Густой туман забвения

– Я буду стейк из мраморной говядины средней прожарки, – моя очередь, мой выбор – земной, плотский, противоположность морской легкости сибаса. «Стейк… кусок мяса, кровь с полей, сила земли в каждом волокне. Мраморная говядина… звучит как стих, камень драгоценный, а не просто мясо коровы. Средней прожарки… не пережарить желаний, не упустить сок момента, оставить красноту жизни внутри, не дать ей уйти безвозвратно. Стейк – для меня, как утверждение моего права на наслаждение простым, грубым, животным, несмотря на всю эту пыль золотую вокруг». – Овощной салат, – добавляю, оправдываясь за стейк, как компромисс между гедонизмом и здоровьем, между плотью и духом. «Салат… томаты, зелень травы, свежесть росы, витамины и клетчатка – скука полезная, необходимая приправа к празднику мяса. Овощной – какой он будет? безликий микс из теплицы зимней? или игра цветов и вкусов лета ушедшего? Неважно. Салат – для галочки, для видимости здорового образа жизни, в этом храме чревоугодия». – Бутылку Шабли, – необходимый аккомпанемент к этой симфонии вкусов, жидкое золото в хрустальном бокале. «Шабли… звучит как шепот ветра в виноградниках Франции, прохлада камня, солнце в капле росы. Белое – под рыбу, предсказуемо, безопасно, как и все здесь, в этом ресторане правил и условностей. Шабли – для атмосферы, для легкого опьянения чувств, чтобы забыть о серости будней, хотя бы на пару часов».

«…я потеряла ощущение реальности», шепчет мне Жанетт, голос – нить шелка, едва слышная, в этом гуле приглушенном, ресторанном, где голоса как пузырьки шампанского лопаются, не достигнув сознания. Реальность, слово шершавое, как необработанный лен, здесь же – бархат, плюш, мерцание свечей в хрустале, отражения бесконечные в зеркалах, умножающие иллюзию, растворяющие границы между «здесь» и «там», «сейчас» и «когда-то». Реальность, серая пыль будней, сквозняк в метро, звонок будильника ранним утром? Здесь – нет будильников, только звон бокалов, шепот официантов, музыка льется невидимо, как аромат дорогих духов. Реальность осталась где-то там, за дверями тяжелыми, как занавес театральный, здесь – сцена, декорации, игра света и тени, и мы – актеры в этом спектакле роскоши, или зрители? или и то, и другое, слилось воедино, как капли вина на скатерти белоснежной.

«…в фильме Вуди Аллена…», продолжает Жанетт. Вуди Аллен, имя как щелчок затвора фотоаппарата, моментальная вспышка воспоминаний, кадры мелькают – Нью-Йорк в дожде, черно-белая пленка, нервные диалоги, интеллектуальная суета, ирония горькая, как кофе несладкий. Вуди Аллен – мастер иллюзий, фокусник от кино, размывает границы между вымыслом и жизнью, заставляет сомневаться в том, что видишь, что чувствуешь, что помнишь. Фильм в фильме, сон во сне, зеркало в зеркале, бесконечная рекурсия непонимания, где же настоящее, где фальшь? Он знает ответ? или тоже запутался в сетях собственных метафор, как муха в паутине тончайшей, блестящей на солнце лживом киноэкрана?

«…персонаж влюбляется в девушку из зала…» Любовь… слово легкое, как перышко, здесь – тяжелое, как золотой браслет на запястье холодной. Любовь в кино – идеальная, как отполированный бриллиант, без трещин, без изъянов, сияет ярко, слепит глаза, но не греет сердца. Любовь за экраном – грязная, неуклюжая, как старое пальто в шкафу пыльном, пахнет пылью ожиданий несбывшихся, разочарованием горьким, как миндаль перегоревший. Персонаж влюбился – смелость отчаянная, прыжок в неизвестность, из мира плоского изображения в мир объемный, дышащий, живой, или тоже иллюзия, только другого порядка? Любовь – ключ от двери потайной, ведущей куда? в рай обещанный? или в лабиринт зеркал кривых, где отражение искажается, теряет сходство с оригиналом, становится чужим, неузнаваемым?

«…покидает экран, спускается в зал…» Зал… здесь тоже зал, ресторанный – не кинозал, конечно, но тоже пространство для представления, для игры ролей, для наблюдения за другими и за собой со стороны. Спускается в зал – движение смелое, нарушение правил игры, разрушение четвертой стены, прорыв в другое измерение, где запахи настоящие, вкусы осязаемые, прикосновения теплые, или тоже обман, только более тонкий, изысканный, маскирующийся под реальность искусно? Спуститься в зал – значит стать зрителем среди зрителей, актером среди актеров, потерять роль определенную, обрести свободу выбора, или только иллюзию свободы, в рамках декораций уже построенных, сценария уже написанного.

«…фильм останавливается, персонажи зовут его назад…» Время здесь тоже замедлилось, растянулось, как карамель горячая, тянется медленно, нехотя, каждый момент – капля меда сладкого, не хочется отпускать, хочется пить жадно, пока не кончится, пока не вернется обыденность пресная, как вода из-под крана. Персонажи зовут назад – голоса из прошлого, призраки рутины, тянут за рукав невидимый, напоминают о долге, обязанностях, о необходимости вернуться в свою роль прежнюю, скучную, но привычную, безопасную.

«…а он ни в какую, не хочет назад…» Не хочет, бунт тихий, протест против предопределенности, против сценария навязанного, против роли чужой, не любимой. Не хочет назад – значит выбирает неизвестность, риск, возможность ошибиться, но и возможность обрести что-то новое, настоящее, свое, пусть даже иллюзорное, но свое.

«…у меня все наоборот, как будто я запрыгнула в очень красивый фильм и совсем не хочется назад…» Наоборот… зеркальное отражение ситуации киношной, инверсия желаний, переворот ценностей. Запрыгнула в фильм – как птица взлетела, в мир красок ярких, звуков приятных, запахов манящих, в мир роскоши и беззаботности, где время течет медленно, как вино дорогое в бокале хрустальном, где проблемы остались за кадром, где только удовольствие и наслаждение моментом здесь и сейчас. Не хочется назад – отрицание категорическое, нежелание возвращаться в серую реальность будничную, выбор в пользу иллюзии прекрасной, пусть даже временной, пусть даже обманчивой, но дающей ощущение счастья здесь и сейчас. Не хочется назад – шепот надежды, крик отчаяния, молитва безмолвная – остаться здесь, в этом фильме красивом, навсегда, или хотя бы еще на немного, пока не рассеется дымка иллюзии, пока не вернется ощущение реальности шершавой, неумолимой, как песок времени сквозь пальцы ускользающий.

– Как тебе рыба.

– Рыба, – переспросила она, – рыба… прекрасная. Боже мой, прекрасная. Как это банально, а? Прекрасная. Словно обои в гостинице – прекрасные. Но нет, не то. Не обои. Скорее, как… как свет, вот, свет, пробивающийся сквозь… сквозь что, собственно? Сквозь толщу дня, что ли? Или сквозь… а, неважно. Свет. Рыба – светлая. Да, светлая рыба. И вкус… вкус тоже светлый. Не то чтобы… солнечный, нет, не эта пошлая метафора про солнце в бокале, боже упаси, солнце в бокале … Нет, светлый, как… как утро на море, когда еще нет этого… кричащего, наглого солнца, а есть только вот этот… легкий, едва уловимый… перламутр. Перламутровый вкус. Будто его достали из… раковины. Да, раковина. Вкус раковины. Вкус моря в раковине. И соль. Соль… морская. И… лимон. Не кислый, липкий лимон из супермаркета, нет, лимон… лимон… ах, не помню, какой лимон. Просто лимон. Как… воспоминание о лимоне. Лимонное воспоминание. И все это вместе… рыба, свет, перламутр, соль, раковина, лимонное воспоминание… все это… прекрасно. И вино… о, вино превосходное. Да, превосходное. Вот это слово, пожалуй, даже лучше, чем «прекрасная». Превосходное. В нем есть… есть что-то… что-то… Морской виноград. Смешно звучит, конечно, морской виноград. Но… почему бы и нет? Море же есть, рыба морская, соль морская… почему бы и винограду не быть морским? И вкус… вкус вина… фруктовый, нет, не эти банальные фрукты, яблоки-груши, тьфу. Вкус… скорее… камень. Да, камень. Вино – каменное. Как… берег. Берег моря. Каменистый берег. И… что еще? Минералы? Да, минералы. Минеральное вино. Минеральный вкус. И… ах, не знаю. Просто вино. Превосходное вино. Как… тишина. Тихое вино. Вино тишины. И… все это вместе… вино, камень, берег, минералы, тишина… все это… превосходно. И… мои рецепторы… бедные мои рецепторы, конечно, в шоке. В шоке, бедные. Привыкли, поди, к… чему они там привыкли? К… овсянке, наверное. И к… кофе из автомата. Овсянка и кофе из автомата. Вот их мир. И вдруг… рыба. Вино. Рыба и вино. Шок. Конечно, шок. Словно… крестьянин, всю жизнь… плуг и борона, и вдруг… рояль. Рояль, черный, блестящий, огромный, в гостиной. Шок. Рецепторы – крестьяне. Рыба и вино – рояль. И… что им теперь делать? Бедные рецепторы. Не знают, что делать. Привыкли… анализировать. Раскладывать на… элементы. Соль, кислота, сладость, горечь. Объективная оценка. А тут… не раскладывается. Не анализируется. Просто… вкусно. Прекрасно. Превосходно. И… все. Объективная оценка? Смешно. Какая тут объективная оценка? Просто… чувствовать. Просто… жить. Просто… рыба. Просто… вино. Просто… сейчас. Но… это хороший шок. Да. Хороший шок. Шок удовольствия. Шок… жизни. И… пусть они… шокируются. Пусть не понимают. Пусть не дают объективную оценку. Пусть просто… чувствуют. Как и я. Сейчас. Чувствую. Рыбу. Вино. И… тишина. Тишина вкуса. Тишина… шока. Тишина… прекрасного. Тишина… превосходного. Тишина… Прости… э-э… прости, говорю я, не знаю, кому, в пустоту, скорее, в этот густой, винный воздух, что липнет к щекам, к языку, точно сладкий сироп, ах, язык… Боже, язык, он как будто отвязался, совсем, как лодка от причала в шторм, болтается на волнах слов, ненужных, наверное, слов, но кто знает, что нужно, а что нет. Болтаю, болтаю, как мельница без зерна, – слова, слова, слова, пустые, как ореховая скорлупа, но они же текут, не остановишь, как кровь из раны, как слезы из глаз, – и что же делать? Заткнуть рот ладонью? Бесполезно. Слова уже вырвались, они живут своей жизнью, летают в воздухе, как надоедливые мухи, – и все слышат, все видят, этот стыд, это позор болтливости, – но что поделать? Вино… оно все развязало, все выпустило наружу, – и теперь остается только бормотать извинения, как мантру, как заклинание, – прости, прости, прости… за эту бесконечную болтовню… вино… проклятое вино… но все же… как хорошо… иногда… вот так… развязать язык… хоть на миг… хоть под вином… прости…

– Прости, за что? За слова? А что такое слова? Ветер, шепот листьев, плеск волны… звуки, просто звуки. Но твои звуки, это не просто ветер. Это буря. Буря в стакане вина. Или не в стакане. В голове, скорее. В голове буря. И прекрасно. Опьянела… слегка… ну да, слегка. Как облако, плывущее по небу, слегка зацепилось за солнце. Слегка. Но свет-то какой! Свет от этого облака. Свет слов. Свет мыслей. Не стыдись, говорит. И правда, зачем? Стыд – это… это для тех, кто молчит. Кто прячется в углу. Кто боится сказать слово. А ты не боишься. Ты говоришь. И как говоришь! Рассуждаешь… Будто… сад распускается. Бутон за бутоном. Мысль за мыслью. И все связано. Все вместе. Картина… целостная… точно. Картина из слов. Картина из вина. Картина из… тебя. Ты и есть картина. Целая. Не разрозненные мазки, а целое полотно. Плетешь. Искусно. Как паук паутину. Как… судьбу плетешь, может быть. Свою судьбу. Своими словами. Своими мыслями. Вином, конечно, тоже. Вино – это нить. Нить, связующая мысли. Нить, сплетающая картину. Не все так могут, говорит. И правда, не все. Большинство – молчат. Бубнят что-то невнятное. Боятся сказать лишнее слово. Боятся… жизни. А ты не боишься. Ты живешь. Ты говоришь. Ты плетешь. Картину. Прекрасную. И нечего стыдиться. Наоборот. Наоборот – это… пить надо. Еще вина. Чтобы картина стала еще ярче. Еще целостнее. Еще… прекраснее. Не извиняйся. Зачем извиняться за прекрасное? За вино? За слова? За жизнь?

Такси вызвано, – решение принято, машина подана. Жанетт домой. Ко мне домой. Ключи – клац, в ладонь ей, металл холодный, – символ свободы. Ее или моей? Ключи от клетки золотой, в которую я ее запер. Объяснения – бормотание слов, как мантра успокоительная, – что и как, – дельце маленькое, не на долго, – время – река текучая, – кто знает, сколько протечет воды, пока я вернусь, – если вернусь, – или унесет меня потоком в неизвестность? Отдыхай, – словно приказ, – милость королевская, – получай удовольствие от ничегонеделания. – Оставляю ее одну? – Наедине с собой? – Со своими мыслями? – Со своей пустотой? – Пусть развлекается, – как может.

– Мне… нужно… купить, – слова выскользнули как монеты из дырявого кармана, каждая с отзвуком нерешительности, вины, чего-то еще, неуловимого, как запах пыли на старой книге. Купить. Да, именно это. Не просить, не выменивать, не красть – купить. Словно вещь на рынке, товар, имеющий цену.

– Что именно? – голос – хриплый, как старый граммофон, полный помех и скрипов прожитых лет. Взгляд – цепкий, как уличный кот, прищуренный, изучающий, просчитывающий каждую морщинку на лице просителя, каждую каплю пота на лбу, каждое дрожание руки. Что именно? Будто вариантов – целый базар: от сломанных часов до краденых душ.

– Паспорт. – Слово – как булыжник, брошенный в мутную воду, круги расходятся, тревожат зыбкую поверхность. Паспорт. Призрачная надежда на что-то иное, на бегство, на новую жизнь, на иллюзию свободы.

– Вы ошиблись адресом, вам нужно обратиться… – пауза, раздумывает, в какую именно пропасть отправить меня, – …в паспортный стол. – Ирония – едкая, как уксус, прожигает насквозь.

– Мне не до шуток. – Голос напрягается, становится резче, прорезает вязкую атмосферу непонимания, притворства, игры в кошки-мышки.

– Что, влюбились в… – слово застревает в горле, как комок шерсти – проститутку? – Выплевывает его с отвращением, с презрением, с горьким привкусом собственного падения. – В вашем возрасте это очень опасно. – Возраст. Как приговор, как диагноз, как бирка на гробу. Возраст. Время уходит, песок сыплется, часы тикают, отсчитывая последние минуты, секунды, мгновения бессмысленной жизни.

– А что с моим возрастом? – Защита? Оправдание? Протест? Нет, скорее – жалкая попытка ухватиться за уходящую молодость, за призрачную надежду на то, что еще не все потеряно.

– Скоро сыграете в ящик, – прямо в лоб, без обиняков, как удар молотка по крышке гроба. – А если женитесь, этот процесс ускорится вдвое, а то и втрое. – Женитьба. Смертный приговор, подписанный собственной рукой, похоронный марш, сыгранный на свадебном торжестве. – За Жанетт нужно присматривать. Она у нас новенькая, только пришла, и пока непонятно, что у нее в голове. Всякое может случиться. – Видимо, у вас есть на что глаз положить. – Деньги. Богатство. Наследство. Что еще может интересовать этих стервятников, этих падальщиков.

– Вы не ответили на мой вопрос. – Настойчивость – последняя линия обороны, последняя искра надежды в темноте отчаяния. Вопрос. Простой, конкретный, без всяких фигур речи и метафор. Вопрос о цене, о деньгах, о той сумме, которой можно измерить человеческую судьбу.

– На какой вопрос? – Притворное недоумение, игра в глухого, тяжеловесная стена непонимания, за которой прячется цинизм и жадность. Какой вопрос? Будто их было несметное количество, но важен был смысл, а не звон монет и шелест купюр.

– Сколько паспорт стоит. – Прямо в цель, как пуля, как гвоздь в крышку гроба последних иллюзий. Стоит. Цена. Сколько стоит свобода? Сколько стоит любовь? Сколько стоит человеческая жизнь, загнанная в угол, отчаявшаяся и готовая на все?

– Мой тебе совет, – покровительственно, снисходительно, как учитель неразумному ученику, как отец блудному сыну. – Ты оплатил за три дня, от себя я могу добавить еще один день, а потом гони ее в шею, не глупи, слезы проститутки ничего не стоят, у нас страна свободная, никто насильно никого не держит, либо это призвание, зов души, либо отрабатывают старые грехи.

– И все-таки, за сколько могу выкупить паспорт, – упорство – неистребимое, как сорняк, пробивающийся сквозь асфальт безнадежности. – Вы же сами сказали, у нас свободная страна, зов души или грехи. – Ирония – горькая, как полынь, как яд, медленно разъедающий изнутри. – Так сколько же стоит отмыть ее грехи?

– Что, стыдно вернуться с пустыми руками? – Насмешка – злая, как укус скорпиона. – Похвастался, что вернешь ей паспорт? – Самомнение – раздутое, как жабий пузырь, как пустая гордость перед лицом неизбежной трагедии. – Извини, друг, но паспорт не продается, – окончательный приговор, несгибаемая стена отказа, последняя черта, за которой – только безысходность. – Поверь, это в твоих интересах. – Угроза – скрытая, завуалированная, но от того еще более зловещая, как тень смерти, нависшая над головой обреченного.

«Задержался, значит» – голос ее, Жанетт, в дверях, как эхо с того берега, берега дня, что уже тонет в сумерках. Задержался. Заплутал в лабиринтах мыслей, в переулках времени. Она ждала, пока я, черт знает где, бродил, пока мысли мои, как воронье, кружили над свалкой дня. «Я думала, может, приберусь» – приберусь, как будто пыль стряхнуть с крыльев бабочки, прибраться где? В моей квартире? В моей черепной коробке? «Но тут, смотрю, чисто и прибрано.» Чисто и прибрано. Инвентаризацию провели, чистота, пункт первый, порядок, пункт второй. А где пункт третий, пункт душа, пункт хаос, пункт жизнь, в конце концов? Чисто и прибрано, как в музее восковых фигур, все на месте, все блестит, только вот дыхания нет, тепла нет, жизни этой чертовой, что вечно норовит вылезти за рамки, просыпаться пылью под кровать, оставлять пятна на скатерти, путаться в волосах, как паутина, а их нет, нету, выметено все, выдраено, до блеска, до скрипа, до тошноты. «А кто у тебя убирает?» Голос ее, как игла, прокалывает этот вакуум чистоты. Кто убирает? Вопрос, как будто экзамен, как будто надо оправдаться, что не погряз в свинарнике, не зарос мхом забвения. «Женщина приходит,» – слова как камни, тяжелые, нехотя вылетают. Женщина. Тень, призрак, имя забыл, да и не важно, приходит, раз в неделю, как часы, как приговор, стирает следы, полирует поверхности, как будто пытается выскоблить меня из этого пространства, выскоблить мою память, мои мысли, мое это чертово… присутствие. «Ну, я вижу, ты один живешь.» Один. Как перст указующий, как маяк в тумане. Один. Среди этой чистоты, этого порядка, этой вылизанной пустоты. Один. «Особенно и убирать-то нечего.» Нечего. Вот оно, главное слово. Нечего. Пустота, вакуум, зеро. Нечего убирать, потому что ничего нет. Ничего не осталось. Только эта чистота, как тяжесть, этот порядок, как приговор, и я, один, в центре этого стерильного небытия. Нечего… слова, слова, как пыль, как сор, как мусор, вертятся, кружатся, и исчезают, а пустота остается. Вечная. Неизменная. Чистая. Прибранная. Пустая.

Жанетт. Глаза – два осколка алмаза, впиваются, сверлят. Не говорит. Ни звука, ни шевеления губ, только этот взгляд, тяжелый, как камень, брошенный в тихий пруд моего сознания. Волна пошла, муть поднялась, мысли – рыбешки испуганные мечутся, не понять, что там на дне, что она там видит, чего хочет. Понять без слов. Слова – мусор, шелуха, прикрывают суть, прячут, как старая тряпка дыру на штанах. А взгляд – пронзительный, просвечивает насквозь, видит все кишки, все тайники, все шепоты и вздохи, что прячутся за фасадом вежливости и улыбок. Без слов. Разве можно понять без слов? Слова – костыли для хромой мысли, а тут – без костылей, на ощупь, в темноте. Но темнота эта – не простая, она – ее темнота, пропитанная ее желаниями, ее ожиданиями, ее, черт побери, надеждой, что я пойму. Надежда – липкая паутина, запутаешься – не вырвешься. И в глазах ее – эта надежда, немая мольба, приправленная щепоткой угрозы. А вдруг не пойму? А вдруг окажусь тупым бревном, неспособным уловить тончайшую вибрацию ее душевных струн? Позор! Провал! Она же ждет, она верит в мою проницательность, в мою… эмпатию. Слово вычурное, как кружева на потрепанной юбке. Понять. Что она хочет? Внимания? Сочувствия? Или просто помучить меня своим взглядом, поиграть в молчанку, как кошка с мышью, прежде чем… прежде чем что? Непонятно. Туман. В голове – каша. Глаза ее – два фонаря в этом тумане, светят прямо в лицо, слепят, не дают сосредоточиться. Надо отвести взгляд. Нет, нельзя. Проиграю. Она это почувствует. Надо выдержать. Смотреть в ответ. Но что видеть? Что искать в этой бездне черных зрачков? Там – отражение мое и тень ее собственной тени. Время тянется, как резина, липнет к пальцам, не оторвать. В воздухе – напряжение, как перед грозой. Вот-вот молния ударит, расколет тишину громом слов. Но она молчит. И я молчу. Загадка. Бездонный колодец желаний и невысказанных мыслей. И все это – в ее взгляде. В этом тяжелом, молчаливом, обжигающем взгляде Жанетт. Понять без слов. Попробуй тут пойми.

– Платье, туфли, ресторан, вино, опера, твое отношение ко мне, все это для меня как сон, я не привыкла к такому. Не привыкла к этому шепоту, к этому… вниманию. Как будто надела чужое платье, слишком красивое, слишком легкое, и боюсь испачкать, боюсь порвать. Два дня. Два дня осталось, как капли яда, медленно падают в чашу времени. Два дня – и все. Возвращение. Возвращение… куда? В туманную даль прошлого, в ту серую клетку, где дни – как бусы однообразные, нанизаны на нить уныния? Вернуться… к прежнему? Как можно вернуться в реку, которая утекла? Как можно снова надеть старую кожу, когда новая – вот она, дышит, шепчет, манит? Нет, не смогу. Разлом. Трещина в мироздании. До и после. До – тусклый свет, после – ослепительное солнце… или пожар? Кто знает, кто знает… Что ты сделал со мной? Добро? Зло? Разбил старое зеркало, показал осколки… и в них – новое отражение, смутное, незнакомое, пугающее и… манящее. Обрушил ли ты мой мир, построенный из песка, или вывел меня из пещеры на свет? Туман. Густой, липкий туман. Будущее – в нем, за пеленой, и я… иду туда, как слепая, на ощупь, не зная, что ждет меня за поворотом. Хорошо ли это? Плохо ли? Ответа нет. Только туман и… благодарность. И страх. И… неизвестность. О, неизвестность… сладкая, горькая, пьянящая…

– Ты умеешь плавать? – спросил я, в надежде отвлечь ее от тяжести, сковавшей ее мысли, словно от пут, невидимых, но ощутимых.

– Умею ли я плавать? – переспросила она, и в улыбке ее скользнула тень былого, как легкая рябь по поверхности спокойного озера, лишь намекая на глубину, что таится внизу. – Рыбой? Дельфином? Когда-то, да. Тогда вода была моей стихией, продолжением меня самой, и я, казалось, могла дышать ею, жить в ней, растворяться в ней без остатка. Тренер… да, он верил. Но потом… потом что-то сломалось. Не винтик, нет, не так грубо. Скорее, тончайшая нить, связующая меня с той собой, с той рыбой-дельфином, истончилась и оборвалась.

Молчание… густое, как тина в заводи. Слова. Пустые улитки на отливе памяти. Неуместные как фальшивая нота в симфонии.

– Купальник… – пробормотал я, как будто вспомнив нечто важное. – Вечером нас ждет прохлада бассейна, затем, возможно, легкий ужин на набережной… и день, как камень, упадет в скважину забвения.

– Купальник, говоришь, – переспросила она, и в голосе плескалась тихая заводь иронии. – Купальник… словно вынырнуть из сундука нафталиновых воспоминаний, натянуть чешую прошлой жизни. Рыба, дельфин… тогда была рыба, резала воду как серебряный нож, дельфин – выпрыгивала из волн аплодисментов, в солнце чемпионских брызг. А сейчас? Сейчас скорее устрица, прилипшая к камню забытья. Винтик, винтик… маленькая деталь, а весь механизм в дребезги. Бассейн… вечер… ресторан… звучит как плавная мелодия утешения, как тихая гавань для корабля, что потерял курс. Но купальник… это же как снова надеть крылья, которые обломаны ветром неудачи. И плыть… куда плыть, если маяк погас, если звезды потускнели в небе надежд? Бассейн… не море жизни, не океан возможностей, а так… небольшая лужа воспоминаний, где можно поплескаться в отблесках былой славы. Ужин… набережная… легкий ветер забудет соленный вкус поражения, но смоет ли он горечь утраты с души? День завершен… а жизнь? Жизнь как заплыв на долгую дистанцию, и вот уже финишная прямая маячит в тумане, а сил нет, и винтик тот самый, проклятый, все еще не на месте, и плывешь уже не дельфином, а так… уставшей рыбешкой, по течению судьбы… купальник… ну что ж, купальник так купальник. Может, хоть в этой луже воспоминаний удастся найти отблеск того золотого дельфина, что жил когда-то внутри.