Пыль. История современного мира в триллионе пылинок

Вскоре Лондон столкнулся с побочными эффектами. Этот северный каменный уголь представлял собой мягкое, битуминозное неэффективное топливо с высоким содержанием серы. При его сжигании активно выделялось не только тепло, но и обильный дым. Стояла просто невыносимая вонь. Знать жаловалась на нее королю, однако в отраслях, где требовалось много энергии, продолжали использовать каменный уголь, каким бы зловонным он ни был. В 1285 году король Эдуард I приказал расследовать эту дымную угрозу (так собралась первая в мире комиссия по вопросам загрязнения воздуха), но ни решений, ни законов не последовало, поэтому закопченный воздух Лондона чище не стал. К переменам привела только Черная смерть, пришедшая в Англию в 1348 году: из-за массовой гибели людей от чумы временно упал уровень промышленного производства. Но потом столичный аппетит к пиву и ярким тканям проснулся вновь. Городские угольные печи снова заработали, из-за чего воздух в последующие годы становился все грязнее и грязнее.

* * *

А теперь давайте перенесемся в 1570-е годы, когда Лондон преобразовывался. После чумы средневековый город с населением 30 тыс. человек быстро разросся за XV век и эпоху Тюдоров. Он стал шумным мегаполисом с населением почти 150 тыс. человек, то есть крупнейшим городом в Англии с большим отрывом (правда, с Пекином и Константинополем, тогда крупнейшими городами мира, по масштабам все равно еще сравниться не мог). Развивалась отчетливо городская жизнь.

Лондон раннего Нового времени был центром международной торговли и колониального грабежа, охватившего половину земного шара. В городские порты прибывали корабли с Ближнего Востока, из России и Америки (как части света). В них были порох, табак и меха; сушеная рыба и китовый жир; специи, сахар и предметы роскоши. Стремительно росли образование и грамотность, процветали театр и поэзия, а лондонские типографии публиковали непрерывный поток книг и памфлетов, проверяющих границы свободы слова и религиозного инакомыслия. Улицы гудели созвучием десятков языков. По повседневным делам спешили торговцы, моряки, странствующие ученые и французские беженцы-гугеноты. Город расширялся, и новые здания поедали последние зеленые поля между Лондоном и Вестминстером. Море домов простиралось до самого горизонта.

Историки описывают этот период как «раннее Новое время», поскольку именно тогда в образе жизни людей начали проявляться современные характеристики. Экологические историки устанавливают, как именно «воплощалась в физической среде» эта современность. Темный и густой дым от повсеместного сжигания каменного угля, который создавал особую городскую атмосферу, – как раз такой пример [41].

Использование каменного угля в те времена быстро росло. Его объемы удваивались каждое десятилетие, поскольку нехватка древесины заставляла людей переходить на другие источники топлива. (Англия тогда столкнулась с реальной угрозой морского вторжения, и королева Елизавета I была обеспокоена тем, что из-за интенсивного использования древесины в качестве топлива может не остаться достаточно деревьев для строительства мощных боевых кораблей.) К началу 1606 года лондонский импорт каменного угля достиг 144 тыс. тонн в год – это примерно тонна на человека [42]. Флот из 400 кораблей доставлял топливо, поддерживающее ненасытные огни города [43]. И чем сильнее разрастался Лондон, тем обширнее становилось потребление каменного угля: с появлением каждого нового жителя еще одна тонна древнего углерода ежегодно превращалась в пепел и пыль. Городские очаги пылали энергией солнечных лучей, зарядившей уголь 300 млн лет назад.

Такая разительная перемена произошла всего за одно поколение. Историк Рут Гудман называет ее «домашней революцией»[44]. Примерно через 200 лет, во время промышленной революции, загрязнение воздуха пришло в центр и на север Англии. Сажа и дым от бесчисленных заводских труб превратили в «темные сатанинские мельницы» и эти территории. Но в Лондоне XVII века каменный уголь обогревал дома горожан – особенно беднейших. В богатых домохозяйствах для этого использовали древесный уголь и непосредственно древесину, в то время как большинство лондонцев были вынуждены иметь дело с сернистым запахом и марающей золой. Каменный уголь грел их дома и рабочие места; пабы и кофейни, где они собирались; церкви, куда ходили по воскресеньям. Сжигание ископаемого топлива не только ускорило экономическое производство, но и создавало основу для здоровья и комфорта, семейной и культурной жизни. Как пишет Каверт, «уголь обеспечивал социальную стабильность, коммерческий прогресс и государственную власть», а его сжигание в те времена «стало важным аспектом жизни Лондона»[45]. Оно создавало атмосферу современного города.

Естественно, это никому не нравилось. В архивах сохранилось множество недовольств грязным городским воздухом. Одни возмущались, что живут рядом с топливоемким производством, где печи горят сутками напролет, другие – что их сосед-скряга покупает дешевое топливо, от которого много золы. В 1664 году поэт Александр Бром жаловался в стихотворении, что загрязнение душит даже искусство. «Лондон – не место для стихов, – писал он. – Мы окутаны дымом <…> от которого задыхаются музы»[46].

Елизавета I, «чрезвычайно огорченная и раздраженная» ситуацией, попыталась разрешить ее в 1579 году. Она запретила сжигать каменный уголь в Лондоне во время заседаний парламента, а затем попыталась посадить в тюрьму десяток главных загрязнителей городского воздуха за нарушение этого правила (эх, вот бы нынешним политикам такой решительности!). Вот только вскоре стало понятно, что такие меры бессмысленны и невыполнимы, поскольку каменный уголь в основном и все чаще использовали в домохозяйствах. Большинство лондонцев загрязняли воздух не ради выгоды или из-за безответственности, а потому, что не могли себе позволить иные способы отопления (ну а кто мог, менял топливо). А отапливать дома было необходимо, поскольку зимы в то время были особенно суровыми. Промежуток между 1300 и 1850 годами называют Малым ледниковым периодом. Тогда в Европе и Северной Америке стояли исключительные холода (одной из возможных причин называют пыль, которая была выброшена в стратосферу при извержениях вулканов и ослабила солнечное тепло[47]). В 1608 году замерзла Темза – прямо на льду состоялась Морозная ярмарка. В такой холод вы бы сами наверняка тоже подкинули еще угля в печь.

К началу XVII века многолетнее сжигание каменного угля оставило в городе следы. Оно изменило форму зданий (у каждого дома должен был появиться дымоход) и их цвет (стены потемнели от сажи). Как сообщается, в 1620 году король Яков I Английский, он же Яков VI Шотландский, «испытал сострадание к обветшалому зданию [старого] собора Святого Павла, которое долго подвергалось воздействию разъедающего дыма от сжигания каменного угля и почти разрушилось»[48].

Через поколение, в 1661 году, человек по имени Джон Ивлин написал целый памфлет с жалобами на грязный воздух Лондона – «Fumifugium, или Неудобства лондонского воздуха и рассеянного смога».

Ивлин – еще один великий мемуарист XVII века. Правда, сегодня, вероятно, больше известен его друг и современник Сэмюэл Пипс. Но Пипсу «повезло», ведь период его творческой активности пришелся на десятилетие, когда случились Великая чума (1665) и Великий пожар (1666). А Ивлин писал всю жизнь. Результат – дневник на полмиллиона слов, охватывающий период с 1640 по 1706 год, а еще три десятка книг и памфлетов на совершенно разные темы: произведения о садоводстве, теологии, искусстве, характере Англии, знаменитых самозванцах и о том, как собрать библиотеку. Кроме того, он автор первой книги рецептов салатов. Ивлин был одним из основателей Лондонского королевского общества и застал период интеллектуального брожения, когда научная революция смела древнегреческую мысль и породила новый, рациональный мир.

В 1661 году этот современный джентльмен обратил внимание на проблему ужасной лондонской атмосферы. Его Fumifugium – блистательный трактат, витиеватый по стилю, но в то же время прогрессивный в научном и архитектурном отношениях. В книге, адресованной королю Карлу II, описывается разрушительный дым, окутавший столицу. Она начинается с рассказа Ивлина о его визите в королевский дворец, во время которого «дым заполнил все комнаты и галереи» – да так, что «люди едва могли различить друг друга за этим облаком»[49]. Ивлин счел ситуацию возмутительной. И он точно знал, в чем причина такого безобразия: «Это адское и гнетущее облако от морского угля, которое не просто постоянно висит над городом, но и, как выразился поэт Вергилий, “непроглядной застлал пеленой высокое небо”»[50]. То есть свод, обитаемый богами.

Ивлин писал во времена реставрации и обновления: тогда король Карл II только взошел на престол после 11 лет гражданской войны и республиканизма. Джон посчитал постыдным, что столица и королевский двор оказались в дымной тени, и придумал, как это исправить. Но сперва он описывает пагубное воздействие угольного дыма на Лондон. Хоть он и нечасто использует слово «пыль», речь в книге именно о ней, поскольку Ивлин рассказывает об ущербе от грязи, оседающей на городской ткани – как на улицах, так и в помещениях.

Автор пишет красиво, хоть речь и идет об экологической катастрофе: «Этот тлетворный дым <…> покрывает все кругом закопченной коркой, портит мебель, лишает цвета посуду и позолоту, разъедает даже железные прутья и самые прочные камни». Грязь и разложение, которое он порождает, оскорбляют хозяйственного и общественного человека, вызывают у него полнейшее отвращение. Ведь даже живительный воздух становится «нечистым паром, черным и липким, пятнающим все, чего касается».

Ивлин был убежден, что такой Лондон – позор для нового человека науки, в нем поселившегося, и для самого короля. Он пишет, что город «напоминает, скорее, [вулканический остров] Стромболи или предместья ада, нежели место проживания разумных существ и величественную резиденцию нашего несравненного монарха». Столица, которой назначено быть величайшим городом королевства, больше походила на самое низменное место – темное, затененное, почти подземное.

Возможно, Джон Мильтон вдохновлялся именно трудом Ивлина, когда описывал ад в своей эпической поэме «Потерянный рай», опубликованной в 1667 году. Образы похожи: зловоние, дым, гнетущая тьма, огонь и сера. А выскочки в Англии, как и в раю, принялись менять общественный порядок. Произошел переход от преимущественно сельскохозяйственной, средневековой экономики к новому миру промышленного производства[51]. Ивлин и Мильтон были провидцами: еще до начала индустриализации они предвосхитили ее огромные экологические издержки.

Fumifugium – поразительное произведение. И дело не только в изумительном стиле прозаического повествования: это один из самых подробных трактатов о загрязнении окружающей среды, написанных до XX века. Люди тысячи лет знали, что угольный дым отвратительно пахнет, но думали, что это единственный его недостаток. А некоторые и вовсе считали эти зловонные пары полезными. Экохимик Питер Бримблкомб отмечает, что «во времена Римской империи серу жгли в ходе религиозных обрядов, а в англосаксонской Англии существовало поверье, что угольный дым отгоняет злых духов». Джон Ивлин – и его современник Джон Граунт, о котором мы совсем скоро поговорим – сделали огромный шаг вперед: именно благодаря их «более пристальным наблюдениям» и «более научному подходу» получилось шире «рассмотреть разрушительное воздействие загрязнения воздуха»[52].

Несмотря на причудливые формулировки, Fumifugium – это еще и важный научный труд. Автор предупреждает, что «жизнь [в месте] с грязным, густо задымленным воздухом» делает людей «уязвимыми для тысяч болезней, повреждает их легкие и нарушает работу организма». Именно поэтому в Лондоне «катар, кашель и туберкулез распространены более, чем в любом городе мира». Ивлин не до конца разобрался в медицинских деталях, но главное, что он установил и показал причинно-следственную связь. Спустя 360 лет в городах по всему миру все еще собираются комиссии по борьбе с загрязнением воздуха и задаются вопросом, что делать: может, наука и продвинулась колоссально, но вот желание политиков решать эту проблему, кажется, остается минимальным.

Ивлин дальновиден еще и потому, что увидел основную причину негативных последствий загрязнения воздуха в сере. Хотя писал он, когда химия как наука только зарождалась: например, в том же году Роберт Бойль заявил, что элементы – это не просто алхимический квартет земли, воздуха, огня и воды, а «совершенно несмешанные тела» чистой материи, какими мы знаем их сегодня[53]. Ивлин не мог знать, что мягкий морской уголь, отравлявший Лондон в те времена, действительно содержал большое количество серы. Или что диоксид серы или сульфаты, выделяющиеся при его горении, спустя века (по сей день) останутся одной из основных форм загрязнения городского воздуха. Скорее всего, он называл уголь «сернистым» потому, что тот ужасно вонял.

Масштабы загрязнения от этого морского угля были ошеломляющими. Лондонский воздух раннего Нового времени сопоставим с воздухом самых грязных городов современности[54].

В 2008 году химики Питер Бримблкомб и Карлота Гросси смоделировали 900 лет загрязнения лондонского воздуха, чтобы понять, как оно марало, повреждало и разрушало городские здания [55]. Причем авторы не говорят о частицах обобщенно, а анализируют каждый тип загрязнения отдельно. Они выделяют сульфатное загрязнение, черноуглеродную сажу и частички PM10 (размером менее 10 мкм, то есть ⅛ толщины человеческого волоса).

В 1575 году ситуация с каждым из этих крошечных токсинов стала меняться. Сульфатное загрязнение начало расти от базового уровня в 5 мкг/м 3 до 20 мкг/м 3 – а это сегодняшний целевой годовой показатель в Великобритании. В XVII веке загрязнение сульфатами превышало базовый уровень уже в 20 с лишним раз: среднегодовой показатель составлял 120 мкг/м 3. Историк окружающей среды Уильям Каверт пишет: «Концентрация SO₂ в лондонском воздухе раннего Нового времени в 70 раз превышала нынешний уровень. Это даже хуже, чем в самых загрязненных современных городах вроде Пекина»[56]. Количество углеродной сажи в воздухе увеличилось более чем в два раза, а затем снова удвоилось. Загрязнение твердыми частицами немного возросло еще в XIII веке, когда уголь впервые появился в Лондоне, но затем массовая гибель людей из-за чумы снизила его до исходного уровня еще на 250 лет. Но в 1575 году количество PM10 снова стало расти – и на этот раз продолжало увеличиваться на протяжении веков. В итоге уровень загрязнения воздуха твердыми частицами превышал нынешний британский стандарт (40 мкг/м 3) в течение 350 лет. А началось это не с промышленной революции, а на 200 лет раньше! Наш воздух стал современным задолго до экономики.

Это среднегодовые оценки, а следовательно, они не отражают, вероятно, гораздо большие всплески кратковременного загрязнения твердыми частицами в холодные зимние дни, когда над улицами Лондона висел, подобно злому духу, туман от Темзы. В 2020 году аналитики организации Centre for Cities подсчитали, что 6,4 % смертей взрослых жителей столицы связаны с загрязнением воздуха частицами: крошечные PM2.5 вызывают рак и сердечные приступы, проникая через легкие в кровь [57]. Трудно даже вообразить масштабы вреда в XVII веке, когда уровень концентрации твердых частиц был значительно выше сегодняшнего.

В нашем представлении лондонцы раннего Нового времени гибли от лихорадки и чумы или во время родов, но очень часто они умирали, страдая приступами кашля. Примерно в то же время человек по имени Джон Граунт – успешный галантерейщик, чиновник городского правительства и командир милиции – изобрел демографию, изучая записи о смертях, которые в лондонских приходских церквях вели с 1532 года (XVII век вообще был временем расцвета эрудитов и ученых-любителей). В 1662 году Граунт представил свои выводы в книге Natural and Political Observations Made upon the Bills of Mortality, представляющей собой сборник всевозможных несчастий [58].

Граунт обнаружил, что только 7 % лондонцев посчастливилось прожить больше 70 лет и умереть «от старости». В 1632 году 38 жителей умерли от золотухи, столько же – от пурпуры и пятнистой лихорадки, девять – от цинги и зуда. Шестьдесят два человека просто скончались «внезапно».

Двадцать два процента лондонцев умерли от «острых и эпидемических заболеваний (чума – не в счет), в чем Граунт, следуя распространенной тогда миазматической теории[59], винит «испорченный воздух». В некоторые годы резко возрастало поражение другими болезнями: например, в том же 1632 году жизни 19 % жителей унесла чахотка (сегодня известна как туберкулез). Сам по себе туберкулез – бактериальное заболевание, однако современные исследования показывают, что загрязнение окружающего воздуха значительно увеличивает риск заражения, поэтому мы должны учитывать некоторую часть этих смертей при оценке вредоносности пыли [60]. Есть в списке 1632 года еще одна графа, связанная с загрязнением воздуха. Девяносто восемь лондонцев в 1632 году умерли от «поднятия легких». Это общий термин для обозначения заболеваний, характеризующихся хриплым кашлем и затрудненным дыханием. Среди них – астма, эмфизема и пневмония, то есть болезни, которые, как мы сегодня знаем, вызываются или усугубляются грязным, пыльным, закопченным воздухом.

Такие люди, как Граунт, были в самом центре научной революции XVII века, заложившей основы Просвещения. Тем не менее наука того времени не может предоставить нам точное число погибших от загрязнения воздуха в современном понимании. Зато мы видим, что статистика Граунта рисует портрет города, задыхающегося от собственных выбросов. Угроза тогда была очевидна для жителей. «Дымный и зловонный [городской] воздух куда менее полезен для здоровья, чем сельский, иначе почему хворающие люди переезжают за город?» – пишет Граунт и напрямую связывает высокий уровень смертности в городе с воздействием угольного дыма. С появлением каждого нового жителя сгорала дополнительная тонна сажистого морского угля, поэтому столица стала задыхаться от своего же процветания. Как выразился Граунт, «Лондон – возможно, слишком большая и мощная голова для тела [страны]».

Нужно было что-то делать – и у нашего друга Джона Ивлина созрел план. Он пишет, что производства, сильнее всего загрязняющие воздух («пивоваров, красильщиков, мыловаров, обжигателей извести и им подобных»), надо «удалить на пять-шесть миль[61] от Лондона», к югу от Темзы и чуть восточнее Гринвича, чтобы они не «заражали» королевские дворцы. Пивоваров, если уж им необходима пресная вода, а не солоноватая, логично отправить в Боу. Доставкой товаров в город, по мнению Ивлина, могли бы заниматься «тысячи умелых лодочников». Что же касается пейзажа, то Джон представлял вокруг города большое кольцо «элегантно оформленных и ухоженных» садов «с благоухающими цветами, способными своим ароматом даже с большого расстояния перебить запахи загрязнений». Наконец, нищих лондонцев надо выгнать из «бедных и грязных лачуг на окраине города» – и тут вопрос даже не столько в здоровье, сколько в том, что они «коробят глаз».

Если простить эту классовую дискриминацию и одну весомую фактическую ошибку, то книга Ивлина – очень тщательный и сложный анализ загрязнения городского воздуха и его возможных последствий. А что за ошибка? Джон открыто списывает со счетов «кулинарные огни» в домах, называя их «едва заметными», и взваливает всю вину на промышленность. Мы же теперь знаем, что главными виновниками были именно домашние огни – это показывают современные исследования потребления угля в Лондоне. Наверное, об этом мог догадаться и сам Ивлин, когда шел по улице зимой и видел, как дымоходы на каждой крыше выбрасывают в воздух зловонные пары. Но, видимо, тогда, как и в наши дни, стремящийся к реформам человек выбрал легкую мишень.

В итоге ничего так и не изменилось. Историки строят догадки почему. Дело в том, что план Ивлина был чересчур амбициозным и, как следствие, неосуществимым? Или это политический провал? А может, Джону, опередившему свое время, не хватило сторонников, которые могли бы помочь ему воплотить задумки в жизнь? Или же у короля просто-напросто были другие приоритеты?

Fumifugium может показаться ранней формой экологического манифеста, но на самом деле, как утверждает историк окружающей среды Уильям Каверт, это была последняя отчаянная попытка изменить лондонский воздух. Последующим правителям «дымная атмосфера Лондона тоже не нравилась. <…> Но они решили просто отдалиться от загрязнения вместо того, чтобы его уменьшать»[62]. Спустя 350 лет богачи все еще обитают в западной части Лондона – подальше от промышленности на востоке, веками портящей воздух. Почему это важно?

1570-е годы были временем блестящих и ужасных инноваций. До этого вся энергия на планете, которую использовали люди, исходила от солнца, светившего при их жизни. Его свет превращался в полезную химическую энергию путем фотосинтеза растений. Люди высвобождали эту накопленную энергию, поедая растения и животных, которые этими растениями питались. Открытие огня в эпоху палеолита позволило древним людям получить доступ к большему объему этой химической энергии, поскольку приготовленная пища легче усваивается. Нам больше не приходилось подкрепляться исключительно живой биомассой, ведь мы научились добывать энергию и из мертвой материи: древесины, листьев и навоза. Теперь мы могли использовать энергию, накопленную не за один вегетационный период, а за годы или даже десятилетия [63]. Резервуары доступной энергии вдруг значительно углубились.

Переход от древесины к ископаемому углю – столь же великий сдвиг. Отныне люди опирались не на солнечную энергию, накопленную за человеческую жизнь в древесной целлюлозе, а на почерневший и спрессованный свет древних солнц, который вынесло на земную поверхность из глубокого прошлого планеты. Это сила совершенно иных масштабов. Она изменила атмосферу и сделала мир таким, каким мы его знаем сегодня. Лондонцы первыми на свете стали массово знакомиться с этим новым способом обращения с энергетическими ресурсами Земли. «Да, в Древнем Риме действительно был грязный воздух, а майя вырубали леса, но именно в Англии раннего Нового времени экологические проблемы решались методами, которые в итоге привели к новому глобальному энергетическому режиму», – пишет Уильям Каверт[64]. Это было начало конца для чистой планеты с умеренным климатом. Тут же появилась пыль как удушающий признак этого нарушения окружающей среды – в виде сажи, дыма и твердых частиц.

«С появлением огромного количества дешевого угля объемы доступной людям тепловой энергии стали практически безграничными», – констатирует историк Эдмунд Бёрк III[65]. Именно этот избыток через сотню лет обеспечил экспоненциальный рост капитализма. Он начался с промышленной революции в конце XVIII века, а закончиться тем или иным образом должен в следующие 50–100 лет. Конец ему положит «антирост», «круговая экономика», «экономика замкнутого цикла» или какая-то менее упорядоченная форма коллапса. В ретроспективе тянет сказать, что катастрофа была предначертана с самого начала, ведь ископаемое топливо давало огромную силу, к которой не отнеслись с большой ответственностью. Но дело не только в этом: ископаемое топливо – крайне странное и пугающее.

Историки промышленной революции говорят о «фотосинтетическом ограничении». Солнечная энергия, собранная в древесине, может быть возобновляемой, но это сложный процесс. Деревья медленно растут, им требуется определенный климат, а еще они занимают землю, которую можно было бы использовать в других целях [66]. В результате у общества, в основном использующего древесину, есть пределы роста – речь и об экономике, и о численности населения. Открытие угля сбросило эти оковы. Энергия внутри угля тоже получается в результате фотосинтеза солнечного света, но она сильно сжата. В тонне угля размером 0,75 кубических метров столько же энергии, сколько и в древесине от вырубки 70 квадратных метров леса [67]. Рост торговли углем из Ньюкасла и Нортумберленда выглядел так, будто бы люди обнаружили в далеком прошлом огромные новые земли и реквизировали в качестве экономического ресурса. Представьте, как флаг с крестом святого Георгия вонзают в теплое болото каменноугольного периода. Историки промышленной революции также говорят о «призрачных акрах». Это земли в заморских колониях, которые позволили Британии накопить достаточно богатства для инвестирования в машинное производство и совершить большой скачок вперед[68]. Но для меня призрачные земли – это и те древние тропические леса, которые превратились в плотные черные бомбы потенциальной энергии, положившие начало эпохе ископаемого топлива.

Можно и дальше развивать эту метафору. «Современность населена призраками, – утверждает Джесси Оук Тейлор, гуманитарный эколог из Вашингтонского университета. – Со времен промышленной революции весь экономический рост сопровождается фантомом углеродных выбросов в атмосферу. <…> Эти следы требуют глубокого переосмысления того, что значит быть современным»[69].