Изгнанники

Сон этот преследует меня с настойчивостью наваждения, повторяясь вновь и вновь, как заезженная пластинка. Я пленник узкой каморки в ветхой гостинице безымянного города, где с неумолимой точностью полуденного часа, напротив величественного Собора, меня ждет непостижимая встреча. День за днем, словно ритуал, из скрипучего нутра ветхого платяного шкафа я извлекаю свой торжественный костюм, белоснежную рубашку. Облачаясь в них, я испытываю невольное чувство собственного достоинства, невольно восхищаясь волшебством пальцев итальянского портного, так искусно подогнавшего его по моей фигуре. Затем, скрупулезно завязав галстук виндзорским узлом, я безропотно, с пунктуальностью обреченного, направляюсь к месту свидания, чтобы в очередной раз, по нелепой, непостижимой причине, ускользающей от разума, опоздать и пропустить ее.

И вот, вновь, как и прежде, в безмолвии бреду я по извилистой мощеной улочке древнего города. Где-то вдали доносится плеск моря и крики чаек, пронзительные, как предчувствие беды. Мраморный блеск мостовых обманчиво подсказывает, что это, должно быть, Торремолинос. Но нет, Торремолинос не может похвастаться таким величественным и изысканным Собором, где причудливо переплелись готика, рококо и классицизм. Величие Собора противоречит Торремолиносу и настойчиво шепчет о Гранаде. Но Гранада лишена морского дыхания, и крики чаек там не тревожат воздух. Зато оглушительный грохот барабанов, доносящийся издалека, грозит разорвать барабанные перепонки, возвещая о приближении торжественной процессии. Ритм барабанной дроби завораживает, манит, словно зов сирены, но я должен противиться этому искушению, чтобы вновь не пропустить свою мифическую встречу. Наконец. Свершилось. Ровно в полдень, я стою у главного входа в Собор, и, к моему отчаянию, не вижу никого. Пустота. Никто не ждет меня. Внезапно меня озаряет понимание: эта ускользающая встреча назначена в другом городе! В другом… но в каком же? Неужели я бесцельно промаялся здесь целый месяц? Я пытаюсь вернуться в гостиницу лабиринтами узких улочек, которые, словно злые духи, запутывают меня, сбивают с пути, и я окончательно теряюсь в однообразии старинных переулков. Вместо этого, я невольно становлюсь свидетелем католического обряда Пасо Семана Санта, шествующего от церкви к церкви. С завороженным взглядом я наблюдаю за этим торжеством, следуя за нарядной толпой горожан, которые, в сопровождении духового оркестра, под звуки религиозной музыки, смиренно подпевая, несут на плечах роскошное, огромное скульптурное изображение Иисуса Христа. Наконец, когда день клонится к закату, и солнце, словно кисть художника, рисует золотой час, когда жесткие тени растворяются в мягком, рассеянном свете, я, изнуренный, еле нахожу свою гостиницу и врываюсь в вестибюль. Но, к моему ужасу, это оказывается не гостиничный вестибюль, а прокуренная актерская курилка театра. Увидев меня, хор голосов взрывается криком:

– Где ты пропадал? У тебя выход через минуту, бегом на сцену!

Словно гонимый ветром, я бросаюсь на сцену, но сцена исчезла! Она должна быть здесь, прямо здесь, где я стою, но ее нет! Вот огромный карман за кулисами, где хранятся декорации, вот задняя стена сцены с массивными воротами во внутренний двор театра, вот мастерская реквизита, вот лестница на второй этаж, в гримерки, а сцены нет как нет! По трансляции уже истерично кричат: «Арт-Арян, где тебя черти носят?!», а я, словно громом пораженный, стою в оцепенении, не зная, что предпринять.

V

Приблизившись к изголовью друга-художника, я ощутил, как тяжесть спадает с плеч. Казалось, бремя тягостных мыслей, сотканных из моих домыслов, наконец, отпущено. У его неподвижной постели я словно поставил тихую точку в изматывающем лабиринте собственных фантазий.

– Кажется… это конец, – прохрипел мой друг-художник, будто слова вырывались из самой глубины его истерзанной плоти. Боль, острая и неумолимая, клещами сжимала его нутро, окрашивая голос в тона безнадежности.

– Упадок духа из-за мысли о детях, заброшенных на край света, в дремучие леса за океаном, в удушающую атмосферу мормонской общины? – мой голос звучал приглушенно, стараясь не потревожить хрупкую тишину комнаты.

– Нет… – он покачал головой с усилием, – Когда пишу… мука не отступает. Та же, непрерывная, грызущая боль.

– Причина? – вопрос повис в воздухе, как невидимая тень.

– Причина… – он замолчал, будто вглядываясь в бездну, – в Нью-Йорке врачи разводят руками, здесь – то же самое. Неизвестность… глухая стена.

– Может быть… – я произнес это «может быть» как заклинание, как робкую попытку нащупать хоть какую-то опору в этом мраке.

– Не знаю… – выдохнул он, – После того японского фильма… знаешь, того, про меня… я вдруг уверовал, всем сердцем, что я действительно есть тот самый художник, вырвавшийся из подвалов нищеты, найденный, открытый этими американцами… американская мечта, так называемая слава, стиснутая в потном кулаке. Моя манхэттенская студия, гудящая от восторженной толпы, мои полотна, уходящие с молотка за баснословные деньги, работоспособность на пределе, одержимость, предложения, бесчисленные, манящие огнями Бродвея… и вдруг… ни с того ни с сего – трещина по стеклу, надлом… истощение… опустошение, зияющая пропасть внутри. Семья… далекая и чужая, погрязшая в сектантском мракобесии, отделенная от меня непреодолимой стеной, искра понимания и тепла, угасшая навсегда, блуждающая где-то в лесной глуши…

– Успокойся, – я попытался придать голосу твердости, – Твоя жена… сильная женщина, с разумом, закаленным в горниле собственных убеждений, в своем, обособленном мире, и, кажется, не бросающая в твою сторону ни единого взгляда с намерением помочь… Радуйся хотя бы тому, что можешь спокойно лежать, набираясь сил, пока эта буря внутри тебя не утихнет.

– Возможно… и так, – согласился он с усталой покорностью, – По крайней мере, с первенцем… с сыном старшим… я успел посеять зерна отцовской близости. Рано утром, едва забрезжит рассвет, мы, как заговорщики, брали рюкзак, набитый бутербродами, тюбиками масляных красок, мольберт, и растворялись в благоухающие утренней свежестью улицы Нью-Йорка, не пропуская ни одной галереи, ни одной выставки – временной или постоянной, жадно впитывая все новое, и… писали, творили, дышали этим городом, поглощая его пульс… бесконечно писали…

– Старший сын рисует? – спросил я, стараясь увести разговор от болезненных воспоминаний.

– Рядом со мной – нет… – он вздохнул, – Похоже, его вполне устраивало быть рядом, незримо участвуя в процессе создания моих картин. Он принимал с удовольствием роль чуткого, безмолвного, кажущегося сторонним наблюдателем… но, тем не менее, в глубине души, бесспорно, являющегося моим соратником в творчестве. Сейчас… когда рядом нет рисующего отца… тоска… внутренний зов… отсутствие привычной, ставшей необходимостью ситуации… я уверен, рано или поздно это восстанавливающее стремление, эта потребность, заставят его взять в руки кисть.

– А младший… – он перевел взгляд в сторону окна, – родился дома, в глуши лесной, раньше срока… без акушерки… выскользнул стремительно в мои ладони, дитя стихии. Я, ошеломленный, в растерянности, лихорадочно звонил матери, чтобы узнать… что нужно делать с пуповиной…

– Сын родился…

– Поздравляю! – перебила она меня криком ликования. – Какое имя дал?

– Имя подождет… – пробормотал я, – Пуповина… что нужно делать с пуповиной?

– Какая пуповина? – в голосе матери зазвучало замешательство, тревога. Она не понимала.

– Ребенок уже здесь, снаружи, у меня на руках, мама! Пуповина… что мне делать с пуповиной?! – кричал я в отчаянии, и в тот же миг почувствовал, как связь обрывается, как она теряет сознание. Инстинкт подсказал – лихорадочно расшнуровав ботинок, туго перевязал пуповину, а затем, дрожащими руками, будто орудуя хирургическим инструментом, обрезал ее раскаленными на огне ножницами. И в тот момент, как ни горько осознавать, не было ни малейшего сомнения, что жена моя уже давно далеко… очень далеко… не только физически, но и духовно.

– Уходи… – его голос, слабый, но настойчивый, вывел меня из оцепенения. – Уходи, Арт… и забудь… отпусти все воспоминания, выбрось на свалку все, что мы сотворили вместе… это не спасет ни тебя, ни, тем более, меня…

Тяжелое, словно гранитный валун, чувство вины давило на плечи, когда я вышел на улицу. Ветер, пропитанный запахом скорого дождя, трепал волосы, но я не чувствовал свежести. Мысль о друге-художнике, о его безмолвной борьбе, преследовала меня, не давая дышать полной грудью. В горле стоял ком беспомощности. Как же я могу помочь этому волшебнику, чьи руки способны творить чудеса, а сердце, казалось, горело неугасимым огнем творчества?

Вместе мы прошли через несколько постановок, каждая из которых, как драгоценный камень, врезалась в память. Это были не проходные, безликие спектакли, нет. Каждый раз мы стремились создать нечто неповторимое, настоящее произведение искусства. Оригинальность живописных решений била ключом, декорации дышали жизнью, а мизансцены, выстроенные с кропотливой точностью, рассказывали свои собственные истории, не уступая словам.

Он был не просто художником, он был чудотворцем цвета. Вместо привычной палитры и красок, в его руках рождались жидкие, сказочные эссенции – красители самых невероятных оттенков. Огромные полотна марли, словно облака, поглощались, окрашиваясь в рассветные зори, глубокие сумерки, или нежные переливы лунного света. А затем начиналось колдовство. Словно искусный портной, он, с терпением и любовью, сшивал и склеивал эти окрашенные куски на огромном, прозрачном тюле. Его пальцы, ловкие и чуткие, творили не просто декорацию – они создавали живую, дышащую панораму пробуждающегося города. И вот наступал момент истины. Сцена погружалась в полумрак, и плавно, словно первые лучи восходящего солнца, заливал задник контражур. И тогда… под восторженный, нарастающий гул аплодисментов, созданный его волшебными руками, город оживал. Он раскрывался во всю свою невообразимую глубину, становился прозрачным, как мираж, сотканный из света и тени. Казалось, он покрывался мириадами крошечных огней, блестящей росой холодного рассвета. В этот миг зал замирал, захлебываясь от восторга, а я, стоя за кулисами, чувствовал гордость за друга и одновременно острую, невыносимую боль от собственного бессилия помочь ему сейчас, вне рамп и света софитов. Этот город из марли и света, созданный его гением, был символом его таланта, его неукротимой души, и моя вина от невозможности поддержать его в трудный момент становилась еще острее, как заноза в сердце.

Он был истинным денди, франтом до мозга костей, сошедшим со страниц глянцевого журнала. Высокий, с безупречной осанкой, он источал уверенность и аристократическую небрежность. Его белоснежная рубашка всегда была безукоризненно чистой, как первый снег, а ярко-синий шелковый шейный платок, повязанный с нарочитой легкостью, становился дерзким акцентом, бросавшим вызов обыденности. Тщательно ухоженная борода, обрамлявшая волевой подбородок, и длинные, светло-русые, вьющиеся волосы – непокорные языки пламени, довершали образ романтического героя, слегка оторванного от земной суеты. Он купался во внимании женщин, в лучах благосклонного солнца. Особенно добродушны к нему были дамы средних лет, находя в его обаянии отголоски ушедшей молодости, но даже незамужние девушки, робко вздыхавшие в сторонке, не могли устоять перед его магнетизмом. Однако для него все это было лишь легкой игрой, капризом утомленного гения, мимолетной невинной шалостью, не более. Его сердце безраздельно принадлежало живописи – ревнивой возлюбленной, не терпящей соперников. Наблюдая за его спокойной, уравновешенной медлительностью, никто и не заподозрил бы, какой ранней пташкой он был. Словно загадочный маг, он крал у ночи драгоценные часы творчества. Он мог позволить себе поваляться днем в полудреме, лениво отмахиваться от назойливых телефонных звонков, создавая видимость богемной расслабленности. Но каждое утро, еще до первых лучей восходящего солнца, когда город еще сладко спал, он уже был в своей студии, охваченный неукротимым пламенем новых идей. Там, в царстве холстов и красок, он преображался. В мастерской ему не было равных. Он работал с неистовой энергией, над несколькими холстами одновременно, словно одержимый демон творчества. Его руки мелькали с невероятной скоростью, как части сложного механизма, подобного старинному ткацкому стану. Краски ложились на холст густыми, живыми мазками, рождая вихрь форм и цветов. Но примерно к полудню, когда интеллектуальная богема, наконец, пробуждалась и вторгалась в его творческое уединение, он переключался в энергосберегающий режим. Движения становились плавными, голос – приглушенным, а в глазах зажигался ироничный огонек наблюдателя, готового играть роль хозяина салона.

Он обладал редким даром чувствовать свет и все тончайшие нюансы его отражения. Лучи дневного светила, проникая сквозь окно мастерской, словно золотые стрелы, избирали себе целью какой-нибудь отражающий объект в композиции – полированную поверхность вазы, зеркало, или даже каплю росы, случайно задержавшуюся на лепестке цветка. И затем, преломленный и рассеянный, этот свет возвращался в картину, окутывая персонажей мягким, ласкающим сиянием – нежным прикосновением кисти ангела. Он умел заставить свет дышать, играть, рассказывать истории без слов, превращая обыденное в волшебное. Он презирал тиранию прямого света, эту бескомпромиссную резкость, что грубо обнажает контуры и лишает мир таинственной полутени. Его взор, глаз опытного ювелира, был настроен на тончайшие грани реальности, на неуловимые шепоты деталей, которые для других оставались незамеченными, погребенными под шумом очевидного. Он был поэтом незримого, мастером скрытых смыслов, и свет в его мире играл роль не жестокого обвинителя, а деликатного проводника. Легкое облачко дыма, едва заметное в сумраке комнаты, или танцующие в солнечном луче пылинки – мириады золотых мошек. Именно эта едва осязаемая вуаль делала видимым луч света, пронзающий пространство, как стрела Амура, выпущенная из невидимого лука. Этот луч, появляясь словно из ниоткуда, скользил по предметам, выбирая себе жертву – какую-нибудь случайную, на первый взгляд незначительную деталь сцены. И вот тут происходило волшебство. Свет, отразившись от этой неприметной детали, оживал, обретал плоть и вес, становился ключевым, ведущим светом в композиции. Эта деталь, которая еще мгновение назад казалась лишь фоном, неожиданно выступала на первый план, захватывая все внимание зрителя. Она автоматически возводилась в ранг важного изображения, ведь если бы ее не было, если бы не этот скромный отражатель, мы бы никогда не увидели героя, скрытого в полумраке. И что удивительно, в этой игре света и тени физика оставалась неумолимо точна. Угол падения света всегда равнялся углу отражения, словно невидимый геометр следил за каждым лучом, подчиняя творчество незыблемым законам мироздания. В этом сочетании свободы художественного выражения и строгой гармонии физических законов заключалась особая магия его работ.

Меня особенно пленили его ранние полотна, написанные в порыве вдохновения, яркими, живыми мазками, как дыхание весны. Палитра его того периода была соткана из светлых, воздушных тонов, как первые лучи рассвета, пробивающиеся сквозь туманную дымку. Он мастерски использовал прозрачные промежуточные оттенки, будто шепот цвета, создавая невероятную легкость и сияние. Свет в его ранних работах не бил в глаза, а ласкал взгляд, отражаясь нежным, деликатным тоном, прикосновение ангельского крыла. Тени он не загонял в глухую черноту, а обогащал их теплыми и насыщенными цветами, отзвуком заката, передавая эффект светотени в свободной, импрессионистической манере. Его кисть танцевала по холсту, создавая вихрь цвета и света, но при этом сохраняя удивительную гармонию и цельность. В этих ранних работах он чаще всего использовал цветные карандаши, стремясь к графической четкости и тонкости линии, масло, позволявшее добиться богатства фактуры и насыщенности цвета, и лишь изредка прибегал к акварели, будто боясь потерять плотность и весомость изображения.

В моей богемной, замурованной от мира комнате в старом районе Вера, этом убежище воспоминаний и творческого уединения, висит несколько его картин того периода. Воспоминание об этом причиняет мне невыразимую боль.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.