памяти кормушка там была кабанья. Ходили туда мало, тем более по осени, у кабана же еды хватает, жёлудь, орешка. Поднялся в сопку, кобель крутится, но уже тявкает. А там, посреди кормушки пацан, лет семнадцать. Да какой пацан, парень уже выходит. У нас в это время мужиками становятся, сами на охоту ходят. Вот и сходил, на охоту. Забыл сказать, когда Серёга подъезжал к пасеке, хлопок слышал, выстрел. Не он бы, не пошёл бы, а тут всё как бы соединилось в уме. Ну, короче, пацан тот под самострел попал. Кому надо было ставить, в толк не возьму. Или может специально. Но это уже слишком. По дикому. Он уже конопли нарвал в мешки, чужой, разумеется, и как так вышло, что на кормушку вышел, и не увидел проволоки натянутой. Видать тропа была, может кабанья. Короче, бедро ему прострелило. Считай что без ноги. Оно бы ничего, если недалеко, а тут до деревни тридцать вёрст, а в Столбовой только Дуся фельдшер. Тоже, кстати, Паздникова. А до райбольницы ещё столько же. Он его доволок на себе до пасеки, коню волокушу смастерил по быстрому. Бросил всё там, что привёз с собой. Дробовик, правда, спрятал. Пока то, пока сё, у того кровь рекой льётся, сам уже белый как снег. Понятно, что перевязал рану, вся самогонка в дело пошла, ногу перетянул, как смог. Он его на Кедровую на этой волокуше, конь, слава богу, не подвёл, а там уж нет никого. Съехали. Хорошо Мишаня недалеко уехал, кобель его догнал. Я всё думаю, как собака сообразила, ещё и хромая. Мишку ещё уговорить надо было, тоже не простой человек. Он эту породу, наркоманов, на дух не переносит, а тут же в район надо везти. А у него мясо в кузове, по головке не погладят, и прав водительских нет, так ездит. В лесу-то они вроде как ни к чему.

По ходу рассказа Володька закурил, дым словно расширил его сознание, и он надолго ушёл в себя. Мне, наверное, тоже нужна была пауза, чтобы увидеть всё своим собственным воображением, и лес, и собаку, и самого Сергея, крепкого, с загорелым лицом, широкоскулого мужика, говорливого и очень доброго. На Чащавитой я не был, но слышал не раз об этом необычном месте, где над пасекой возвышалась сопка, которую украшала почти отвесная скала. По рассказам на этой сопке обитал медведь, и со скалы той наблюдал за тем, что происходило внизу, на пасеке. Историю с этим медведем мне рассказывали разные люди, в том числе и те самые Сухорята, когда приезжали на пасеку к моему другу, и в неё я верил. Так вот, зверь этот был необычайно хитрым и сообразительным, и когда на Чащавитой кто-то был, медведь сидел тихо, и не высовывался. Но стоило пчеловоду выехать, хотя бы на день, мишка спускался с горы и воровал один улей. Убыток не очень большой, но за лето выходило немало, если за каждым ульём видеть полста килограмм мёда, не считая улитары. Так и жил медведь, промышляя совхозным медком, и никто его не мог подкараулить. А выход придумал некто Толя Козырев, по прозвищу Тыква, мужик как видно, необычайного ума, и конечно же, любивший выпить. Он до последнего держал в секрете свой способ, напрашиваясь на халявную выпивку. Машины туда не проходили, потому как место труднодоступное было, и Толя придумал привезти себя в сене на телеге, чтобы сверху его медведь не увидел. Так в этом сене дотемна проспал, потом незаметно в дом пробрался, и до утра веселился и не просыхал. Утром хозяин уехал, вроде как, а Тыква на чердаке, отсыпался, ну и заодно караулил вора. Тот уже через десять минут тут как тут, на точке, улей выбирает, где мёда больше. Тыква хоть и пьяный с ночи был, но не промазал. Большой медведь был, по рассказам. С Толей мне ещё предстояло познакомиться, поскольку он был из Столбовских, как и Сухорята.

– Слышал я паря про того медведя. Толя Козырев его приговорил, было дело, – кивая подтвердил Володька, и продолжил. Впрочем, это уже был конец его рассказа: – Пацан тот не сдюжил, от потери крови помер потом, да и что могут в нашей райбольнице? Там одни коновалы работают. Зарплату, правда, получают хорошую. Мне что непонятно до сих пор, как кобель почуял. Там ведь немало расстояния до кормушки, с километр, может и по более. Миша мне вот что рассказал… Пока он того пацана вёз, тот ему сознался, что кобеля Серёгинова, стрельнул из обреза, искалечил значит. В лесу, или в деревне, не знаю. А собака вишь, как ответила. У иного человека душа собачья, а у собаки наоборот, человечья. Вот это и странно мне. Так что паря, у нас тоже свои истории имеются. Записывай, потом книжку напишешь. Смеёшься… А где ты о таком услышишь. Это жизнь, не выдуманная, всё как есть. Да… Ну, вон уж и окраины пошли, город… Смотри марево какое висит, что пожар. Да… Город…

… – Значит, подожгли мотоциклы?

– Кася поджег.

– Ваш Кася прямо бандит какой.

– Жизнь такая.

– Да, жизнь интересная. – Вовка долго смотрел на меня, забыв про дорогу, и я уже начал волноваться. Но «малыш», видать, сам знал, куда ехать. – Как они вас не догнали?

– Там ещё кое-что было, не знаю, стоит ли рассказывать. Нам вообще-то повезло.

–Продолжай.

– Когда на дорогу вышли, машина попалась, попутка. Парень в радиатор воду наливал. Он нас в кузове до самого города довез, а меня в кабину посадил.

– Ещё что-то, говоришь. Интересно. А какая машина была? Не помнишь?

– Не знаю я. Маленькая. С одним пассажирским сиденьем. «Газончик», синий такой.

– Ага. Такой, голубенький, значит.

– Да. Голубой. Светло-голубой. Я помню хорошо, что он вез. Бачки из-под меда, пустые.

– А откуда ты знаешь, что из-под меда? Может, они из-под молока были.

– Из Комсомольска-то? Не. Тогда-то мне все равно было. Они сильно грохотали в кузове. Это я уже сейчас понял. Да и кажется…

– Залазили, что ли? Нехорошо по чужим бачкам шнырять.

– Наверное, жрать хотели.

– Да. Голод не тетка. Я вот все думаю. Ты мне такую дикую историю рассказал. Не знаю даже, верить тебе или нет. Хотя какой смысл сочинять её. В этой жизни всё может быть. Приукрасить, конечно, можно. Я это к тому, что для тебя она живая история, и, наверное, ты переживаешь. Это твоя память. Как бы это выразиться… Важна для тебя. Сколько времени прошло, а ты не забыл ничего. Всё ведь помнишь. Даже имя этого пацаненка… – Володька замолчал.

…– Короче, я все слушаю, а в это время у меня своих историй полно, вот как с этим наркоманом. И думаю… Моя-то история мне дороже, хотя, рассказ твой трогает за душу. Но представь, сколько таких молодых пацанов по лесам, да и по городам шляется. Кого-то вообще нигде не ждут. К этому же привыкаешь. Детдомовские, всякие. Они и сейчас по пятакам промышляют, коноплю собирают. Для школы деньги зарабатывают. А кому они при нашей жизни нужны? Своего бы сохранить, а тут чужие. А они же как волчата, могут и загрызть, если что. Выживание… Из людей зверя делает. Хотя, люди разные бывают. А этих и искать-то толком не станут, случись что. Брошенные. Живи, как хочешь. А лучше всего сгинь с глаз. Чтобы стыдно не было. Меньше возни. Чтобы стыдиться не за что было. За своего душа ещё болит, слава богу, а за чужих… Нет. Ты понимаешь, какая штука выходит. Наш человек ничего не стоит. Ни гроша. Друг друга не видим по жизни. И знать не хотим чужого горя. Да и радости тоже. В деревнях ещё как-то теплится, там все родня, худо бедно, помогают, по праздникам собираются, песни играют, а в городе тоска ведь. Все ж боятся друг друга, завидуют, по норам сидят. Раньше что случись с ребёнком, так весь мир вставал. Вспомни войну, или после. А теперь… Лишь бы не моё. Потому и отворачиваешься, закрываешь сердце, чтобы не болело. Это если по-честному. А дружки твои мне бы не понравились. Не люблю я, когда так себя ведут. Я вообще, хамства не перевариваю. Когда пацаном был, мне за папиросу от соседа досталось. Так по шее треснул, что бычок изо рта вылетел. А вечером он за пузырём пришёл к отцу. За урок. И от отца потом ещё досталось. А сейчас я бы мимо прошёл, будь уверен. Но они наши дети, мы сами и есть. Вот ты учитель, с детворой на ты, наверное. Может, у тебя подход есть к таким. А кого другого возьми, скажет не моё дело. А то пусть армия исправляет, в строй. Или за проволоку, на зону. Так легче управлять. Как баранами. А дружки твои, скорее, волки. Волчата. Сунь палец – и покусают, как того водилу.

Он долго смотрел на дорогу и о чём-то думал, иногда искоса поглядывая на меня. Я тоже молчал и тупо смотрел на пролетающие за окном картинки.

–Тяжело, небось, было молчать всю жизнь. Если это правда. Люди же были, живые. Ведь в такой ватаге и мой пацан может запросто оказаться. Понимаешь? Мы делиться этим должны. Возьми казаков. Всё на кругу решали, сообща. Выживали там, где другие дохли как мухи. А всё почему? За други своя стояли. Вон какую линию по амуру отгрохали, а ведь с нуля станицы подымали. А хунхузы… А комуняки… Ничего, держимся. Сам погибай, а товарища выручай. Вот, к примеру, я застрял зимой, а ты где-нибудь в тепле сидишь. Я себе руки отморозил, пока вылез, или у меня с двигателем что-нибудь. А на трассе ведь каждая поездка – это риск. Ты, например, слыхал, у нас два КамАЗа подожгли на трассе. Ну, это отдельная история. Не знаешь, наверное, что на дороге происходит. Да… А ведь вся наша жизнь и состоит из историй вот таких. Так-то вот. У тебя эмоции, и ты ими живешь. Выговорился, слава богу, за столько лет. А попробуй понять мои переживания, которыми я живу. У тебя дети в тепле и заботе, а я на лекарства работаю, чтобы дочке глаза вылечить. И тебе до этого нет никакого дела. В общем, кому дело до твоего прошлого? Оно ведь давно прошло. Стоит ли вытягивать? Надо жить сегодняшним. А тебя всё равно оно держит, и будет держать, пока этот чужой грех в себе носишь. А теперь и мне таскать.

Володька долго путался в своих мыслях, уходил на жизненные примеры, и я не мог понять его хода рассуждений. Но где-то в подсознании открывалась немудрёная истина, которую он хотел поведать мне своим простым языком. И он вовсе не учил меня жизни, и хотя с высоты его житейского опыта все мои истории были всего лишь историями, и нисколько не выкрашивали меня как героя, он понимал главное. Тема касалась всех нас, нашего страха, эгоизма, и одиночества. Но проникая в глубину сознания, такой разговор по душам делал человека больше, открывал его сердце всему миру.

За разговором пролетали километры, и огромное зарево становилось все ярче и больше.

Володя надолго замолчал. Мне тоже сказать было нечего, и я только смотрел вперед, ибо позади тоже оставалась дорога, а по сторонам чернела неизвестность и пустота.

Он сбросил газ и покатил медленнее:

– А ведь я узнал тебя, Дима. Жаль, что ты не помнишь, – он смотрел на меня и как-то по-детски улыбался. – Ну? Так и не вспомнил?

Дождь кончился. Сквозь узкий коридор уже просматривалась дорога. До нее было несколько сотен метров. Но все понимали, что не успеют. Бригада парней постепенно нагоняла. Они шли молча, ни разу не останавливались, словно знали, что их ждёт добыча и расправа. Все, кто убегал, понимали это и тоже молчали и шли. Бежать было бессмысленно, поскольку как только начинали бежать, то и парни тоже пускались в бег. Они были сильнее, это понимал даже брат. Он сжимал кулаки, словно готовился к последнему бою и молчал. Все знали, что впереди была трасса, а там кому повезёт. Время всё же было, поскольку разделяло несколько сот метров. Неожиданно на дороге возник нанаец. Это был Семён. Он сидел на коробе и отдыхал. В коробе, вероятно, он нёс продукты.

– От кого бежим? – спросил он поднимаясь с короба. Оглядев мальчишек, он словно догадался, что могло произойти. Увидев вдалеке пятно идущих парней, он кивнул.

– Они Коляна убили, – выпалил Кася. Всех, и Санька, и Жеку… Нам, наверное, не уйти. Тебе тоже несдобровать. У них обрез и пистолет. Это гады. Уходи быстрее.

– Семён вдруг как-то переменился. Лицо его словно ожило, заиграло всеми мимическими мышцами, как будто готовилось к метаморфозе. При этом глаза стали неподвижными и пустыми. В нём почему-то не было страха, словно новость была не для него. Он немного помолчал, а потом сказал очень странно, неотрывно наблюдая за надвигающейся точкой: – Вы идите. Идите и не оборачивайтесь, пока до дороги не дойдёте. За меня не волнуйтесь.

– Да ты что? – закричал Кася, – у них же обрез и наган. Они тебя застрелят.

– Не застрелят, – усмехнувшись сказал нанаец. – Идите. Только не оглядывайтесь. Пройдёте немного, а потом бежите, что есть мочи. Я их задержу.

Семён опять уселся на свой короб и подмигнул им на прощание. Озираясь, мальчишки быстро пошли вперёд.

– Не оглядываться, – скомандовал нанаец.

Переглядываясь меж собой, и ничего не понимая, они пошли ещё быстрее, пока не перешли совсем на бег. Они уже слышали громкие голоса настигавших, и в это время Димка оглянулся. Ему не показалось. Сначала он увидел посреди дороги нанайца, но потом в глазах словно сменили кадр, и он явственно увидел посреди дороги большое тёмное пятно. Он ещё раз оглянулся и снова увидел Семёна, как человека, и снова кадр щёлкнул в голове, и на дороге стояло что-то большое и лохматое.

– Не оглядывайся дурак! – заорал Кася, словно догадываясь, что происходит за спиной. Бежать уже никто не мог, все словно ползли и оборачиваться боялись, потому что за спиной уже стреляли и кричали. Там что-то происходило непонятное, и думать об этом было страшно.

– Не останавливаться! – Кричал Кася. – Давай Диман! Вон машина тормозит. Точно говорю, тормозит. Беги, ты же спортсмен, мы за тобой.

Мимо действительно проскочил грузовичок и, судя по звуку, сбросил газ.

– Давай, Диман! Бегом! – заорал Кася. – Тормози попутку. Она сейчас уедет, – голос его сорвался.

Димка уже не оглядывался. Что-то придало ему толчок, и, набирая скорость, и не обращая внимания на рюкзак за спиной, он понесся к перекрёстку, разрезая телом потоки воздуха. Никогда он не бегал так быстро, и никогда его бег не имел такого значения для него, как в этот момент. Он выскочил на дорогу, и его лицо перекосила гримаса. Дверь уже успела захлопнуться, и машина потихоньку стала набирать скорость. Это был бортовой «Газончик».

– Стой! Стой, подожди, – надрывно заорал Димка и припустил за машиной по встречной полосе. Его не видели. Он пересек мостик и уже начал сбавлять бег, как машина вдруг притормозила и снова ушла в обочину. Из окна высунулся молодой паренек лет двадцати с небольшими усиками.

– А ты откуда взялся такой быстрый? – он оглядел Димку и присвистнул. – За тобой медведь, что ли, гнался?

От рывка у Димки перехватило дыхание. Грудь его ходила ходуном.

– Ага, – только и смог выдавить он из себя.

– Ну, залазь в кабину. Что с тобой делать.

Димка продолжал тяжело дышать, опершись руками о прямые колени:

– Я не один. Там мои друзья.

– Ну, парниша… Вам лучше на автобусе. У меня нет свободных мест.

– Там мой брат. Нам нельзя оставаться. Пожалуйста! Нам нельзя. Не бросайте нас. Мы можем в кузове поехать. Мы двадцать километров шли пешком. За нами…

–Что за вами? Гонятся что ли?

Из леса выбежали друзья и остановились в нерешительности.

Парень присвистнул.

– Брат, говоришь. И какой же из них?

– Белый. Тот, что самый высокий. Он правда мой брат.

– Ну, раз белый, тогда садись. В кузове места всем хватит. Только не вздумайте по бачкам шнырять. И в поселках не высовываться.

Бродяги живо залезли в кузов и прижались к переднему борту, обставив себя со всех сторон бачками.

– Что хоть случилось? – Машина завелась, и паренек, не глядя на дорогу, врубил скорость.

– Да так, – оглядываясь назад, сказал Димка. – Спасибо вам, что подобрали нас.

Парень ухмыльнулся:

– Спасибо, говоришь? Да меня могут прав лишить за то, что я вас в кузове везу.

– У нас все равно денег нет на билет.

– Скажи еще, потеряли.

– Нет. Не потеряли. Так получилось.

– Ладно. Все путем. Куда вам?

– В Хабаровск. Мы на Большой живём. Улица Большая.

– Ну, паря, вам везет, – рассмеялся парень. – Мне же как раз по ней на паром. Считайте, что в рубашке родились. Где паром, знаешь?

– Не-е, – замотал головой Димка и впервые за всю обратную дорогу улыбнулся. – А вам еще далеко? – спросил он, чтобы скрыть свою неловкость.

– Далеко. Отсюда не видать. А ты почему на вы? Все нормально. Как тебя звать?

– Дима.

– Зови меня на ты, Димка. Жрать, наверное, хочешь. На, отхлебни кофейку горячего. А брату твоему придется потерпеть.

– У них есть. Рыба.

– Понятно. За рыбой, значит? – парень уверенно вел машину, что-то напевая себе под нос. Дима уставился на его правую руку. Из-под закатанной рубашки выглядывала синяя наколка.

– Что, понравилась? – он поднял выше рукав, показывая непонятный, витиеватый рисунок: на руке красовалась почти голая девушка в рыцарских доспехах. Димке стало неловко, но рисунок притягивал его внимание.

– Армейская. Баловство. Друг наколол, на память.

Руки у парня были короткими, но объёмными и жилистыми.

– Тебе еще подрасти надо, чтобы такую заиметь. А лучше не делай вовсе. Тело должно быть чистым. Впрочем, как и все остальное.

Димка закивал головой.

…– Отдыхай паря. Дорога неблизкая.

– Ну вот, ваша слободка. Выгребайтесь. Эй! На борту. Десант пошел!

– А ты в десантуре служил? – с восторгом спросил Димка.

– А что, заметно?

Димка пожал плечами.

– В ней. В морской пехоте. Ну, бывай, – он легонько пожал Димкину ладонь.

– А ты, крепыш, молодец. Бегаешь хорошо. Таким в армии легко. Не забудь, что я тебе сказал про наколки, и вообще… Сам понимать должен. Не маленький уже.

– А как тебя зовут? – уже вдогонку крикнул Димка, но машина уже взревела и, набирая скорость, полетела дальше, сливаясь с бешеным потоком города.

Пашка уже ждал на другой стороне дороги и в волнении морщил лоб:

– Мамке что будем говорить?

Димка старался не смотреть на брата, а ответить ему было нечего. Он взял у него свой рюкзак и пошел вперёд: до дома оставалось не больше двухсот метров. Там, у крайнего забора, где начинался пустырь, виднелась одинокая фигура. Даже с такого большого расстояния Дима догадался, что это была их мать, которая ждала.