Меченая кровью

Джули Дювер

Меченая кровью

Глава 1

Внизу, под скалой, бушевал океан. Ледяные брызги долетали до босых ног. Я поёжилась от холода. Поджала околевшие пальцы. Камешки больно впились в ступни. Как хотелось отступить на шаг назад, но нет, нельзя. Боги не позволят. Взглядом скользнула по гребням волн. Белая вязь барашек мелькала на воде. Не хочется прыгать с утёса. Как рано суждено умереть. Мгновенье, и холодная вода примет моё тело и душу. Стихия матушки воды гневалась. Пенные волны бились о берег, земля дрожала от их мощи. Почему бог Переплут недоволен? Уговор славный род выполняет. Как же холодно, замёрзла каждая частичка тела. Рубаха совсем не грела.

За спиной шумела толпа сородичей. Собрались посмотреть на свадебку девы с богом, верят в чудо. Вырядились нарядно. Накидки подбиты соболиным мехом, шапки высокие лисьи, сапожки тёплые. Радостно расселись по краю капища на грубо сколоченных скамейках. Нас отделяло шагов десять и разделяла пропасть в целую жизнь. Мало кто осознаёт, что творится на самом деле. Не ведает ни князь, ни волхв. Каждой весной народ празднует великий праздник. День равен ночи. Люд смеётся и предвкушает пляски вокруг костра до самого утра. Но не каждую весну дарят деву богам. Этой весной дарят. Меня. Веселье больше не мой удел. Я совсем не радуюсь весне. Сегодня я умру. Так велит отец. Так гласит древний обычай. Капельки океана долетали до лица. Потекли. Слизала горечь с губ. Соль на щеках смешалась, не понять, где слёзы, а где рыдания воды. Море плакало вместе со мной.

Солнце оторвалось от видно края. Робкие лучи старались пробиться сквозь плотную завесу облаков. В красном свете предрассветного неба виднелись воздушные замки, длиннохвостые драконы, извергающие пламя. Если боги живут на небе и сквозь рваные ошмётки облаков следят за нами, почему путь к ним в воде? Странно. Древним виднее. Люд упорно ищет богов в небесах. Волхвы толкуют знаки, посланные верному заветам народу. Громкий резкий шум заставил вздрогнуть. По ногам к коленкам поднялась судорога. Служки ударили в барабаны. Ритм ровный, гипнотизирующий, вводящий в транс. Толпа притихла, следит за каждым моим шагом. Пора прыгать. Обернулась посмотреть в последний раз в лицо родителя. Рядом со мной стоит только он, да волхв чуть в отдалении. Более никто не смеет приблизиться. Стражники свою работу знают, не пустят.

Всмотрелась в суровое лицо отца, губы сжаты, не дрожит ни один мускул. Легко отдаст богам вторую дочь. И не важно, ребёнка рабы или царской крови. Не имеет значения. Жертва. Главное, какой по счёту в княжьей семье родилась девочка. Первые три прыгнут в океан. Они невесты богам. Жертвенные жены, подаренные богу. Мне не повезло родиться второй.

Зажмурилась. Слёзы обожгли щёки. Страшно умирать. Жить хочется. Гулять хочется. Любить хочется. Сердце рвётся из груди. Ноги подогнулись, упала на колени и закричала в небо:

– Великая мать! Помоги! Спаси! Не дай разбиться о скалы. Пусть отец помилует. Великая мать, пощади.

Князь отвесил подзатыльник и зашипел:

– Не смей меня позорить. Ты княжна и будущая жена всемогущего властителя небес Святовита.

Обида обожгла душу. Не жалеет, не любит. Не нужна я ему вовсе. Родил, чтобы убить в нужный час.

– Нет, отче. Я умру сейчас. Ты меня убиваешь. – Сквозь зубы зашипела в ответ с обидой.

Отец сжал кулаки и отвернулся от меня, как от нашкодившей кошки. Всегда так отворачивался, словно и нет меня вовсе.

Толстая неприятная баба, развалившись на лавке и луща семки, крикнула мне в спину:

– Ишь кака княжна, неблагодарна. Не хотит сигать.

– Ниче, сама не прыгнет, так палками помогем, – гоготал старый дед.

Никому не жалко, никто не заступится. Волхв глядит волком, словно ненависть ко мне гложет ему рёбра. Седые патлы вольно развеваются по ветру, лишь слегка перетянуты на лбу кожаной бейкой. Вырядился в богатые одежды. Золотой нитью вышит знак Святовита на длинном чёрном плаще. Всадник, сражающийся со злом. Недаром Святовит – хозяин небес и повелитель света. Он освещает мир днём. Такой знак и у меня на плече выжжен. Шрам со мной с детства. Метка бога.

Волхв простер стариковские руки к небу. Пальцы заметно подрагивали от ветра. Барабаны, повинуясь невидимому приказу, умолкли. Вокруг жертвенной площади воцарилась мёртвая тишина. Ни птичка не чирикнет, ни камушек не хрустнет. В воздухе разлилось напряжение. Звенящая острая тишина била в душу. Хотелось выть во всё горло, лишь бы не терпеть тишину, предвестницу смерти. Громогласный голос волхва разрезал безмолвие, вознёсся к небу, возвещая о начале.

– Отче, прими в дар жену твоего рода, – пропел он величаво и гордо.

Толпа родичей сзади ахнула и затаила дыхание, боясь нарушить обряд. Один лишь океан не страшился ни богов, ни людей и бился о скалы, сотрясая остров.

Год назад на этом месте стояла Аня. Отец не пощадил старшую дочь. Велел прыгать. И меня заставит. Вот бы довелось увидеть, как любимица Маринка через год будет также стоять и готовиться умирать. Неужто отдаст богам дочь любимой жены?

Обернулась в последний раз, встретилась глазами с сёстрами. Олька, младшенькая, всхлипывала, не обращая внимания на шиканье нянюшек. Маринка лыбилась и строила глазки младшему служке. Ей всё равно. Верит в силу материнского влияния. Я улыбнулась, вспоминая, как весело мы играли ещё недавно. Года три назад. А потом. Потом узнали о даре смерти.

Мы с Аней – дочери разных жён. Росли без ласки матерей и любви отца. Две сиротинушки при живом родителе. Дружили. Аня старше почти на год. Защищала от нападок сестёр, тех, кому повезло, кого любили. Опекала на занятиях. Отгоняла задиристых мальчишек во дворе. Отец, он же князь Ярополк, не замечал, да и не любил нас. Долго не понимали, за что. Правда всё расставила по местам. Растил на убой, для жертвы богу, своему отцу.

За шаг до смерти вспоминается только хорошее. Вот и я, стоя у края, вспоминала.

– Аринка, Аринка, иди яблочком угощу, – я слышала, как зовёт Анютка, но прятки есть прятки. Должна найти или сдаться.

Мы с сестричками с утра бегали по всем хоромам, играли то в прятки, то в догонялки. Сейчас водила Анюта. Я схоронилась в девичьей под полатями. Маринка, недовольно поджав пухлые детские губы, сидела на лавке и смотрела в окно. Она одна не играла с нами. Рядом нянюшка заплетала ей косу. Маринка вертелась, и реденькие светленькие волосики растрепались, превращая её в пушистый одуванчик. Дверь в горницу распахнулась, порог переступил князь. Курчавый русый чуб свисал ниже кончика носа, залихватские усы плавно перетекали в аккуратную бородку. Плакса Маринка сразу кинулась жаловаться:

– Тятя, тятенька, они меня в прятки играть не берут. – Она всхлипнула и прижалась к коленям родителя. – Накажи их. Палкой!

Аня взмахнула рукой и замерла посреди светлицы. Отец потрепал по кудрявой головке ябеду и с улыбкой, ласково сказал:

– Пусть не берут, зато я тебе пряничек медовый принёс.

И протянул Маринке угощение. Нос защекотал любимый запах лакомства. Я громко ойкнула, сглатывая слюну. Противную кашу утром есть так не хотелось. Выбравшись из-под полатей, вся в пыли и паутине подскочила к отцу и наивно протянула ладошку.

– Тятенька, и мне дай пряничек.

Отец, не глядя на меня, буркнул.

– Нету. Ты большенькая, обойдёшься.

Слёзы обиды защипали. Маринка засмеялась и, показывая язык, убежала к матери. Анютка обняла, пригладила мои взлохмаченные чёрные, как волчья ягодка, волосы и протянула надкусанное незрелое яблоко.

Игры – любимое развлечение. Мы готовы прятаться всегда и везде. Однажды осенью, когда гуляли весёлые свадебки, князь перебрал медовухи на одной из них. Женили младшего сына княжого воеводы. Нас под присмотром Любавы ближе к вечеру отправили домой. Мы с Анюткой, как всегда, забавлялись играми, бегали по хоромам. Любавка сидела возле оконца, смотрела, как в ночи гридней во дворе гоняют. Команды доносились и до моих ушей. Воевода знатно учил молодых парубков. Ярополк заглянул в светлицу, да и остался миловаться с любимой женой. Так увлеклись лобызаниями, что не заметили затаившуюся за сундуком Анютку.

– Муж мой любимый, муж мой единственный. Всем ли ты доволен? Хорош ли урожай яблочек? Дали ли приплод кормилицы-буренки?

Князь, усадив Любаву на колени, нежно поправил выбившуюся прядку светлых волос из-под кокошника. Она изогнула спину, тесно прижимаясь к мужу. Князь, разохотившись, вовсе стянул кокошник и расплел толстую косу. Волна волос красивым водопадом рассыпалась, укрыв спину. Князь ахнул, любуясь женою. Шёлк волос ласкал загрубевшую, привыкшую к мечу мужскую руку.

– Не о том уста твои речи ведут. Не для того они созданы.

Любава откинула голову и рассмеялась низким красивым переливом. Князь притянул жену ближе и потянулся губами к полной груди.

– Княже, княже. Ярополк.

Любавка вертелась на мужниных коленях. Упиралась кулаками в грудь князя. Уворачивалась от поцелуев захмелевшего мужа.

– Чего хочешь? – не унимался князь.

– Княже, доченька наша. Мариночка. Славная девочка. Подарит здоровых замечательных внуков. У неё чистая благородная кровь.

Ярополк скривился и столкнул жену с колен. Встал, пошатываясь. Отвернулся от пышной сдобной жены, такой мягкой и манящей.

– Не тебе менять устои. Она третья. Значит, должна.

Он сделал паузу, тяжело вздохнул. Широкие плечи князя поникли, спина ссутулилась, но он продолжил гневно, переходя на крик:

– Должна и станет женой. Это княжий долг.

Любава всхлипнула, упала на пол и обхватила колени мужа. Слёзы намочили залитые румянцем щеки.

– Пощади. Пощади доченьку единственную. Не губи душу невинную. Пусть Олька. Эта замарашка неразумная, прыгнет со скалы. А Мариночка, ангел ненаглядный…

Князь оттолкнул плачущую жену. Кулак тяжёлой кувалдой лёг на стол. Самовар, начищенный до блеска, подскочил на столе, чуть не завалился на бок. Ярополк подхватил, обжигая ладони.

– Дура, баба! – рявкнул, дуя на пальцы.

– Миленький, родненький.

Любава ползала на коленях, заламывала руки, воздевая к мужу.

– Отдай Ольку. Три дочери. Анька, Арина и Олька. А младшенькую схорони. Не губи.

Я залетела в горницу в поисках Анютки. Князь растерянно наклонился помочь Любаве. Та охнула, запахивая рубаху.

– Тятенька, Анютка здесь схоронилась? – крикнула с порога.

Отец побледнел, как полотно льняное, помогая жене подняться с колен. Она, тяжело разогнувшись, задрала голову и зло зыркнула на меня глазами. Оправила нарядный сарафан и выплыла из горницы.

– Выходи! – приказал отец.

Аня поднялась. Щёки заливал нездоровый румянец. Губы дрожали. Она, бедненькая, опустила глаза в пол.

– Когда?

Только и смогла спросить.

– Весной следующей. – Тихо, словно извиняясь, ответил отец.,

Он сел назад на стул и отвернулся от старшей дочери к окну. Аня, поджав губы, вышла из горницы, первый раз не спросив позволения.

Вечерело. Небо стремительно серело, затягиваясь кучными тучами. Ещё немного, и заплачет холодным дождём. Старики говорят, к урожаю, а мне сырость никогда не нравилась. Промозглый ветер продирал до костей, пальцы ног ломило, как на морозе. Таясь от гридней отца, выбралась из светлицы в поисках сестры, когда та не вернулась вечерять. Оббегала все закоулки, все любимые места пряток. Нашла в тайном убежище. Мы там хоронились, выливать сиротские слезы. Старая заброшенная изба на опушке леса. Посреди хаты грубо сколоченный стол, под окном одна лавка, а в углу печь, нетопленная давно. Старики померли, а деток, захотевших жить отдельно от общины, не нашлось.

Аня сидела прямо на полу, в углу за печкой. Ноги поджала к груди и плакала. Хотя это была моя привилегия. Рыдать. Я опустилась рядом и положила голову ей на плечо.

– Прости. Я такая глупая.

Она тихонько всхлипнула и сказала не своим голосом:

– Помнишь, прошлым летом на Купалу в деревне шептались о древнем обряде. Деву дарят богу. В жены. Далеко там, на острове Буяне. В океане стоит скала заговоренная. Дева должна с утёса прыгнуть в океан.

– Ага, Захар трепался. Будто ему малой сын волхва нашего выболтал. Мы тогда ещё посмеялись, помнишь. Ты сказала: представь, мы с тобой жёны бога.

Я тормошила её, стараясь заглянуть в глаза. Зачем плакать от детской болтовни?

– Враки всё это. Пужать девок. Сама же смеялась и верить не велела.

– Любавка в ногах у отца валялась, чтоб Маринку не отдали в жёны богу. А нас с тобой отдадут, заступиться-то некому.

Странно и непонятно. Зачем со скалы прыгать, если в жены богу. Наверное, прыгать невысоко. Как через костёр сигали по праздникам. Бог же в храме или на капище. А может, в облаках на небе. Так великий волхв глаголил. И я наивно обрадовалась:

– Здорово, значит, вместе в храме жить будем. Только не пойму, я там бога не видала, кто же мужем-то будет. Хоть бы не старый отцовский волхв.

Я скривилась и прыснула со смеха, представив, что придется целоваться с древним старцем.

Анютка посмотрела на меня странно, даже цыкнула обидно.

– Бог на небе, дуреха. Мы прыгнем в океан и разобьёмся о скалы. Убьют нас сородичи, принесут в жертву. Меня через весну, тебя через две, а Маринку через три.

– Как убьют, миленькая, родненькая. Зачем?

– Древний обряд. Так сказал отец Любавке.

Слёзы закапали с подбородка. В душу упала ледяная глыба обиды. Обиды на всех. На отца, на сородичей, на волхвов. Нечто правда, убьют.

– Что же мы им сделали? За что?

Анюта молчала, только всхлипывала рядом. Мы плакали до утра. Проклиная судьбу и злой рок, по велению коего нам не суждено встретить семнадцатую весну.

– Давай убежим? – Предложила я после первых петухов.

Аня недоуменно приподняла бровь. Какая же она красивая, да ладна. Щёчки розовые, коса в руку толщиной. И глаза большие голубые, словно кусочек неба смотрит в душу.

– Мы княжны, предназначенные богу Святовиту. Нам не дадут сбежать. А если и осмелимся, то вернут и все равно отдадут в жертву.

Так и дремали вперемешку с плачем на старой холодной печи, тесно прижавшись друг к другу. Мы родные сестры, такие похожие и такие разные. Анюта, беленькая светленькая, лучилась светом и добротой, и я, напротив, смуглая, чёрная как ночь, шкодная да непослушная.

На зорьке к нам пробралась Олька. Она хоть и мала совсем, едва двенадцатую весну встретила, но рослая крепкая девочка. Кровь с молоком.

– Вот вы где, а там такое, такое творится. Тятенька гневается. Всех стражей высек. Маринку из светлицы не выпускают. Гутарют, своровали вас. Любавка глазюками зыркает. Не верит.

Аня подняла красные воспаленные глаза. Слёзы все выплаканы. Надежды похоронены. Смирилась. Знала бы я, как ошибались тогда. Разве смерть самое страшное?

– А тебя что же выпустили?

– А я в окошко, по яблоньке слезла. Сразу сюда побежала.

Снаружи донёсся шум. Нарастал дробный стук копыт. Ржали кони, брехала свора гончих. Видать, гридни отцовы выследили Ольгу. Ворочать назад будут. Всадник тяжело спрыгнул. Раздался мощный удар. Изба содрогнулась, дверь слетела с петель. На пороге стоял разгневанный князь. Чуб прилип к потному лбу, глубокая морщина пролегла меж бровей. Девичьи головы испуганно вжались в плечи. Отец люто серчал. Побелевшие пальцы крепко держали плётку. С кончика на деревянный пол капала чья-то кровь.

Аня, понурив голову, встала перед нами. Я задвинула Ольку за спину. Нас не убьёт, а ей достанется.

Князь замахнулся. Я зажмурилась и перестала дышать. Неужто ударит. Плётка опустилась на стену, ещё взмах, и старенький стол разлетелся вдребезги. Когда князь лютовал, его боялись и бывалые воины. Плёткой рассекал спину до кости. Аня не отступила. Олька громко плакала. Я уже нет, слёзы кончились ночью. Когда в комнате не осталось ни одной целой вещи. Когда отец выдохся, я сказала с вызовом в голосе:

– Раньше времени не убьёшь.

С тех пор с нас не спускали глаз. Всем в общине объявили, что четыре княжны отныне неприкасаемые. С нами запрещено даже разговаривать. Всем велено следить и обо всём докладывать князю.

Любава ходила вся серая и тихо плакала. Князя к себе не подпускала. Маринка открыто смеялась над нашими страхами.

– Меня мамка не даст в обиду. – Твердила, веря в слова матери, что любимую дочку князь не принесёт в жертву.

Аня старалась не обращать внимания. Я срывалась в истериках и кричала на всю горницу:

– Ты не лучше меня. Прыгнешь, как миленькая.

– Меня отец любит. Он не заставит прыгать со скалы в океан.

Олька отвесила ей подзатыльник. Я рассмеялась с такой злостью и страстным желанием отомстить. Сделать больно. Ударить так, чтобы умылась кровью. Пусть ей тоже будет страшно. Чёрная обида подняла голову, и внутренний голос души шептал: «Отомсти, накажи. Ты можешь». Я и раньше его слышала, но боялась творить по его зову. А что сейчас-то бояться? Выдохнула и отпустила в мир нашептанное кем-то тайное слово. Чашка на столе затрещала. Маринка замерла посреди светлицы парализованная страхом. Чашка подпрыгнула на столе. Я сжала кулаки и топнула ногой. Чашка зависла над столом и трещала, от неё летели искорки. Олька схоронилась под столом и захныкала. Её рыженькая головка иногда выглядывала из-под края. Аня пыталась схватить меня за плечи и встряхнуть, но я оттолкнула её. В голове раздался визг, нарастал, ширился. Я не выдержала и закричала. Чашка со звоном лопнула и разлетелась на множество маленьких осколков. Пару из них, к моей радости, долетели до Маринки. Капелька крови потекла по щеке мерзавки.

– Ведьма! Ведьма! – Завопила Маринка и убежала плакаться матери.

Я стояла не шелохнувшись, поражённая свершившимся. Аня сидела на полу, схватившись за голову. Только Олька, бормоча себе под нос, ползая по полу, собирала осколки чашки. На меня они не смотрели. Время словно замерло. Что же я наделала? Любавка не простит. Маринка небось уже наябедничала матери.

Любава бешеной фурией влетела в горницу. За ней крадучись, с явной неохотой вошли младшие служки. Совсем ещё молодые парубки, всего на пару лет старше меня.

– Немедля доставить княжну Арину в храм.

Любавка с издёвкой смотрела в упор, уперев руки в бока. По спине побежали мурашки. Тугой узел страха затянулся в животе. Как всегда в предчувствие беды, волна онемения обдала от щиколоток до колен.

Волхв тихо, не заметно, следом зашёл в светлицу и остался стоять в дверях. Служки подошли ко мне. Самый смелый протянул руку.

– Пока тятенька не велит, не пойду. – Я оттолкнула чужую руку и смерила мачеху оценивающим взглядом.

– Ты мне не мать. Маринкой командуй.

– Схватить это ведьмино отродье и в храм. В огонь. – Топнув ногой, завизжала Любавка.

Волхв кашлянул, привлекая внимания. Седые патлы неопрятными космами свисали до плеч. Он, гордо выпрямившись стоял в дверях и упивался властью в княжьем тереме. Кивнул, и служки, схватив меня за руки, поволокли в храм. Я выла белугой и вырывалась. Упиралась ногами. Падала на пол. Не помогало. Выволокли. Краем глаза заметила, как Анютка стремглав кинулась из светлицы. Хоть бы на поиски отца, но он не поможет. Князь всегда на стороне Любавы. Проверка огнём, казнь для ведьмы. Мало кто смог пройти её и остаться целым. Любавка довольная, важно шествовала сзади. Наслаждаясь моими страхами и мучениями.

В храме служки успели уже напустить дыму. Он стелился по полу, нехотя отдельными всполохами поднимаясь к куполу. Паутина в углах шевелилась, а изломанные тени превращались в невиданных чудищ, пугали до икоты. Когда только успели развести огонь. В жаровне тлели пахучие еловые угли. Примешивался аромат нового для нас ладана. Купцы привезли из-за моря-океана, а волхв баловался, экспериментировал. Едко чадили восковые свечи. Дышать невыносимо. Горло сильно першило. Я тихо плакала. Слёзы текли против воли. Ну за что мне это? Чем я прогневила богов? Потом стало хуже, много хуже.

Волхв самолично рассыпал горящие угли по полу в центре храма. Разровнял посохом. Угли трещали и горели багровым огнём, как глаза дикого зверя в ночи.

– Тебе следует ступить на угли, дитя.

Старый волхв сделал многозначительно паузу. Я и так боюсь до смерти, а он ещё стращает.

– И пройти по ним от начала до конца. – Добавил он, безразлично наблюдая, как с меня стаскивают сапожки. Краска сошла с моего лица, в глазах двоилось. Паника мешала дышать.

– Когда пройдёшь, тогда духи зла оставят тебя. Я буду смиренно молить богов послать тебе исцеление. – И он засмеялся, подталкивая меня к углям.

– О, прошу вас, не надо. Я не одержима. Не виноватая.

Я заплакала и вцепилась в его рубаху. Жар от углей касался босых ног. Красные, раскалённые, они трещали и рассыпались. Один, самый юркий, долетел до пальца на ноге. Боль пронзила, и я заводила, что есть мочи.

– Нет, нет, нет! Я не виновата. Не надо.

Старик сильно толкнул сзади, и я вылетела на середину углей. Тот первый уголёк не причинил столько боли, сколько сделали остальные. Я запрыгала, поднимая то одну, то другую ногу, и с трудом соскочила с углей. Боль пронзила, текла по стопам. Я выла и каталась по полу. Знала бы я тогда, как часто меня будет преследовать огонь.

Служки старались не смотреть. Парни выворачивали головы и жались к выходу. Запах горящих углей смешивался с вонью жжёной человеческой плоте. Волхв потирал ладони от удовольствия. От жара у него на лбу выступил пот. Седые патлы неопрятно прилипли к лицу. Он вдруг стал похож на демона, терзающего меня по ночам во сне. Я почти теряла сознание от боли. Ступни нестерпимо горели. Казалось, что я прыгала не по горящему дереву, а чему-то намного горячее и опаснее. Правду говорили, что волхв к углям для очищения ведьм подмешивал серебряные самородки. Мол, ведьмы мрут от него.

Любава довольная сидела на лавке у стены и улыбалась. Кошель, полный монет, упал перед волхвом. Тот принял подношение и махнул служкам. Молодые парни, отводя глаза от ожогов, подняли меня на руки и вынесли на воздух.

– Она очищена от скверны. Боги смилостивились над ней.

Громкий рык князя заставил всех замереть.

– Что здесь происходит?

Слуги вздрогнули, и даже старик застыл на месте. Грудь князя ходила ходуном, потом разило за версту. Видать, Анюта нашла на конюшне. Любил князь объездить дикого вороного. Ржание нового жеребца уже неделю не давало спать княжьему терему. Довольная Любавка ласково молвила, улыбаясь:

– Княже, в этой опять зашевелилась проклятая кровь ведьмы.

Любава медленно встала и, плавно покачивая бёдрами, подошла к мужу. Поклонилась в пол. Ворот рубахи отошёл, полные белые груди норовили выпрыгнуть, отвлекая взор отца от моих слёз. Служки выдохнули свободнее и поволокли меня на воздух. Один, самый шустрый, помчался за лекарем.

– Кто посмел без моего веления?

Любава недовольно поджала пухлые губки и, разгибаясь, бросила:

– Она набросилась на Мариночку, ранила деточку.

Любава передернула плечами и пошла из храма. Волхв предусмотрительно склонил голову, отступая в глубину храма.

Князь схватил жену за косу и дёрнул на себя. Та побледнела, ухмылка слетела с уст, на лбу пошла испарина. Страх проступил на холёном лице. Княгиня первый раз испугалась мужа. Князь наклонился близко к пухленькому красивому лицу и зашипел:

– Может, мне из тебя зло выгнать? А что? Пройдешь по углю, очистишься. В волю богов верить станешь. А?

Любава шумно сглотнула. Подбородок задрожал. Князь оттолкнул жену. Та упала в пыль и закричала, причитая:

– Это всё её козни. Гадина ворожит напасть на твой род. Как не видишь зла, живущего в ней?

– Ещё раз пальцем Аринку тронешь, отправишься назад к отцу. Это моё последнее слово.

Я лежала месяц. Ожоги нестерпимо горели. Шрамы не хотели заживать, кровили и мокли. Не помогали никакие мази лекаря, ни молитвы сестёр. Наверное, я и вправду ведьма. Тьма в груди затаилась, боялась и пару слов шепнуть. Все меня покинули. Одна Анюта жалела, приносила прянички. Маринке сестры объявили бойкот. Любава кричала и топала ногами, требуя у князя высечь непокорных. Отец молча качал головой и не велел.

Однажды, ближе к ночи, дверь скрипнула. Я приподнялась на постели. Наверное, Анютка после занятий пришла проведать. На пороге стоял отец.

– Тятя, я не виновата. Не могу я ворожить. Честно-пречестное.

Слёзы брызнули, и я спрятала лицо в ладонях. А вдруг он решит, что я недостойна теперь жить в его доме. Как хотелось, чтобы он поверил мне, а не Любавке. Обида грызла рёбра.

– Арина, боюсь, что ворожба течёт у тебя по венам. Наследие крови матери. Но я искренне верю, что зло в тебе не живёт.

Отец прошёлся по горнице и сел на край постели.

– Тятя, это правда, что ты нас убьёшь? Заставишь в окияне утопить?

Этот вопрос мучил и не давал покоя. Как отец отдаст богам три дочери? Не враки ли всё это? Анютка точно перепутала. Я пристально всматривалась в его лицо. Такое родное и любимое. Как часто, засыпая, мечтала, что отец зайдёт, поцелует, пожелает доброго сна. Маринке же желал. И мне пожелает. Раньше он ни разу не заходил.