Багровый яд дней ликования

– Да, в тридцать четвертом – тридцать седьмом. А потом… потом моего деда репрессировали, и отца исключили из института, как сына врага народа. Драматический жанр того времени не терпел полутонов, требовал безоговорочного отречения. Отец не отрекся. Мой дед был известным писателем и литературоведом, одним из немногих в республике, кого освободили от всякой работы, выделив довольно приличное пособие – исключительно для служения литературе.

– Но это все равно не спасло его от репрессий? – в ее голосе зазвучало сочувствие, смешанное с горечью узнавания.

– Нет, не спасло. Видимо, кому-то приглянулась наша просторная квартира с высокими потолками, чудесная квартира в самом сердце исторического города. Наверное, написали донос, чтобы завладеть ею. Сразу после ареста деда нас вышвырнули из центра, в скромную квартиру на окраине, не так далеко, но в другой мир.

– Ваши не догадываются, кто мог это сделать? – спросила она тихо, будто боясь потревожить призраков прошлого.

– Конечно, нет. В те годы полстраны писало доносы на другую половину, и еще неизвестно, был ли захватчик нашей квартиры тем самым доносчиком. Он мог просто воспользоваться моментом, подтолкнув других людей к подлости.

– Ужасные времена… – прошептала она, и тень боли промелькнула на ее лице. – Это и для меня болезненная тема. – Она замолчала, погрузившись в собственные воспоминания.

– Можешь не продолжать, я понимаю, – после недолгого молчания произнес я, чувствуя, как тяжесть истории нависает над нами.

– Нет, ты не можешь понять, – горько возразила она, и в ее голосе зазвучала непримиримая уверенность. – Я больше всего на свете люблю дедушку и безоговорочно верю в его честность. Это с одной стороны. А с другой… – она запнулась, словно слова застревали в горле, – он занимал не маленький пост в те жестокие годы. И тревожная мысль, что он тоже мог быть замешан в этих грязных делах, не дает мне покоя. Эта тень подозрения отравляет мне жизнь.

– Даже если это так… – начал я осторожно, подбирая слова. – Дети не отвечают за поступки родителей.

– Закончи! – возмутилась она, и в ее голосе зазвучала резкость. – Это просто красивые, пустые слова. Отвечают. Еще как отвечают. По наследству, кровью, стыдом.

– Во-первых, существует презумпция невиновности, – спокойно возразил я, стараясь вернуть разговор в русло разума. – Нужно доказать вину, а не невиновность. И во-вторых, корить себя за то, что твои предки не были репрессированы – по меньшей мере наивно. Радуйся, что тебе удалось общаться с дедом, это бесценно. А «якобы да кабы» выкинь из головы. Прошлое – это прошлое.

– А ты… – изумрудные глаза, как мелькнувшие искорки, устремились в мои, пронизывая насквозь. – Дед – писатель, отец – художник, а ты – неоднозначный писатель… Кто ты на самом деле?

– Театр, – просто ответил я. – Я работаю в театре. Единственное, что у меня еще не отняли. Пока не отняли.

– Театр, значит… – повторила она задумчиво, словно примеряя это слово к моему образу.

– Да. Пока театр. – в моем голосе прозвучала легкая горечь.

Она ничего не ответила, погрузившись в молчание. После короткой паузы, когда я многозначительно посмотрел на нее, она удивленно вскинула брови: – Что такое?

– Что-то здесь не сходится, – сменил тему я, чувствуя, как запах интриги становится ощутимее. – Студентка Суриковки не может не знать, что такое «яйцо Бенедикт». Это же азы богемной жизни.

– Конечно, не может, – улыбнулась она, и в ее улыбке мелькнула некоторая насмешливость. – Я не только знаю, что такое «яйцо Бенедикт», но и отлично готовлю, с невообразимым голландским соусом. Пальчики оближешь.

– Это с твоей стороны как минимум бесчеловечность, – воскликнул я, играя удивление. – Ладно. Тогда объясни, пожалуйста, для чего был этот цирк? Где подвох? – спросил я прямо, чувствуя, как напряжение нарастает.

– Не скажу, – ее глаза засверкали озорством. – Ты умный парень, сам догадайся. Пока, «Бенедикт», – сказала она с легкой иронией и ускользнула.

Она исчезла в служебной части кафе – растворилась в воздухе, и больше не появлялась. Я остался сидеть, погруженный в размышления, с вкусом неразгаданной загадки на губах.

Теплое и уютное нутро кафе сменилось промозглым объятием улицы, стоило мне переступить порог, расплатившись за скромный завтрак. Император дождь не собирался сдавать своих позиций, напротив, казалось, лишь наращивал мощь своего властного правления. Бархатная мелодичность первых капель, что так нежно ласкала слух еще совсем недавно, превратилась в назойливый, монотонный плеск, лишенный всякой поэзии.

Недавняя симфония дождя, где каждый звук был выверен и исполнен с виртуозной точностью, словно оркестр-виртуоз играл под управлением невидимого дирижера, распалась на какофонию раздражающих звуков. В памяти еще живо было ощущение, когда каждая капля – музыкальный инструмент, вносила свою неповторимую ноту в общую гармонию. Низкий, утробный рокот барабанов капель, падающих на мокрый асфальт, отдавался вибрацией в самом нутре, пробуждая первобытные инстинкты. Фанфары труб, пронзающие небеса раскатами грома, впрыскивали в кровь адреналин, стирая грань между реальностью и фантасмагорией. И лишь нежные арпеджио струн, исполняемые шелестом мокрых листьев и тихим журчанием ручьев, словно ласковое прикосновение, возвращали в чувство прекрасной, хоть и дождливой действительности. Но очарование рассеялось, как утренний туман под натиском палящего солнца. Осталась лишь монотонная, назойливая пелена мороси, непрерывно сеявшая влагу и уныние. Музыка дождя обратилась в раздражающий шепот непрекращающейся влажности, лишенный всякой гармонии и вдохновения. Теперь каждая капля вызывала лишь неприятное ощущение мокрой прохлады и раздражение от назойливой влажности, окутавшей город без надежды на скорое избавление.

IV

В вязком и обволакивающем сумраке сознания, где тишина, пульсирующая в стенах вечности, наполняла воздух тлетворным дыханием пыли и ветхости, он, повинуясь внутреннему побуждению, ведомый предначертанием рока, обернулся. Взгляд, исполненный робкой надежды и мрачного предчувствия, метнулся к тому месту, где еще мгновение назад призрачным видением маячил ее ускользающий силуэт, и пространство взорвалось безмолвным гулом света и тьмы, оставив после себя лишь зыбкую рябь, будто незримый палец провел по натянутой ткани бытия. Неясные очертания ее силуэта, сотканного из лунного сияния и призрачного дыхания полумрака, потекли, как акварель на мокрой бумаге, расплываясь призрачной дымкой ускользающего сна. Полутона, едва различимые в сумрачном мареве, поблекли, словно краски воспоминаний, выцветшие под бременем лет, а сама ее сущность, еще недавно ощутимая, истончилась, обратившись в туман, в утренний смог, пожираемый безжалостным солнцем, – но какое солнце могло пробиться сквозь вечный полумрак его бытия? И в этом безмолвном, зловещем исчезновении – ни крика отчаяния, ни предсмертного хрипа, ни прощального шепота – нарастающая пустота разверзлась зияющей пропастью в душе, поглощая последние лучи света и надежды. Остался лишь леденящий холод, пронизывающий до костей, эхо имени ее застыло на губах, хрупкая льдинка, готовая растаять в любой миг, оставив горький привкус вечной утраты и щемящую тоску по мгновению, безвозвратно канувшему в небытие, – роковой черте, разделившей «еще возможно» и «уже никогда». И в этом безмолвном разрыве, в этом незримом растворении – вся трагедия ускользнувшей любви, обреченной вечно скитаться по лабиринтам памяти и скорби. Леденящий холод, воцарившийся в пустом пространстве, расползался по венам, ядовитый иней, замораживая последние искры тепла и жизни. Мир, еще недавно наполненный призрачным светом ее присутствия, померк, как свеча, задутая дыханием вечности. Звуки умолкли, погребенные под тяжестью обрушившейся тишины, и даже тлетворное дыхание пыли, казалось, замерло, не смея нарушить этот саван безмолвия. Он стоял окаменевший – изваяние скорби, в этом склепе утраты, и сознание – раненая птица – билось в клетке непонимания, тщетно пытаясь уловить неотвратимость свершившегося. Память, неумолимый палач, разворачивала перед внутренним взором череду ускользающих образов, призрачные осколки былого, где она еще была – смеялась, дышала, жила, – и каждый обломок, острый, болезненный, вонзался в израненное сердце, усиливая нестерпимую боль утраты. Тщетно разум силился ухватиться за ускользающие нити реальности, найти хоть какой-то проблеск надежды в этом беспросветном мраке. Но лишь зияющая пустота отвечала ему, разверзаясь бездонной пропастью, готовой поглотить последние остатки рассудка. Имя ее – некогда светлый луч, маяк в сумраке его существования – теперь застыло на губах ледяным шепотом, немым укором, призрачным эхом, растворяющимся в безбрежной тишине. Он ощущал себя пленником этого сумрачного лабиринта, где стены были орнаментированы болью и отчаянием, а потолок – из непроглядной тьмы. Каждый вздох, каждое движение отдавалось гулким эхом в этом склепе души, напоминая о непоправимой потере. И в этом вечном полумраке, в этом царстве теней, он остался один на один со своей скорбью, преследуемый призраком ускользнувшей любви, – тенью тени, как сон, как дыхание ветра, как сама жизнь, неумолимо исчезающая в бездне небытия.

Утро вломилось в мою обитель не ласковым рассветом, а резким трезвоном телефона, предвещавшим беду. Холодный, бесстрастный голос секретарши главного редактора, словно ледяное лезвие, рассек утреннюю тишину, возвестив о кончине моей передачи. Это простое известие, на самом деле, громогласно кричало о провале – главному редактору не хватило либо мужества, либо влияния, чтобы воздвигнуть щит вокруг моего детища. Его показной, слащавый пафос, прозвучавший ранее, теперь обнажился в своей жалкой театральности, представившись лишь дешевой и неумелой постановкой для наивных зрителей. Впрочем, должность главного редактора – это не просто кресло, а неприступная крепость номенклатурной системы, врата которой наглухо закрыты для случайных путников, для людей, чуждых ее внутренним законам. Помню, как в воздухе витали шепотки о том, что с моим творческим потенциалом и амбициозным напором я, быть может, в скором времени сумею возглавить театр. Но эти иллюзии были развеяны словно утренний туман – мне доходчиво и недвусмысленно объяснили, что должность главного режиссера – это священная корова номенклатуры, ее утверждение происходит не в кулуарах министерства культуры, а в неприступных кабинетах отдела культуры Центрального Комитета. Там, в тиши кабинетов, происходит скрупулезное изучение кандидата, его доскональное просвечивание рентгеном лояльности, его причастности к делам партии, а также копание в пыльных архивах биографий его предков, вплоть до прабабушек и прадедушек. И тогда мне стало кристально ясно, что ни по одному из этих надуманных критериев я не вписываюсь в их узкие рамки. Эта горькая истина раз и навсегда отрезвила меня, изгнав из головы любые мечтания о руководящих высотах. Я не смею утверждать, что слова главного редактора были пропитаны откровенной ложью, нет, скорее всего, в них присутствовала доля искреннего сожаления. Просто его воля оказалась скована цепями системы, он не был рожден бунтарем, его дух не был закален в горниле непокорности. Поэтому, взвесив все «за» и «против» на весах личного благополучия, он пришел к закономерному выводу: собственная шкура, как ни крути, дороже. Рисковать должностью, подвергать себя опале ради спасения чьей-то передачи – это, в его глазах, было верхом неразумности, бессмысленным и даже комичным жестом. Он принял единственно «верное» решение – подобно покорной овце, склонив голову, безропотно исполнять все, что диктуют свыше, из неприступных властных башен. И вот здесь в моем сознании разгорается пламя мучительного вопроса, терзающего душу: кто же все-таки является большим моральным уродом – тот, кто с непоколебимой верой в сердце слепо следует преступным указаниям партии и правительства, не сомневаясь в их «правоте», или тот, кто, будучи осведомлен обо всей гнилостности и лживости этой Джамахирии, сознательно и смиренно становится соучастником этого варварства, предпочитая теплый уют конформизма холодному ветру сопротивления? Этот вопрос, как заноза, впивается в плоть моего сознания, не давая покоя и требуя неотложного ответа.