Натюрморт с торнадо

Учитывая, что скорость задает Предположительно Эрл, у меня должно уйти около получаса на то, чтобы завернуть за угол и пройти один квартал Спрус-стрит. И куда он дальше направится? Не голодный ли он? А то я голодная.

На то, чтобы прошаркать мимо пиццерии, уходит целая минута. По ощущениям – час. У меня урчит в животе. Мне хочется спросить, почему он оставил рисунок неоконченным. Я представляю, что спрашиваю его, и решаю, что он ответит: Потому что мне так захотелось. Потому что я делаю что хочу. Потому что не твое дело, девочка, иди домой к родителям. Конечно, я ничего не спрашиваю, а он ничего этого не говорит. Он только шаркает и время от времени останавливается поправить шапочку из фольги или коробку с художественными принадлежностями.

В окно пиццерии я вижу посетителей, которые едят за столиками, и представляю, как однажды зайду туда с Предположительно Эрлом. Девочка среднего класса угощает бездомного пиццей = ни капли оригинальности. Я решаю, что он откажется, если я его приглашу. Я уже вижу завирусившийся видосик на Социалке. Она хотела купить ему кусок пиццы, но его ответ заставит вас расплакаться.

Я решаю, что он наверняка знает, что я увязалась следом, но ему вроде бы все равно, так что я иду за ним до самой 17-й улицы, где он начинает идти на юг. За Южной улицей 17-я становится небезопасной. Увидев, что он направляется туда, я сворачиваю на Ломбардную улицу, по направлению к дому. Мысленно я прощаюсь с ним и решаю, что он отвечает: «До свидания, Сара». Решаю, что он добавляет: «Увидимся завтра». Как рыбки в Мехико. Раз – и мы друзья. Есть с кем поговорить. Но, конечно, на самом деле это не так.

Я думаю о десятилетней Саре и ее прощальных словах о моих родителях на ступеньках. Они же все время ругаются.

Я пытаюсь вспомнить моменты, когда они ругались. Они спорят иногда по мелочам, как про то, кто должен был позвонить директору, но я не помню серьезных ссор. Мне шестнадцать, и у меня что-то вроде амнезии о родительских ссорах. Брюс сказал в Мехико: Ты всегда можешь приехать жить ко мне. Где бы я ни был. А теперь десятилетняя Сара говорит, что они все время ругались.

Не может быть, что они врут.

Может, я просто притворяюсь, как с рыбками в Мехико или сегодня с Предположительно Эрлом. Может, я притворяюсь, что мои родители говорят друг другу: «Я тебя люблю», встречаясь между сменами. Может, я притворяюсь, что у меня нормальная семья, зная, что брат, сбежавший из дома, – это ненормально. Может, я всю жизнь живу внутри воображаемой картины. Не могу определить, что я по поводу этого всего чувствую. Но знаю, что мне неуютно. Постоянно.

Стоя в разных случайных местах

Я наблюдаю за мамой и папой в течение двух часов, которые они проводят вместе. Я наблюдаю за ними, стоя в разных случайных местах, – это моя фишка. Я стою за кухонной дверью, пока они обсуждают ужин.

– Сделаю феттучини «Альфредо», – говорит мама.

– Только с чесночным хлебом, – говорит папа.

– Ты его и приготовь, – говорит она.

– Ладно, – говорит он.

Затем тишина, пока мама не подключает к телефону наушники и не включает себе тяжелый металл. Я за комнату слышу грохот басов Ларса Ульриха. И если вы думаете, что медсестры приемной скорой помощи / травматологии, которые слушают «Металлику», – это оригинально, то вы ошибаетесь. Многие ее коллеги тоже обожают металл. Мама говорит, что металл дает им чувствовать себя дома, когда они находятся вдали от хаоса аварий, хамящих пьяниц и инсультов.

Папа ненавидит металл. Он готовит чесночный хлеб. Я слышу, как открывается дверь духовки. Слышу, как закрывается дверь духовки. Слышу, как он заводит таймер. Он говорит: «Двадцать минут, и готово».

Мама не говорит ничего, потому что не слышит его сквозь наушники. Если слышит, то, наверное, просто кивает. Я их не вижу. Только слышу.

Я поднимаюсь в коридор на втором этаже и слушаю, как папа говорит по телефону в своей комнате. У него своя комната. У мамы своя. Я никогда не думала, что в этом есть что-то необычное.

Я мало что слышу. Я слышу, как папа дважды говорит: «Прости». Слышу, как он говорит: «До свидания». Услышав, как поворачивается ручка двери, я не двигаюсь с места. Мне все равно, что он меня увидит. Я поздравляю себя с тем, что оригинальнее большинства подслушивающих.

– А. Я тебя и не заметил, – говорит он.

– Я тоже, – говорю я.

Мне хочется спросить, перед кем он извинялся, но я молчу.

Спустя пятнадцать минут я кручу черный перец из мельницы на дымящуюся тарелку «Альфредо» и грызу кусок чесночного хлеба. Я жду, что они будут разговаривать за ужином, но не дожидаюсь. В перерывах между едой они говорят только со мной.

– Где ты сегодня была? – спрашивает папа.

– Просто гуляла по городу, – отвечаю я.

– Надо было сказать нам, куда идешь, – говорит он.

– У меня телефон был с собой. Могли позвонить, – говорю я.

Папа кивает и пожимает плечами.

Мама на секунду убирает руку под стол, и я было думаю, что она вытирает ее о салфетку, но ее салфетка лежит на столе возле тарелки.

– Я видела на твоем комоде билет в музей, – говорит мама. – Ты прогуливаешь школу, чтобы смотреть на живопись?

– Ты заходила ко мне в комнату?

– Доставка чистого белья. Мы не можем позволить себе дронов, – поясняет она. – Пока что.

– Что ты будешь делать со школой? – спрашивает папа.

– Буду исключаться, – говорю я.

– Отличный жизненный план, – говорит он.

Я пожимаю плечами и киваю.

Мама с секунду смотрит на меня, потом делает глубокий вдох. Но прежде чем она может что-то сказать, заговариваю я:

– Думаю, я просто отчислюсь на этой неделе, если не возражаете.

– Я возражаю, – говорит папа.

Мама жует свой чесночный хлеб.

– Без диплома ты не поступишь в колледж, – говорит папа.

Мама говорит:

– У Пикассо не было диплома.

Папа пожимает плечами. Мама убирает руку под стол. Я сижу и ем, потому что, что бы они ни говорили, в школу я не пойду.

Я стою в кабинете, пока они убирают со стола.

– Ты разгрузил посудомойку? – спрашивает мама.

– Нет, – говорит папа.

– Чем ты весь день занимался? – спрашивает мама.

Папа молчит. Я представляю, как он пожимает плечами.

Мама выключает воду и говорит:

– Мне нужно собираться на работу.

Проходя через кабинет, мама пятится, держа руки в карманах худи и направив их в папину сторону, пока не замечает меня. Тогда она разворачивается и через гостиную идет нормально, а потом поднимается наверх – принять душ и собраться на работу.

Не думаю, что они любят друг друга. Не думаю, что они друг другу даже нравятся. Не могу решить, что об этом думать, но я вдруг чувствую себя очень одинокой.

С тех пор как я удалила свой профиль в Социалке, у меня не осталось ничего, кроме реальной жизни. Вот это и есть моя реальная жизнь. И вообще, к тому моменту, как я удалила профиль, все мои контакты со мной расконтачились. Вики-победительница-выставки написала бредовый пост о том, что ее оклеветали, и что она невиновна, и что все, кто знает, о чем она, должны заблокировать клеветника.

Я ни на кого не клеветала.

Я просто задала вопросы, которые задал бы любой другой на моем месте.

Вики-победительнице-выставки еще повезло, что я не задавала вопросов по другим темам. А то другие темы были.

Долгая история.

Мехико – День Первый – Вомиторий

На первый день, когда мы приехали в отель и зарегистрировались, нас должны были отвести в номер, но вместо этого работник отеля отвел нас к своему рабочему столу со словами, что должен «провести нас по карте курорта». Мы с мамой хотели пи'сать, но сели в кресла перед столом, потому что нам так сказали. Папа не сводил глаз с наших чемоданов, которые лежали на тележке рядом с двадцатью другими тележками. Лобби было большое и просторное. Мягкие скамейки, вентиляторы на потолке, бар, маленькое пианино, пение экзотических птиц. Рай.

С Брюсом тогда еще все было хорошо. Он очень ждал нашей совместной поездки. Он только закончил первый курс в колледже. Сказал, что ему очень надо было отдохнуть.

Работник за столом, Алехандро, так тараторил, что мы за ним не успевали. Он не говорил ни о карте, ни об отеле. Он говорил о возможности, которая предоставилась нашей семье, взять от этого отпуска по максимуму. Это не таймшер, сказал он, это клуб отдыха. За десять минут его речи мы оказались владельцами лотерейного билета и приглашения встретиться завтра в десять утра для… На самом деле мы были не очень уверены, для чего именно. Но мы наконец-то могли подняться в наш номер и пописать.

Я пустила маму первой, потому что она сказала что-то про свое «тазовое дно». Я понятия не имела, что такое «тазовое дно», – если задуматься, то я до сих пор этого не знаю. Но, мне кажется, это такая штука, которая у тебя заводится с возрастом.

Когда наконец настало время мне пописать, я зашла в ванную и увидела, что там есть биде. Я первый раз в жизни столкнулась с биде и не знала, для чего оно. Я решила, что это специальный туалет для того, чтобы в него тошниться. Биде было чистое. Со шлангом. Без воды на дне, так что бояться всплесков не стоило. И находилось оно рядом с туалетом. Я слышала про «Месть Монтесумы», и мама предупредила нас не пить в Мехико воду из крана. Она взяла с собой все возможные таблетки от тошноты, рвоты и диареи. Я решила, что эта штука рядом с туалетом – вомиторий. Я слышала это слово, но знала про него только то, что по-английски vomit значит «рвота», и не понимала, что оно обозначает. А теперь вот поняла.

Я включила воду в биде, сидя на унитазе и писая, как писали сотни маленьких девочек, которые только что сошли с самолета в Канкуне после того, как на протяжении полета соглашались на каждое предложение стюардесс выпить газировки, и попыталась направить шланг в биде, но перестаралась, и вода полилась прямо на пол, и, хотя я сразу выключила воду, на полу уже разлилась порядочная лужа. Когда я закончила писать, то взяла полотенце для рук и вытерла пол, а потом бросила полотенце под раковину, чтобы все поняли, что оно грязное.

Я не думала, что это станет проблемой.

Я была ребенком и никогда раньше не видела вомитория.

Полчаса спустя, когда мама намазывала меня кремом от солнца, а Брюс уже переоделся в плавки и шлепанцы, папа вышел из ванной, сжимая в руках грязное полотенце.

– Кто им что вытирал? – спросил он.

Брюс сказал, что не знает. Мама сказала, что не она.

Я сказала:

– Я случайно пролила воду на пол и вытерла полотенцем.

– Как ты умудрилась? – потребовал папа.

– Ну… Так.

Он слишком уж рассердился для первого дня в Мехико. Может, он понимал, что нас только что облапошил Алехандро.

Мама сказала:

– Чет, не делай из мухи слона.

Папа сказал:

– Мы тут и часа не провели, а они не могут вести себя как взрослые.

Брюс сказал:

– Я взрослый.

Я сказала:

– Я просто хотела посмотреть на вомиторий.

День первый: окончен. День первый: максимум отпуска, грязное полотенце и вомиторий.

Нарастающее презрение Хелен

Вомиторий не имеет никакого отношения к английскому vomit, то есть «рвота». Если вы бывали на бейсбольном матче, то, скорее всего, побывали и в вомитории. Слово происходит от латинского vomō, что значит «извергаться, изливаться». А бейсбольные фанаты после матча как раз «извергаются» из стадиона через вомиторий, чтобы добраться до парковки.

Какой-то болван в какой-то момент все перепутал, и теперь люди убеждены, что речь о каком-то желудочно-кишечном заболевании, от которого Цезарь блевал в вомиторий. Ирония иронией, но все-таки рвота тут ни при чем.

Ненавижу, когда люди считают, что у них есть твердое знание о предмете, о котором они в жизни не задумывались. Мне приходится с этим сталкиваться каждый вечер в приемном отделе. Все заходят в интернет за медицинским советом и магическим образом превращаются в дипломированных диагностов. Вчера вот парень с несварением был уверен, что у него желчные камни, еще один принял насморк за рак горла, а одна женщина с жаром уверяла, что у нее солитер, то есть ленточный червь. Впрочем, тут она оказалась права. А вы слышали, что по ночам эти черви высовывают головки из вашего ануса? Чистая правда. Если хотите стать медиком, готовьтесь к тому, что в один прекрасный день увидите, как вам приветственно машет солитер.

Не знаю, что Чет видит в своей кабинке за рабочий день, но это не сравнить с тем, что вижу я. А то, что видит Чет, он вымещает на детях. Бедный Чет. Отличное название для его мемуаров. Бедный Чет. Только мемуары у него будут не особо длинные. Он только и делает, что работает, пожимает плечами и ест хот-доги из лавочек по дороге домой, потому что я отказываюсь покупать сосиски. Нитриты. Лучше их избегать. Уж поверьте мне.

Вы, наверное, думаете, что я слишком строга к Чету. Так и есть. Жить тяжело. Жить в браке тяжело. Растить детей тоже тяжело, а если сложить все вместе, то становится еще тяжелее. Чет все еще ведет себя так, будто живет дома с мамочкой. И относится ко мне так же, как относилась она при жизни. Зловредно. Как будто это моя проблема, что он ничего не может сделать как надо.

Я знаю, в чем моя проблема. Моя проблема в том, что Чет не может ничего делать как надо и прибавляет мне работы. Когда дети были маленькие и я работала с семи до семи, Чет говорил, что он «бебиситтерит». Я возвращалась домой в 7:30 утра, и меня встречали немытая посуда с ужина в раковине, бардак в доме и дети, опаздывающие в школу с несделанным домашним заданием. Это даже не бебиситтерство.

Зарубите себе на носу: если планируете жениться и завести детей, найдите человека, который никогда не скажет, что «бебиситтерит» собственных детей. Он станет ждать призов чисто за свое присутствие, и к тому моменту, как дети вырастут и съедут из дома, единственное, что вы будете испытывать по отношению к такому человеку, – это презрение.

Тогда, в Мехико, когда он наорал на Сару за то, что она побаловалась с биде, а потом вытерла за собой, я отвела Брюса и Сару на пляж. Брюс молчал. Я сказала Саре, что горжусь тем, как она все вытерла.

– То, что ты за собой убрала, показывает, какая ты самостоятельная, – сказала я.

Она видела только то, что папа на нее злится.

Водка с клюквенным соком

В воскресенье утром мама возвращается домой со своей смены – с семи до семи – и делает себе ужин-на-завтрак. Коктейль из водки с клюквенным соком, стейк слабой прожарки, запеченную картошку и морковь. Пока она готовит, из наушников у нее льется Rage Against the Machine. Она подпевает каждому слову, и особенно громко тем, которые fuck you.

Папа не встает с постели, хотя не может быть, что его это все не разбудило. Я насыпаю себе миску хлопьев. Мама снимает наушники, выключает музыку и жестом приглашает меня присоединиться к ее ужинозавтраку.

– Хорошая выдалась смена, – говорит она. – До ухода освободила весь приемный покой. Беспрецедентно.

Я хрущу хлопьями.

– Три дня выходных, – говорит она.

– Круто, – говорю я.

Мама похлопывает меня по плечу, и это выбивает меня из обычного утреннего ступора. Она улыбается мне, склонив голову к плечу. Она всегда такая агрессивно-веселая, когда послушает Rage Against the Machine. Она говорит:

– Хочешь, развлечемся как-нибудь?

Меня так и подмывает спросить: «Что это с тобой?» Мама не звала меня развлекаться с моего тринадцатого дня рождения. Но я просто говорю:

– Смотря чем.

– Ты же решила бросить школу в шестнадцать. Значит, у тебя нет никаких важных планов, так?

Я смотрю на нее непонимающим взглядом и прямо слышу, как промокают мои хлопья.

– Ну?

– Так ты не против, что я бросаю школу? – спрашиваю я.

– Я не против ничего, я просто хочу развлечься.

– Это что-то новенькое.

Она смотрит на меня непонимающим взглядом, потом кладет в рот кусочек стейка.

– Значит, не хочешь развлекаться с мамой. Понимаю, понимаю, – говорит она. – Какие у тебя в таком случае планы?

– Мне шестнадцать. Я могу найти работу или что-то такое.

Ее порожденное Rage Against the Machine веселье улетучивается. На лице появляется выражение «озабоченная мать». Она говорит:

– Тебе надо пойти в летнюю школу и получить диплом. Потом поступить в художественный институт. Не порти себе планы.

Я как будто выступила зрительницей на шоу фокусов. Помощница заходит в ящик для пронзания мечами в одном костюме, выходит в другом, целая и невредимая. В руках голубка или кролик или еще кто-нибудь.

– Не знаю, – говорю я. – Я не уверена, что все еще этого хочу.

Снова непонимающий взгляд.

– Но у тебя настоящий талант. В смысле, всамделишный. Ты хочешь его закопать?

– Я просто не могу представить себя художницей. И вообще, что за мечта такая – рисовать? Слишком субъективно и глупо. – На стенах вокруг я вижу бесконечные воображаемые точки Лихтенштейна.

– И когда ты это осознала?

– Где-то за неделю до того, как перестала ходить в школу.

– А, тогда неудивительно.

– Ага.

Мама смешивает себе вторую водку с клюквенным соком. Минут через пятнадцать начнет клевать носом.

– Прости, что запугала тебя этой тирадой, – говорит она. – Я просто хотела бы развлечься немного, пока у нас есть свободная пара дней. Я по этому скучаю.

– Ясно.

– Ты уверена, что больше ничего не случилось? – спрашивает она. – В смысле, в школе? С мальчиком, там, или… Или с девочкой…

– Уверена, – отвечаю я. – Ничего не случилось, ни… с мальчиком, ни с девочкой.

Я не рассказывала ей о выставке. Открытие было в пятницу, она работала. Проект был такой секретный, что я даже не показывала его ни ей, ни папе. План был: отвести их на выставку на следующий день – выставка длилась с вечера пятницы по день воскресенья – и представить им проект, как представляют призовых коров на ярмарках. Я думала, они будут мной гордиться. Но, конечно, к субботе мне было уже нечего представлять. Корова испарилась.

Долгая история.

Я мою тарелку из-под хлопьев и ставлю на сушилку. Мама возвращается к ужину и водке. Она больше не заговаривает о развлечении. Только жует свой кусочек стейка двадцать раз и проглатывает. Знаете, сколько людей попадают в неотложку из-за того, что съели непрожеванный стейк? Вы не представляете, сколько от этого проблем. Я вас предупредила.

Я нахожу Предположительно Эрла в восемь тридцать, он свернулся в комочек в своей нише, спиной к миру. Я сажусь на тротуар спиной к стене, поджав колени к груди, и жду. Спустя час я начинаю думать, что Предположительно Эрл умер. Под слоями пальто и одеял я не вижу, дышит ли он. Он совершенно не шевелится. Интересно, ему снятся сны?

Я не принимала душ перед выходом. У меня на голове банданка и два кое-как заплетенных хвостика, а одета я в старую толстовку и джинсы. Прохожие в основном меня не замечают, но, когда замечают, отводят взгляды. Наверное, думают, что я тоже бездомная. Сначала мне от этой мысли смешно, но потом я задумываюсь над ней серьезно.

Это могу быть я. Я вот-вот брошу школу без особой на то причины, кроме той, что школа – это неоригинально, и, хотя бросать школу тоже не оригинально, но я необычный случай. Хорошие оценки. Художественный кружок. Даже мама говорит, что у меня талант, а мама врать не станет.

Сейчас я чувствую себя глупо за то, что сказала ей за завтраком про работу. Кто будет нанимать шестнадцатилетнюю девочку, которая бросила школу?

Предположительно Эрл шевелится. Переворачивается на спину и кашляет. Кашель влажный, и он сплевывает в угол ниши. Он медленно садится, такое ощущение, что у него где-то болит. Он спит на асфальте. Должно быть, дико неудобно. Он роется в своих пальто и одеялах, выуживает оттуда пакетик «Доритос», открывает его и пригоршнями начинает есть чипсы. Кусочки дорито сыплются ему на огромную бороду и кажутся мне точками Лихтенштейна. Предположительно Эрл знал бы, что делать с этими точками. Я не знаю. Он опирается спиной на заколоченную дверь и протягивает ноги, как маленький, – буквой V. Я смотрю на то, как сидит он и как сижу я. Вытягиваю ноги перед собой, хотя так об меня может споткнуться любой прохожий. Может, в этом и смысл.

Медленно поднявшись на ноги, Предположительно Эрл перешаркивает через Спрус-стрит, бросает пачку от «Доритос» в мусорку и шаркает на восток.

Я иду за ним.

Я иду за ним до самой 12-й улицы, где он сворачивает направо и садится на скамейку автобусной остановки. Не знаю, почему я никогда не думала о том, что Предположительно Эрл ездит на автобусах. Видимо, когда у нас есть собственная постель, мы иногда делаем поспешные умозаключения.

Я проверяю карманы – проездной у меня в кошельке. Еще в кошельке: моя школьная карточка, копия медицинской страховки и, за отделом для банкнот, бумажка с номером Брюса.

Это больше, чем вся собственность Предположительно Эрла. У Предположительно Эрла нет даже адреса. Когда подходит автобус, я захожу в него и сажусь напротив Эрла. Теперь он меня видит, но кажется, что смотрит мимо меня. Я улыбаюсь и говорю: «Здрасьте».

Предположительно Эрл ерзает на своем сиденье и смотрит вправо. Автобус останавливается дважды, но он не сходит, и я тоже. Я решаю, что сегодня куда он – туда и я. Даже если это опасно.

Автобус поворачивает и едет по Ломбардской улице. На Брод-стрит в автобус заходят трое человек, а я смотрю на Предположительно Эрла и пытаюсь понять, как он выглядит, какого цвета у него глаза, кожа под грязью, но он все еще спрятан под кипой пальто, а его капюшон натянут до самого носа. Сегодня он без короны из фольги. Он как будто в своей версии доспехов. Может быть, это его ристалище. Его копье – это восковой мелок или кусок обычного мела. Его противник – все, кто не верит в искусство. Может быть, теперь это и ко мне относится. Не уверена, верю я еще в искусство или нет.

Десятилетняя Сара садится рядом со мной. Она говорит:

– Не думала, что ты встанешь так рано в воскресенье.

– Я бросаю школу, – говорю я.

Она это обдумывает:

– Тогда разве не выходит, что тебе не нужно просыпаться так рано в воскресенье?

– У меня каждый день воскресенье, – говорю я.

– А, – говорит она. – Почему мы бросаем школу?

– Не говори «мы».

– Я считаю, у меня есть право знать, что ты делаешь с моим будущим, – говорит она. – Или, по крайней мере, почему.

– Ты видела двадцатитрехлетнюю Сару?

– А ты? – спрашивает она.

– С нами все нормально будет, – отвечаю я.

– Ты сегодня снова ходишь за Предположительно Эрлом?

Предположительно Эрл наверняка это услышал. Он не обращает внимания. Может, Предположительно Эрл глухой? Кто знает? Я лично не знаю. Все, что я знаю, это кучка идей, которые я сама себе вообразила, – как десятилетняя Сара с рыбками в Мехико. Мы все так делаем. Готова поспорить, тысячи прохожих решили у себя в голове, как Предположительно Эрл до такого докатился, совсем как Сара тогда решала, что ей говорят рыбки.

Предположительно Эрл слезает с автобуса на углу 16-й и Ломбардской. Я следую за ним. Десятилетняя Сара – за мной. Мы проделали большой круг, по сути.

– Мы в квартале от дома, – говорит десятилетняя Сара.

– Я знаю.

– Он отводит нас домой, – говорит она.

– Вижу, – говорю я.

Проходя мимо нашего дома, десятилетняя Сара переходит дорогу и направляется к входной двери.

– Что ты делаешь? – окликаю ее я.

– Мне надо пописать.

– Ты не можешь просто так зайти туда пописать.

– Это мой дом, – говорит она.

– Это… – Я понятия не имею, как закончить фразу. Я разговариваю с призраком или с галлюцинацией. Я не знаю, с чем я разговариваю. Предположительно Эрл ходит медленно; мы его не потеряем, если зайдем пописать.

Так что я тоже перехожу дорогу и захожу в дом первая. На всякий случай.

Неудачник

– Знаешь, кто ты такой? Ты неудачник, Чет. Просто неудачник.

– Значит, ты вышла за неудачника. В этом я виноват?