Опасные соседи

Родственники отзывались о них скупо – как я понял, между ними имели место разногласия и обиды, жуткая ссора из-за какого-то наследства. Поэтому никто не задавался вопросом, где они и что с ними. Общение прервалось на долгие годы. И так до тех пор, пока мать Дэвида Томсена, чувствуя, что доживает последние дни, не решает, что хочет примирения на смертном одре, и сообщает в полицию, что ее сын и его семья пропали без вести. Полиция проводит формальный розыск, но не находит никаких следов Дэвида или его семьи. Затем мать Дэвида умирает, и никому больше не интересно, что стало с Дэвидом или Салли Томсенами.

– Пока я три года назад не занялся их поисками. – Миллер вздыхает. – Видит бог, старался отыскать их. Финеаса. Клеменси. Необычные имена. Будь они живы, их было бы достаточно легко найти. Но увы. Ничего. Ни единого следа. Мне же нужно было сдавать статью, получить за нее деньги, и я был вынужден сдаться. – Он качает головой. – Теперь вам понятно? Вы понимаете, почему это заняло два года, почему это чуть не убило меня? Почему от меня ушла жена? Я буквально превратился в одержимого исследованием зомби. Я только об этом и говорил, только об этом и думал.

Он вздыхает и проводит пальцами по связке ключей.

– Но да. Давайте сделаем это. Давайте выясним, что случилось со всеми этими людьми. Давайте узнаем, что случилось с вами. – Он протягивает ей руку. – Ну так как, Серенити Лэм? Беремся мы за это или нет?

– Да, – отвечает Либби, пожимая его руку. – Беремся.

* * *

После завтрака с Миллером Роу Либби идет прямиком на работу. Сейчас лишь половина десятого, и Дайдо не сразу замечает ее опоздание. А когда замечает, то пристально смотрит на нее и взволнованным шепотом интересуется:

– О боже! Журналист! Как все прошло?

– Замечательно, – отвечает Либби. – Сегодня вечером мы встречается с ним в этом доме. Начнем наше расследование.

– Только ты, – говорит Дайдо, и ее нос слегка морщится, – и он?

– Да.

– Хм. Ты уверена, что это хорошая идея?

– Что такое? Почему ты спрашиваешь?

– Не знаю. Вдруг он не тот, каким тебе кажется. – Дайдо прищуривается. – Думаю, я пойду с тобой.

Либби медленно моргает, а затем улыбается.

– Могла бы просто спросить.

– Не знаю, что ты имеешь в виду. – Дайдо возвращается к своему ноутбуку. – Я просто беспокоюсь за тебя.

– Ладно, – говорит Либби, все еще улыбаясь. – Если тебе так хочется. Я встречаюсь с ним в семь. Нам надо успеть на поезд, отходящий в шесть одиннадцать.

О’кей?

– Да, – говорит Дайдо, не отрывая глаз от компьютера. – О’кей. И, кстати, – внезапно она поднимает голову, – я прочла все когда-либо изданные романы Агаты Кристи. Дважды. Так что могу быть очень даже полезна.

19

Люси оставляет спящим детям на прикроватной тумбочке записку. Конечно же, она предназначена для Марко. В ней говорится:

«Пошла забирать паспорта. Вернусь через пару часов. Дай своей сестре что-нибудь поесть. Собака у Джузеппе».

Она выходит из дома в восемь часов утра и идет длинным путем через весь город к железнодорожному вокзалу Ниццы. Там она останавливается и какое-то время сидит на скамейке, подставив лицо ласковому утреннему солнцу. В восемь сорок пять она садится в поезд до Антиба.

В пару минут десятого она уже стоит перед домом Майкла. На какашке Фитца со вчерашнего утра сидит металлическое покрывало навозных мух. Люси злорадно улыбается. Затем медленно-медленно, ощущая в желудке жгучую желчь, звонит в дверной звонок.

Ей отвечает горничная. Узнав Люси, она улыбается и говорит:

– Доброе утро! Вы жена Майкла! Бывшая! Мать его сына. Я не знала раньше, что у Майкла есть сын! – Она прижимает руку к груди, лучась искренней радостью. – Такой красивый мальчик. Заходите, прошу вас.

В доме тихо.

– Майкл сейчас дома? – спрашивает Люси.

– Да, да, он дома. Он принимает душ. Подождите его на террасе. Хорошо?

Джой ведет ее на террасу и просит там посидеть, настаивая, что принесет ей кофе с миндальным печеньем, даже когда Люси говорит, что обойдется стаканом воды. Майкл не заслуживает такой женщины, думает Люси. Майкл ничего не заслуживает.

Она засовывает руку в сумочку и достает свой старый паспорт и крошечный бумажник с фотографиями Стеллы и Марко, засунутыми внутрь. Она пьет кофе, но отставляет миндальное печенье, которое не любит. Яркая птичка-щурка сидит на дереве, разглядывая сад, и выискивает себе перекус. Люси крошит печенье и бросает крошки на пол. Но птичка не замечает угощения и улетает. Живот Люси начинает урчать. Уже половина десятого.

Наконец появляется Майкл, в белоснежно-белой футболке и зеленых шортах. Его поредевшие волосы все еще мокры после душа, сам он босиком.

– О боже мой, – говорит он, приветственно коснувшись щеками ее щеки. – Дважды за два дня. Не иначе как сегодня день рождения. Без детей?

– Да. Я ушла, когда они еще спали. Вчера мы очень поздно легли.

– В следующий раз. – Он одаривает ее широкой улыбкой, садится и скрещивает ноги. – Так чем же я обязан этому удовольствию?

– Видишь ли… – Она касается кончиками пальцев паспорта, и взгляд Майкла падает на него. – Мне нужно уехать домой, – говорит она. – Моя подруга больна. Может, даже при смерти. Я хочу увидеть ее, прежде чем она… на всякий случай… Ты понимаешь. – Из ее левого глаза падает слеза, причем чудесным образом прямо на паспорт. Люси вытирает ее. Она не собиралась плакать, но это все равно случилось.

– Дорогая. – Майкл кладет руку ей на плечо.

Она натужно улыбается и старается выглядеть благодарной за этот жест.

– Это ужасно. Что такое? Рак?

Она кивает.

– Да. Яичников. – Она высвобождает руку из-под его руки и зажимает рот, чтобы унять рыдание. – Я хочу поехать на следующей неделе, – говорит она, – но мой паспорт… срок его действия истек. И у меня нет никаких документов на детей. И мне так неудобно просить тебя. Вчера ты был так щедр, дав денег, чтобы я могла забрать мою скрипку. Честное слово, я бы не стала просить, будь у меня другие варианты. Но ведь ты все еще знаешь нужных людей? Тех, кто помог мне в свое время получить паспорт?

Она проводит пальцем под глазами, а затем жалобно смотрит на него, в надежде, что все еще выглядит соблазнительно.

– Черт, вообще-то нет. Но я попробую. – Он тянет к себе паспорт. – Оставь его мне.

– Вот. Я принесла фотографии. И, наверное, это звучит глупо, но мне нужен ветеринарный паспорт для собаки. Фитц давно пропустил прививки, так что вряд ли я смогу получить его обычным путем. И бог знает, сколько времени это займет в любом случае…

– Ты берешь с собаку? Собираясь навестить умирающую подругу?

– У меня нет другого выбора.

– Я мог бы взять его на время, что скажешь?

Она старается спрятать свой ужас при мысли о том, что ее драгоценный Фитц будет жить здесь с этим монстром.

– И что ты будешь с ним делать?

– Э-э, черт, не знаю. Играть с ним? Выгуливать? Кормить?

– Все гораздо сложнее. Тебе придется каждое утро рано вставать, чтобы он мог сходить в туалет. А затем подбирать за ним дерьмо.

Майкл закатывает глаза.

– Джой любит собак. Она была бы только рада присмотреть за ним. Да и я тоже.

Ну конечно, думает Люси, у Майкла есть кому подбирать собачье дерьмо.

– И все же, – говорит она, – я бы предпочла взять его с собой. Дети привязаны к нему, и я тоже…

– Я посмотрю, что смогу сделать, – говорит он. – Думаю, что паспорт для собаки – это уже перебор. Но я попытаюсь.

– Боже, – говорит она, с притворной благодарностью хлопая ресницами. – Большое спасибо, Майкл. Ты даже не представляешь, какую услугу ты мне окажешь. Я буквально накануне получила сообщение от подруги и всю ночь не могла спать, переживая, что больше не увижу ее. Спасибо тебе огромное.

– Вообще-то я еще ничего не сделал.

– Знаю, – говорит она. – Знаю, что не сделал. И все равно я так тебе благодарна.

Его лицо буквально на глазах превращается из приветливого в жуткое.

– Очень-очень благодарна?

Она заставляет себя улыбнуться. Она знает, куда он гнет, она была к этому готова.

– Да, очень-очень благодарна, – отвечает она.

– Понятно. – Он откидывается на спинку стула и улыбается. – Мне нравится, как это звучит.

Она отвечает ему улыбкой и проводит рукой по волосам.

Его взгляд скользит к закрытым окнам над головой, к главной спальне, где в свое время произошло не одно супружеское изнасилование. Затем он возвращается к ней, и она с трудом подавляет дрожь.

– Может быть, в следующий раз, – говорит она.

Он выгибает бровь и кладет руку на спинку стула справа от него.

– Ты оставляешь мне надежду?

– Возможно, – говорит она.

– Мне нравится твой стиль.

Она улыбается. Но тотчас резко выпрямляется на стуле и берется за ремешок сумочки.

– Но сейчас, – говорит она, – меня ждут спящие дети.

Они оба встают.

– Когда ты думаешь, ты сможешь?.. – нерешительно спрашивает она.

– Я займусь этим делом прямо сейчас, – говорит он. – Дай мне твой номер, и я позвоню, когда у меня будут новости.

– У меня сейчас нет телефона, – отвечает она.

Майкл морщится.

– Но ведь ты только что сказала, что вчера вечером получила известие от своей подруги?

Если необходимость спать на пляже в течение недели чему-то учит, то ее это научило быстро находить убедительный ответ.

– Мне звонили на стационарный телефон в хостел. Кто-то записал для меня сообщение. На листке бумаги.

– Тогда как я с тобой свяжусь? Мне позвонить тебе в хостел?

– Нет, – холодно говорит она. – Не надо. Дай мне твой номер. Я позвоню тебе из таксофона. Я позвоню в пятницу, хорошо?

Он пишет на бумажке свой номер и передает ей.

– Да, позвони мне в пятницу. И вот еще… – Он сует руку в карман и вытаскивает сложенную пополам пачку банкнот. Вынув из нее несколько двадцаток, он передает их Люси. – Купи себе телефон, ради бога!

Она берет двадцатки и благодарит. Теперь ей нечего терять. Она только что отдала за паспорт свою душу.

20

Прошло несколько месяцев. Финеасу исполнилось тринадцать, и он отрастил адамово яблоко и маленькие светлые усики. Я подрос на дюйм и наконец отпустил волосы, чтобы, мотнув головой, отбрасывать челку с глаз. Моя сестра и Клеменси сдружились и страшно привязались друг к другу – общались между собой на тайном языке и проводили долгие часы в логове из простыней и перевернутых стульев в пустой спальне на мансардном этаже. Группа Берди выпустила жуткий сингл, который попал на 48-е место в хит-парадах. Она рассердилась и ушла, но никто в музыкальной прессе, похоже, не заметил или не заинтересовался этим, и она взялась учить детей игре на скрипке в музыкальной комнате.

Тем временем Джастин превратил сад моего отца в коммерческое предприятие, продавая свои лекарственные травы с помощью рекламных объявлений в газетах. Салли учила нас всех четыре часа каждый день за кухонным столом, а Дэвид трижды в неделю проводил в церковном зале занятия по альтернативным методам лечения и приходил домой с карманами, полными денег.

Фин был абсолютно прав в своем предсказании, сделанном несколько месяцев назад.

Томсены никуда не собирались уезжать.

* * *

Оглядываясь назад, на те годы в доме на Чейн-Уолк, когда там жили Томсены, я хорошо вижу переломные моменты, опорные точки, на которых балансировала судьба, когда ход нашей жизни шел вкривь и вкось. Помню, ужин в пабе «Челси Китчен», где я заметил, как мой отец уже проигрывает борьбу за власть в доме. Он же был слишком слаб, чтобы это понять и попытаться что-то исправить. Помню, как моя мать старалась держаться подальше от Дэвида, отказываясь блистать на фоне окружающих из опасения, что он положит на нее глаз. Помню, где это началось, но понятия не имею, как мы дошли с того вечера до того момента, когда через девять месяцев чужие люди захватили буквально каждый уголок нашего дома, и мои родители позволили им это сделать.

Мой отец изображал интерес к происходящему. Он возился с Джастином в саду, притворяясь, будто очарован грядками трав и растений. Каждый день в семь часов вечера он наливал на два пальца виски в два больших стакана и, сидя с Дэвидом за кухонным столом, вел с ним натужные разговоры о политике и международных проблемах. Помню, как он пучил глаза, как будто понимал, о чем говорит. (Любое мнение моего отца было либо черным, либо белым. Все было или правильно, или неправильно, хорошо или плохо. В его взгляде на мир не было полутонов. От этого становилось неловко.) Иногда он присутствовал на наших уроках на кухне и, похоже, бывал впечатлен тем, какие мы все умные. Я не мог понять, что случилось с отцом. Как будто Генри Лэм покинул дом, но оставил в нем свое тело.

Я отчаянно хотел поговорить с ним обо всем, что тут происходило, о разрушении моего мира, но я боялся, что это будет все равно что содрать струп с последних остатков его чувства собственной значимости. Он казался таким уязвимым, сломленным. Однажды в начале лета я увидел его в обеденное время. Он стоял у входной двери и, держа в руке мохеровую кепку и пиджак, проверял содержимое своего бумажника. Наши уроки закончились, и мне было скучно.

– Куда ты идешь? – спросил я.

– В мой клуб, – ответил он.

Его клуб. Несколько прокуренных комнат в доме, в переулке рядом с Пикадилли. Я был там однажды, когда мама куда-то ушла, а наша няня так и не появилась. Вместо того чтобы торчать дома с двумя маленькими скучными детьми, ему захотелось немного развлечься, он посадил нас на заднее сиденье черного такси и отвез в свой клуб. Мы с Люси устроились в углу с лимонадом и арахисом, в то время как отец сидел за столом, курил сигары и пил виски с мужчинами, которых я никогда раньше не видел. Я был очарован этим местом, не хотел уходить оттуда, мысленно молил небеса, чтобы наша няня больше никогда не приходила.

– Мне можно пойти с тобой?

Он недоуменно посмотрел на меня, как будто я задал ему сложный вопрос по математике.

– Пожалуйста. Я буду вести себя тихо. Буду молчать.

Он посмотрел вверх на лестницу, как будто ожидал увидеть на площадке решение головоломки.

– У тебя закончились уроки?

– Да.

– Хорошо. Идем.

Он подождал, пока я надел куртку, затем мы вместе вышли на улицу, и он остановил такси. В клубе он не нашел никого из знакомых, и пока мы ждали, когда принесут напитки, он посмотрел на меня и спросил:

– Ну как дела?

– Не знаю, – начал я. – Я запутался.

– Запутался?

– Да. От того, как складывается наша жизнь. – Я задержал дыхание. Это был образчик того самого дерзкого поведения, в ответ на которое в прошлом мой отец состроил бы гримасу, перевел взгляд на мою мать и мрачно спросил ее, считает ли она такое поведение приемлемым и какого ребенка они воспитывали.

Но он лишь посмотрел на меня водянисто-голубыми глазами.

– Да, – сказал он и поспешил отвести взгляд.

– Ты тоже запутался?

– Нет, сынок, нет. Я не запутался. Я точно знаю, что происходит.

Было непонятно, что он имел в виду: то, что он знает, что происходит, и держит все под контролем или же он знает, что происходит, но ничего не может с этим поделать.

– И что же? – сказал я. – Что это такое?

В этот момент принесли наши напитки: лимонад на белом кружочке-подставке для меня, виски и воду для отца. Он не ответил на мой вопрос, и я подумал, что, возможно, он и не ответит. Но затем он вздохнул.

– Сынок, – сказал он, – иногда в жизни человек оказывается на развилке дороги. Мы с твоей мамой тоже оказались на такой развилке. Она хотела пойти одним путем, я хотел пойти другим. Победа досталась ей.

Мои брови поползли вверх.

– Ты имеешь в виду, что мама хочет, чтобы все эти люди жили в нашем доме? Она на самом деле этого хочет?

– Хочет? – хмуро переспросил он, как будто мой вопрос был нелеп, хотя явно не был таковым.

– Она хочет жить со всеми этими людьми?

– Боже, я не знаю. Я не знаю, чего хочет твоя мама. И вот что, прими мой совет. Никогда не женись на женщине. Они могут хорошо выглядеть, но они тебя уничтожат.

Ничто из сказанного отцом не имело никакого смысла. Какое отношение брак с женщиной – нечто такое, что вообще не входило в мои намерения, но, с другой стороны, чему я не видел альтернативы: если ты не женился на женщине, то на ком бы ты женился? – имел к людям, живущим в нашем доме?

Я в упор смотрел на отца в надежде, что он скажет что-то понятное и поучительное. Но мой отец страдал эмоциональной глухотой, или же после инсульта ему не хватало словарного запаса, чтобы сказать что-то понятное или поучительное. Он вытащил из кармана пиджака сигару и какое-то время вертел ее, готовясь закурить.

– Разве они тебе не нравятся? – спросил он в конце концов.

– Нет, – ответил я. – Не нравятся. Они когда-нибудь уедут?

– Знаешь, если бы это от меня зависело…

– Но ведь это твой дом. Конечно, все зависит от тебя.

У меня перехватило дыхание. Я испугался, что зашел слишком далеко.

Но он лишь вздохнул.

– Тебе так кажется, не правда ли?

Его тупоумие просто убивало меня. Я хотел закричать, но вместо этого произнес:

– Разве ты не можешь просто сказать им, чтобы они уехали? Скажи им, что мы хотим вернуть наш дом. Что мы хотим снова пойти в школу. Что мы больше не хотим, чтобы они у нас жили.

– Нет, – ответил отец. – Нет. Я не могу.

– Но почему?

Мой голос взлетел на октаву выше, и я увидел, как отец вздрогнул.

– Я сказал тебе, – отрезал он. – Дело в твоей матери. Они нужны ей. Она нуждается в нем.

– В ком? – сказал я. – В Дэвиде?

– Да. В Дэвиде. Видимо, он помогает ей не зацикливаться на ее бессмысленном существовании. Придает ее жизни смысл. Помни, – проворчал он, открывая газету, – что ты обещал молчать. Как насчет того, чтобы держать свое слово?

21

Миллер Роу стоит возле дома на Чейн-Уолк, глядя на экран своего телефона. Он выглядит еще более помятым, чем утром в кафе на Вест-Энд-лейн. Увидев Либби и Дайдо, он расправляет плечи и улыбается.

– Миллер, это Дайдо, моя коллега, – говорит Либби и тут же поправляется: – Моя подруга. Дайдо, знакомься, это Миллер Роу.

Они пожимают друг другу руки, а затем все поворачиваются лицом к дому. В лучах заходящего солнца его окна сияют золотом.

– Либби Джонс, – говорит Дайдо, – вот это да! Это же настоящий особняк.

Либби улыбается и поворачивается к двери, чтобы открыть замок. Когда они все трое топчутся в коридоре, оглядываясь по сторонам, она не ощущает себя владелицей дома. Она все еще ожидает, что сейчас появится адвокат и как хозяин положения поведет их за собой.

– Теперь мне понятно, что вы имели в виду под сплошным деревом, – говорит Миллер. – Знаете, в свое время этот дом был полон чучел животных и охотничьих ножей. Здесь даже стояли настоящие старинные троны… – Он указывает по обе стороны лестницы. – Хозяина и хозяйки, – добавляет он с иронией.

– Откуда вам известно про троны? – спрашивает Дайдо.

– От старых друзей Генри и Мартины, которые приезжали сюда на шумные вечеринки в семидесятые годы и в начале восьмидесятых. Когда Генри и Мартина были светской парой. Когда их дети были маленькими. Подозреваю, здесь все было очень шикарно.

– Кстати, все эти старые друзья, – продолжает Дайдо, – где они были, когда все изменилось?

– Это не были друзья в полном смысле слова, – уточняет Миллер. – Просто родители школьных друзей их детей, временные соседи, представители космополитической тусовки. На самом деле им всем было на них наплевать. Просто люди, которые их помнили.

– А также их троны, – говорит Либби.

– Да. – Миллер улыбается. – А также их троны.

– А как насчет родственников Генри и Мартины? – уточняет Дайдо. – Где были они?

– Видите ли, у Генри не было близких. Он был единственным ребенком, его родители давно умерли. Отец Мартины ушел от ее матери, а та снова вышла замуж и жила в Германии со второй семьей. Судя по всему, она пыталась приехать, но Мартина все время отговаривала ее. В 1992 году она даже посылала одного из своих сыновей. Он в течение пяти дней каждый день приходил и стучал в дверь, но никто ему так и не ответил. По его словам, он слышал какие-то звуки, видел, как шевелятся шторы. Телефон не отвечал. Позже мать корила себя за то, что не пыталась разыскать дочь. Она так себе этого и не простила. Можно?.. – Он поворачивает налево, к кухне.

Либби и Дайдо следуют за ним.

– Вот здесь учили детей, – поясняет он. – Ящики были полны бумаги, учебников и тетрадей.

– И кто же их учил?

– Неизвестно. Но явно не Генри Лэм. Он провалил экзамены за неполную среднюю школу и не получил высшего образования. Для Мартины английский не был родным языком, так что вряд ли это была она. Значит, кто-то из тех загадочных «других». И, скорее всего, женщина.

– Что случилось со всеми учебниками? – спрашивает Либби.

– Понятия не имею, – отвечает Миллер. – Может, они все еще здесь?

Либби смотрит на большой деревянный стол в центре комнаты с двумя выдвижными ящиками с каждой стороны и, затаив дыхание, открывает их по очереди. Ящики пусты. Она вздыхает.

– Вещественные доказательства, – говорит Миллер. – Их вполне могли уничтожить.

– Что еще полиция взяла в качестве вещдоков? – спрашивает Дайдо.

– Балахоны. Постельное белье. Все аптекарское оборудование, бутылки, подносы и тому подобное. Мыло. Салфетки для лица. Полотенца. Волокна, конечно, и все такое прочее. Но больше ничего не было. Ни картин на стенах, ни игрушек, ни обуви.

– Даже обуви? – удивляется Дайдо.

Либби кивает. Это была одна из самых шокирующих деталей в статье Миллера в «Гардиан». Дом, где было полно людей, но ни одной пары обуви.

Дайдо оглядывается по сторонам.

– Эта кухня, – говорит она, – в семидесятых была образцом кухонного шика.

– Это да, – соглашается Миллер. – Причем не дешевого. Практически все, что было в доме – до того, как они все продали – было куплено в «Хэрродсе». Архивариус в отделе продаж универмага позволил мне взглянуть на счета тех лет, когда Генри купил дом. Бытовая техника, кровати, абажуры, диваны, одежда, еженедельная доставка цветов, визиты парикмахера, туалетные принадлежности, полотенца, еда, все-все.

– Включая мою кроватку.

– Да, включая и вашу кроватку. Которая была куплена, если мне не изменяет память, в 1977 году, когда появился на свет юный Генри.

– Значит, я была третьим ребенком, который в ней спал?

– Да. Полагаю, что так.

Они направляются к маленькой комнате в передней части дома.

– Какова ваша версия? Как вы думаете, что здесь произошло? – спрашивает Дайдо.

– В двух словах? В доме богатой семьи поселяются странные люди. Происходят странные вещи, и все умирают, кроме нескольких детей-подростков, о которых затем никто больше не слышал. И, конечно же, малышка Серенити. А также свидетельства того, что здесь жил кто-то еще. Кто-то, кто устроил аптекарский огород. Я целый месяц занимался поисками всех аптекарей Великобритании и за границей, которые, возможно, жили в то время в Лондоне. Ничего я не нашел. Никаких следов.

Стены комнаты, в которой они стоят, обшиты деревянными панелями. В ней также деревянный пол. Возле дальней стены – огромный каменный камин, возле другой – остатки бара из красного дерева.

– Здесь нашли оборудование, – серьезно говорит Миллер. – Полиция сначала подумала, что это орудия пыток, но, видимо, это было домашние тренажеры. Тела двух жертв самоубийства были очень худыми и мускулистыми. Они явно тренировались в этой комнате. Возможно, чтобы избежать негативных последствий постоянного проживания взаперти, в четырех стенах. Опять-таки я целый месяц убил на то, чтобы выяснить у тренеров фитнеса, известно ли им хоть что-нибудь о гимнастических снарядах, какие использовались в Челси в восьмидесятых – начале девяностых. И снова ничего. – Он вздыхает, а затем неожиданно поворачивается к Либби. – Вы нашли потайную лестницу, ведущую на мансарду?

– Да, адвокат показал ее мне, когда приводил меня сюда.

– Вы видели замки? На дверях детских комнат?

Либби чувствует, как по ее спине пробегает холодок.

– Тогда я еще не читала вашу статью, – говорит она, – и поэтому не обратила внимания. И в прошлый раз, когда я приходила сюда. – Она на секунду умолкает. – В прошлый раз мне показалось, будто я там кого-то услышала. Я испугалась и поспешила уйти.

– Зайдем и посмотрим?

Она кивает.

– Не возражаю.

– В доме моих родителей тоже есть потайная лестница, – говорит Дайдо, крепко держась за перила, когда они поднимаются по узкой лестнице. – Когда я была маленькой, она всегда наводила на меня ужас. Мне казалось, что злой призрак запрет обе двери, и я останусь там навсегда.

При ее этих словах Либби ускоряет шаг и, слегка задыхаясь, заходит на чердак.