Густой туман забвения

Э. Григ-Арьян

Густой туман забвения

Глава первая

«Только не пойми неправильно, это не тебе, совсем, ты – другое дело, совсем другое,» – слова вытекли, тягучие, липкие, как то самое мороженое, которое еще не до конца смыло, и повисли в этом неопределенном пространстве между нами. Не ко мне… Никогда не ко мне. «Ты – другое дело», – пустая фраза, как и все прочее. Дело? Какое дело? Язык. Длинный, змеиный, скользнул как улитка, оставляя след липкой сладости. Мороженое. Прилипло. К усам. К этим нелепым украшениям. Усы. Символ. Символ чего? Мужчины? Силы? Глупость. Лишь волосы, растущие беспорядочно. Но он придает им значение. Создает себе образ. Крахмальный хруст, как мысли затвердевшие. Звук ложной твердости. Как и его убеждения. Форма. Он держится за форму, как утопающий за соломинку. Лак, гель. Арсенал самообмана. Против ветра бытия. Против жизни, что растреплет, разлохматит. Волосок к волоску. Порядок в хаосе.

Иллюзия. Усы – линия фронта против бессмысленности. Но фронт этот фиктивный. Враг внутри. В самом себе.

Мороженое. Подло. Прилипло. Пятно на фасаде. Предательство сладкое. Испортил антураж. Лицо. Витрина. Гордость. Тщеславие. Щеки пухлые как у школьника. Наивность наигранная. Два метра, центнер с лишним плоти, а лицо – детское. Противоречие. Бытие и ничто. Маска. Усы – заслонка. Скрыть пустоту под маской. Но пустота все равно проглядывает. Язык. Скользнул – усы, крахмальные крепости. Облизнул. Раз, два. Точно. Прицелено. Знание дела. Опыт. Внутреннее зеркало. Видел себя. Любовался. Движения точные выученные. Язык – инструмент послушный. Остатки мороженого убрал. Чисто. Безупречно. Удовлетворение. Усы – не просто волосы, нет, символ, фасад, крепость мужская, твердость в мире зыбком. Антураж. Важно. Все важно. Усы, лицо, слова. «Ты другой». Что это значит? Похвала? Унижение? Он хочет определить меня. Поместить в рамки. Непонятно. Слова – как мороженое, сладкие, но липкие. Прилипают. Застревают. Не отмыть. Два метра. Сто двадцать кило. Гора мускулов. А лицо – ребенок. Парадокс. Смешно? Грустно? Непонятно. Усы. Компенсация? Маскировка? Заявление? «Я – мужчина».

Но усы – на лице ребенка. Странно. Каждый волосок. На месте. Ритуал. Поклонение. Себе? Форме? Иллюзии? Лак, гель. Броня. Защита. От чего? От мира? От свободы? От самого себя? Вкус мороженого. Сладкий. Приторный. Как слова. «Ты другой». Что он имел в виду? Другой – лучше? Хуже? Просто другой? Непонятно. Усы. В порядке. Спасены. Антураж сохранен. Можно продолжать. Говорить. Что-то говорить.

«Твои соплеменники, – тянул он, пробуя слова на вкус, – соплеменники твои… хитрые? Или наоборот, тупые в своей хитрости, или хитро тупые? Сразу и то и другое, как… как погода в межсезонье. Вроде бы солнце, а вроде бы и дождь, и не поймешь, зонтик брать или нет. Вот и они такие же, соплеменники твои. Хитрость… хитрость у них, как белыми нитками шита. Прямо в лоб, без затей. Тупость, чистой воды тупость. Думают, наивностью прикинуться – ум. А это… это как плавленый сыр за ум принять! Принять плавленый сыр за подлинное бытие – вот их предел. Слова подобрать не могу, чтобы всю… всю глубину этой… недоумливости выразить. Ты… другое дело. Ум… ум, это видно сразу. Не мне, конечно, судить. Я-то… куда мне. Но жена… жена у меня умная женщина. Она-то в людях разбирается. Говорит, ты, говорит, очень умный. Ей я верю. Женскому чутью… женскому чутью не доверять грех. Особенно… когда… когда вот-вот… ну, понимаешь. Ребенок. Мальчик, если Бог даст. Она… хочет… твоим именем назвать. Чтобы ум… ум твой передался. Верит, что имя… имя может судьбу направить. Глупости… но вдруг… и вправду есть какая-то связь между именем и судьбой, между наблюдением и наследованием. Она смотрит на тебя постоянно. Ты заметил это неотступное присутствие чужого взгляда? Думает, если смотреть на умного человека, ребенок будет умным. А вдруг и правда? Кто знает. Верит… она верит. Как в приметы старые. А вдруг… а вдруг и правда. Смотрит на тебя, постоянно. Заметил? Если смотреть на тебя, ребенок умным родится. Глупости, конечно. Но она верит. Вот и смотрит. Все время смотрит. Ты не замечал?» Улыбка его – кривая трещина в фасаде притворства, открывающая зияющую пустоту.

«Нет, – ответил я, сухо, коротко. Не замечал. И не хотел замечать. Умный… умный, говорит. Как будто в уме дело… или в имени… жалкие попытки найти оправдание существованию. Глупости все это. Глупости и суеверия. А она смотрит, как будто в моем взгляде есть ответ на ее экзистенциальную тоску. Смотрит…»

В восемь вечера у меня был заказан столик на двоих в ресторане, где отлично жарили мясо. Восемь вечера – рубеж, черта между днем и ночью, между работой и… чем? Отдыхом? Развлечением? Или новым витком той же самой карусели, только в декорациях более пристойных, более расслабленных, но все равно – крутится, вертится, не остановишь. Стейк из хорошо выдержанной мраморной говядины средней прожарки. Я предпочитаю говядину, но сегодня будут свиные ребрышки, обмазанные густым кисло-сладким соусом. Запах жареного, густой, призывный, как зов предков из пещер, костры, шкуры, первобытное торжество плоти. Столик на двоих. Двоих. Но кто из двоих – настоящий я? Тот, кто жаждет стейка, кровавого, с прожилками жира, тающего на языке, как грех на исповеди? Или тот, кто с кислой миной смотрит на цинковое ведерко для костей, предвкушая липкие, свиные ребрышки, чужой выбор, чужой каприз, чужое… тело?

Мясо. Мясо – плотская истина жизни. Говядина, мраморная, выдержанная, как хорошее вино, как зрелая женщина. Стейк – это не просто еда, это ритуал, это медитация на тему бытия, на тему силы и слабости, на тему… вкуса. Но сегодня – свинина. Ребрышки. Сладкий соус. Липкие пальцы. Это не мой выбор. Это выбор Лены. Женский каприз. «Организм требует». Организм… Она теперь говорит «организм», как будто это не она, а какая-то биомашина, требующая топлива определенной марки. Приходится соблюдать солидарность. Солидарность. Слово какое-то… казенное. Солидарность. Как будто я – профсоюз, а она – забастовка. «Я беременна». Слова – как камни: тяжелые, неловкие, брошенные в тихий пруд вечера. «Я знаю». Знаю. Конечно, знаю. «Твой муж сказал». «Ты что, встречался с моим остолопом.» Муж. Остолоп. Мой остолоп. Ее остолоп. Чужой остолоп. Встречался. Да. Встречался. С этим… с ним. С мужем. С остолопом. Зачем? О чем? «Что еще он сказал?» Вечером. Остальное вечером. Как в дешевом детективе. Вечером… Вечером что? Расплата? Признание? Исповедь? Или просто – ужин? Ужин с беременной женщиной, которая когда-то…

Машина. Бросить машину. К черту машину. Такси. Желтое брюхо такси, как спасение от… от чего? От ответственности? От реальности? Напиться. Хочется напиться. Как давно не хотелось. Как давно… Когда последний раз? Забыть. Забыть все. Утопить в виски, в ледяной воде, в забвении. Лена не будет пить. Конечно, не будет. Беременна. За двоих. Организм требует. А мне, что требует мой организм? Виски. Много виски. Одному пить можно. Но напиться… Напиться одному – это как разговаривать с зеркалом. Бессмысленно. Пусто.

Такси. Вечность ожидания. Вечность в желтом свете фонарей, в гудках машин, в бессмысленной суете города. Опоздал. Опоздал. Всегда опаздываю. Всегда не вовремя. Ресторан. Тепло, приглушенный свет, гомон голосов, звон посуды. Она уже там. Сидит. За столиком. Пьет Мохито. Зеленый, как трава, как надежда, как… как ложь?

«Опоздал, на тебя не похоже». Голос. Знакомый и чужой одновременно. Интонация… упрек? Насмешка? Или просто – констатация факта? «Долго ждал такси, извини». Извини. За что извини? За опоздание? За жизнь? За то, что… что вообще есть? «Я очень голодная, скажи пусть принесут». Голодная. Конечно, голодная. За двоих. Организм требует. Официант. Плывет, как тень, в белой рубашке, в черном фартуке. «Наш заказ готов?» Спрашиваю. Как будто от него зависит моя судьба. «Свиные ребрышки?» Уточняет. Свиные ребрышки. Приговор. «Да». «По-моему, уже готовые, сейчас принесу». Сейчас принесу. Как будто несет не еду, а… приговор.

«Ты пить будешь?» Спрашиваю. На всякий случай. На какой случай? На случай чуда? На случай, если она вдруг скажет «да, давай, напьемся и забудем обо всем»? «Нет, конечно, у меня безалкогольное мохито». Конечно, нет. Безалкогольное. Как жизнь без… без чего? Без страсти? Без риска? Без смысла? «Мне виски со льдом». Официант кивает. Уплывает. Оставляет нас наедине. С ребрышками. С мохито. С виски. С тайной.

«Так ты встречался с моим мужем». Снова. Снова этот вопрос. Как заезженная пластинка, как навязчивая мелодия. «Да. Встречался». Честно. Прямо. В глаза. Смотрит. Ждет. Чего ждет? Признания? Оправдания? «Что еще он сказал кроме того, что я беременна?» Еще. Всегда есть «еще». Всегда есть что-то недосказанное, что-то спрятанное, что-то… гнилое? «Что ты, если это будет мальчик хочешь его назвать моим именем». Имя. Мое имя. В устах ее мужа. Как шутка. Как издевка. Как… как что? «Нету если. Это точно мальчик». Точно. Она знает. Она всегда все знает. «Что еще?» Нетерпеливо. Режет воздух ножом. «Почему твоим именем?» Почему? Зачем? «Чтобы был таким же умным как я». Умным. Я? Умный? «А ты что против?» Против? Чего против? Имени? Ребенка? Жизни? «Против чего?» «Чтобы ребенка назвали твоим именем». Смотрит. Внимательно. Ищет. Что ищет? Слабость? Согласие? Или… или правду? «Причем тут я, ребенок ваш вы вправе назвать его как угодно». Правильно. Формально. Вежливо. Дистанцированно. «А он говорил, что я смотрю на тебя, чтобы ребенок был похож на тебя». Похож. На меня. Ребенок. Похож. На меня. Как… как зеркало? «Говорил», – ухмыльнулся я. Ухмыльнулся. Криво. Натянуто. Как будто… как будто больно. «Так ты считаешь, что ты не при чем, и мы вправе назвать ребенка именем, которым захотим?» Снова. Снова этот допрос. Как следователь. Как прокурор. «Естественно». Естественно, как будто это естественно. Как будто я ничего не чувствую. Как будто я – камень. «А если я скажу, что ты очень даже причем, тогда что скажешь?» Причем. Причем. К чему? К ней? К ребенку? К ее жизни? «Что ты имеешь ввиду?» Не понимаю. «Как ты думаешь, я верю в ту ахинею, что наплел тебе мой муж, по поводу имени твоего и всего остального?» Ахинею. Слова ее мужа. Ахинея. Или правда? «Откуда мне знать». Ухожу от ответа. Увиливаю. «Ты же меня не считаешь глупой». Глупой. Нет. Конечно, нет. «Конечно. Ты очень умная». Умная. И хитрая. И опасная. «К чему это, я не понимаю». Снова. «Это к тому, что ребенок твой». Слова. Как выстрел. В упор. Ребенок твой. Мой. Ребенок. Мой ребенок. Свиные ребрышки на столе. Мохито. Виски. И – тишина. Тишина, которая кричит громче слов. Тишина, в которой слышно только биение сердца. Моего сердца. Или… двух сердец?

Выбрали отцом, видите ли, потому что, говорят, умен. Умен, как будто это что-то само собой разумеющееся, даже, представьте себе, достоинство. Да они понятия не имеют, что такое ум. Эта адская машина не останавливается ни на секунду. Ни днем, ни в проклятой ночи. Слова, абзацы, целые чертовы главы… неотступно преследуют, не дают передышки, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Круг замыкается, закупоривается, в склепе, мысли… жизнь превращается в кошмар, липкий, душный, и нет избавления, пока не вывернешь наизнанку, не выблюешь, не изрыгнешь это все наружу, в виде… чего-нибудь. Нужное, ненужное – не тебе решать. Думаешь, на этом все? Ха! Бесконечный процесс, вечное рабство, никогда не принадлежать самому себе. Просыпаешься в три часа ночи, сердце колотится, а в голове – сцены, диалоги, образы… требуют записи, не дают покоя, пока не зафиксируешь, не выплеснешь на бумагу, иначе – пытка, бессонница, проклятье. Тяжкое бремя, этот… дар. Даже к психотерапевту пошел, да, к самому психотерапевту, чтобы от этих… кошмаров, наваждений избавиться.

– На что, жалуемся?

– Мысли, – говорю, – не дают покоя. Ни минуты покоя.

– Чем могу помочь, – интересуется, как будто рецепт от простуды выписать собрался.

– Освободите, прошу, от этого… круговорота. От этой карусели в голове.

Берет молоток, обычный молоток, столярный, кажется, и говорит: – Посмотри на кончик молотка, только глазами, – и начинает водить им из стороны в сторону, медленно так, нудно.

Глаза… прикованы к молотку, как… как муха к липкой ленте.

– Да, – говорит, кивает, как будто диагноз ставит, – мозг, – говорит, – слишком возбужден, на микросекунду, – говорит, – опережает события.

– Это как, – не понимаю, что он несет.

– А вот так, – говорит, – видишь, – говорит, – то, что должно произойти, на долю секунды раньше.

– И как, – спрашиваю, – бороться с этим? Как это… выключить?

– Никак, – отвечает, – это, говорит, – твой дар. Живи с этим. Живи, как приговоренный.

– А я хочу? – шепчу, почти неслышно. – А я хочу жить этим? Этим… проклятьем?

И вышел, как оплеванный. Дар, говорит. Дар? Да я бы этот дар… с удовольствием бы обменял на обыкновенную, тупую, безмятежную радость бытия. На возможность просто смотреть на закат, не анализируя цвета и символику уходящего дня. На возможность слушать пение птиц, не выстраивая в голове симфонию из их трелей. На возможность просто молчать, без зудящей необходимости высказаться, блеснуть остроумием, поразить глубиной мысли. Зачем мне это все, если за каждым словом, за каждой мыслью стоит изнурительная работа, бесконечная шлифовка, поиск единственно верного выражения? Люди думают, это легко, это само собой получается. Писатель, значит – талант. А талант – это вроде как манна небесная, с неба упала, и все твое. Да они не видят крови и пота, которые за этим стоят. Не видят бессонных ночей, нервных срывов, постоянного чувства тревоги и неудовлетворенности. Не видят, что каждая строчка – это вырванный кусок души, оставленный на бумаге вместо жизни. Жизни, которой у тебя нет, потому что вся она уходит на эту бесконечную карусель мыслей. И что самое страшное – ты даже не знаешь, зачем все это. Для кого? Ради чего? Чтобы кто-то сказал: «Умен, видите ли…» Да подавитесь вы своим умом!

А она. Как изваяние холодное. Мрамор. Или нет, скорее – бронза. Отлитая в формах чужих желаний. «Ты надеюсь не из тех…» Голос ровный, без эмоций. Как нож скользит. «…кто накинется на меня с просьбой развестись чтобы жениться на мне.» Развестись? Жениться? Слова пустые. Комедия дешевая. Она думает, я из этих? Из тех, кто накинется? Как пес голодный на кость? Нет. Устал. Слишком устал для этих игр. «Скажу честно.» Честно? Смешно. Слово без смысла. Честно – это как? Как бывает честно? Когда солнце светит прямо в глаза? Когда дождь льет не переставая? Честно. «Разводиться не собираюсь.» Ну конечно. Разводиться. Зачем? Разрушать карточный домик благополучия мнимого? Нет уж. Умная женщина. Расчетливая. Холодная. «Выйти замуж за тебя тоже.» Ха. Как будто я просил. Как будто мечтал. Выйти замуж. Бред. Сон больного. «Мой муж меня вполне устраивает.» Устраивает. Слово какое убогое. Устраивает. Как мебель в квартире. Как обои на стенах. Устраивает. «Он будет прекрасным отцом твоему ребенку.» Моему ребенку? Слова как удар под дых. Ребенку. Моему. Невозможно. Не может быть. «Долгие годы я жил мыслью что я не могу иметь детей.» Врачи говорили. Бесплодие. Приговор. Клеймо. И вот тебе – ребенок. Мой ребенок. Ее муж – отец. Прекрасный отец. Ирония жестокая. Я в замешательстве. Замешательство. Слово мягкое. Скорее – хаос в голове. Буря в душе. Замешательство. «Не знаю что думать.» Думать? Зачем думать? Мысли – мусор. Думать – бесполезно. Что задумала эта женщина? И зачем мне все это знать? Зачем?

– Мне нужно на несколько дней исчезнуть, – сказал я.

Исчезнуть. На несколько дней. Словно тень за занавеской, за гранью звука. Тишина. Внутри – вязкая тишина, паутина мыслей, липкая, как похмелье.

– Я понимаю, – ответила она.

Понимаю, говорит. Легко сказать. Понимает ли? Точно понимает? Или просто слова, как капли дождя по стеклу, скользят мимо, не задерживаясь.

– Потом я вернусь и дам ответ.

– Вернусь. И дам ответ. Какой еще ответ? Не жду. Ничего не жду. Я ответа от тебя не жду.

Я вызвал такси и поехал на Никольскую улицу. Такси. Желтое пятно в серости дня. Никольская. Огни, витрины, лица. Слишком много лиц.

– Нужна. Девушка. Молодая. Красивая. Не тупая, главное. Чтобы не как кукла. Живая. На три дня. Словно книгу открыть, новую страницу.

– Сейчас позову.

Голос в телефоне, чужой, скрипучий, как дверь старого шкафа.

– Надо будет заплатить вперед.

– Заплачу как только увижу.

Вдруг – из воздуха, из ниоткуда. Появилась. Молодая. Красивая. Нежная. Как цветок, только что распустившийся. Лицо. Осмысленное.

– Жанетт, – представилась она.

Жанетт. Имя, как шепот ветра. Жанетт.

Я расплатился.

– Пошли.

– Куда?

– Не важно. Ты не голодная, – спросил я, – можем в ресторане поужинать.

– Я предпочитаю домашнюю еду.

– Готовить умеешь.

– Могу яичницу с сыром.

– Нет. Готовить буду я.

Мы зашли в супермаркет. Супермаркет. Свет, гул, запахи продуктов. Сыр с плесенью. Голубой, как небо перед грозой. Пармезан. Фетучини. Грибы. Сливки. Бекон.

– Пасту все любят, – сказал я.

– Естественно, – ответила она, – еще и в сливочном соусе с грибами, с беконом.

– И с пармезаном.

– Ты устроился весьма неплохо, – увидев мое жилище, сказала она.

– Весьма неплохо.

– Как много живописи. Коллекционируешь?

– Да нет. Наследство. Пыль веков. Друзья художники. Тени прошлого.

– Ты, наверно, из тех, кто в картинах видит намного больше, чем простые обыватели. Можешь отличить Мане от Моне?

– Казарменный юмор, больше не шути так.

– Хорошо не буду. Три дня. Это много, что будем делать три дня.

– Не знаю пока. Что нибудь придумаем.

– Ты одинок, хочется общения?

– Душ там. Пока я буду готовить.

– Хорошо.

– Все ты там найдешь.

Она пошла в душ. Я начал готовить фетучини с грибами, с беконом в сливочном соусе, обжаренными перьями золотистого лука.

Вернулась. Из душа. Свежая. Влажные волосы.

– Кофе будешь, – спросил я.

– Кофе буду.

– С молоком?

– Если можно.

Я включил кофемашину, она заворчала утробным рыком, извергая в мир струю обжигающего пара, дракон, пробуждающийся ото сна. Аромат, густой и терпкий, пополз по кухне, как туман, проникая в самые поры сознания. Зерна, окаменевшие слезы ночи, превращались под жерновами машины в пыль, готовую отдать свою горечь и силу. Вода, закипая, ворчала, недовольная старуха, а кофе, капля за каплей, стекал в чашку, черный, как сама ночь, густой, как грех. Молоко, холодное и сонное, взбивалось в пену под жужжание капучинатора, превращаясь в облако, белое и нежное, как детские воспоминания. И в этот момент, между взбиванием молока и первым глотком кофе, словно молния пронзила серую пелену будней – осознание. Я был пуст. Совершенно. Ни одной мысли, ни одного шевеления в темном театре разума. Только кофе. Только звук машины, запах зерен, текстура пены. Оазис тишины в пустыне мыслей. Это было чудо. Краткое, нежданное просветление. Улыбка сама собой расцвела на губах, как робкий цветок под весенним солнцем.

– Что? – ее голос рассек тишину, как нож масло, вернув меня в реальность, в мир слов и вопросов. Ее глаза, два озера недоумения, смотрели на меня.

– Ничего, все хорошо, – слова вырвались как невольные птицы, легкие, но пустые. Как же объяснить это чудо пустоты? Как передать ей восторг от отсутствия мыслей? Это было бы как пытаться описать слепому радугу.

– Ты можешь убить человека? – когда ели пасту, спросил я. Слова сорвались с языка неожиданно, как споткнувшийся бегун, нарушая ритм обыденности. Вопрос был нелепым, абсурдным, но он вырвался, как червь, выползающий из глубины сознания. Ее ложка замерла в воздухе, паста нависла над тарелкой, словно застывший момент времени. Ее глаза расширились, темные зрачки стали бездонными колодцами изумления. Ошалела. Словно ее окунули в ледяную воду.

– Зачем мне кого-то убивать? – тихо, почти шепотом, в полном недоумении спросила она. Голос дрожал, как тонкая струна.

– Ну, если кто-то попросит помочь. – Я смотрел в тарелку, на горы пасты, избегая ее взгляда. Слова казались мне тяжелыми, как камни, падающие в пустоту.

– Этот кто-то ты? – ее голос стал острее, в нем появилась нотка тревоги. Словно она почувствовала холод безумия, протянувшийся от меня.

– Да. – Одно слово, как выстрел. Признание. Откровение.

– Что, кукуха едет? – просторечие врезалось в атмосферу напряжения, как грубый мазок кисти по тонкому полотну. Но в этой грубости была какая-то облегчающая правда.

– Вроде того. – Я усмехнулся криво, горько. – Мой мозг не отдыхает, моя жизнь – сплошной кошмар. Слова сыпятся как песок, сухие и бесплодные. Кошмар без сна, без перерыва, вечный круговорот мыслей, как жернов, перемалывающий все подряд.

– У врача был? – Она сказала это мягче, с сочувствием, пытаясь разгладить жесткие складки на лице тревоги.

– Да. Говорит, это дар, с этим надо жить. А я не хочу. – Дар? Проклятие, скорее. Дар видеть слишком много, чувствовать слишком остро, думать слишком глубоко. Бремя, которое давит на плечи, как горы.

– Извини, но ничем помочь не могу.

– Забудь. Неужели ты поверила, что я могу попросить тебя грех на душу взять.

– Фу, – выдохнула она, откинувшись на стул. – Отлегло. Больше так не шути. – Напряжение спало, как опавший лист. Облегчение на ее лице, как солнце после грозы.

– Больше не буду. – Обещание, пустое, неискреннее. Но сейчас оно звучало правильно. Сейчас нужно было вернуться к пасте, к обыденности, к маске нормальности. А внутри – вечный жернов мыслей продолжал свою работу.

– Это правда что твой мозг не отдыхает?

– Отдых… слово – пустое. Звук один. Как сон у камня. Холодно и глухо. А там… там вечно… жужжит.

– А что мозг когда-нибудь отдыхает? Там же все время что-то происходит.

– У меня все в заостренной форме, мысли, как крысы в мешке бегают, нескончаемая фаза гиперактивности. Бесконечная. Как… мельница, которую не остановить. Ветер дует… и дует… не переставая.

– Это за пределами моего понимания.

– И слава богу.

– Как мне тебя жаль!

– Многие завидуют. Я в душ. Скоро вернусь.

– Хорошо, – кивнула она.

– Спальня там. Отдыхай.

Вода утекла, унося с собой лишь внешнюю усталость. Легкая зябкость – прикосновение реальности. Белая простыня смята. Обнаженное тело Жанетт восхитительное, молодое, шелковое без единого изъяна. Белое, как… мрамор. Слоновая кость. Нет, шелк. Светлый, теплый шелк. Река изгибов, плавных, текучих. Молодость, густая, как мед. Ни пятнышка, ни морщинки, ни тени даже. Дыхание – едва заметная рябь на зеркальной глади. Грудь, высокая и упругая, налитой персик, чуть вздымалась и опускалась в умеренном ритме.

– Надеюсь хотя бы во время интимной близости твой мозг отдыхает, – прошептала она.

Жанетт спит, островком тишины в густом тумане моей бессонницы. Тело её, тёплое ещё от недавней близости, спина – линия берега, чужого и далёкого. А я? Я – блуждающий огонёк, мотылёк, бьющийся о стекло ночи, расписанной кошмарами. Мои тревоги, как назойливые мухи, липнут к сознанию, зудят, жужжат, пируют на обломках дневных надежд. Думал, наивно думал, что плоть к плоти, тепло тел – это как заслонка, опустишь её – и тьма отступит. Как будто можно заткнуть дыру в душе пробкой из удовольствия. Удовольствие… Мираж в пустыне тоски. Снова это тягучее, вязкое чувство неудовлетворённости, как осадок на дне кофейной чашки, горький, неизбывный. Тревога, змеёй свернувшаяся под сердцем, не разогнулась, не уползла, не уснула. Лишь притворилась на миг, пока дыхание Жанетт было ровным и спокойным и пока её тело отвечало на моё прикосновение. Жанетт разговаривает во сне. Шепчет что-то. Сквозь сонную пелену пробивается бормотание. Неразборчиво, как шум прибоя в раковине. Потом слова отделяются, выплывают на поверхность сознания, как обломки кораблекрушения. Паспорт. Паспорт? Что за чёрт? Во сне требует, чтобы вернули паспорт. Она во сне оказалась без паспорта. Без права на … на что? На дом? На мать? «Я хочу домой к маме…» Стон вырывается из её губ, тихий, но пронзительный, как крик раненой птицы. Домой к маме. Вечное убежище детства, где все боли зализываются тёплым языком любви. Где нет кошмаров, нет тревог, нет неутолимой тоски. И в этом сонном лепете – вся её беззащитность, вся её уязвимость. Вся женская суть, вечно стремящаяся к теплу и защите, как подсолнух к солнцу. Жалко её. Жалко до щемящей боли в груди. Жалко не только Жанетт, сонную и беззащитную, но и себя, стоящего на пороге её сновидений, чужого, беспомощного, заблудившегося в лабиринте собственных страхов и желаний. Жалко тело, не способное утолить душевную тоску, и слова, тонущие в безысходности моей бессонницы. Жанетт спит… безмятежная, неведающая о той буре, что клокочет в моей груди. Спит, как дитя, укрытое одеялом сна. А я … я остаюсь наедине со своими кошмарами, как старый маяк в ночи, неустанно вращающий свой луч во тьме, в надежде на рассвет, который может и не наступить.