Читать книгу Пыль. История современного мира в триллионе пылинок (Джей Оуэнс) онлайн бесплатно на Bookz (2-ая страница книги)
bannerbanner
Пыль. История современного мира в триллионе пылинок
Пыль. История современного мира в триллионе пылинок
Оценить:
Пыль. История современного мира в триллионе пылинок

4

Полная версия:

Пыль. История современного мира в триллионе пылинок

Я до сих пор так и не добралась до комнатной пыли, которая много лет назад привлекла мое внимание и побудила заняться этим проектом. Список ее огромен. Ко всему вышеперечисленному можно добавить чешуйки кожи, перхоть домашних животных, волосы, текстильные волокна. А еще частицы мебели, например из ДСП, или полиуретанового наполнителя, а также химические вещества, которые могут в мебели содержаться: к примеру, антипирены со зловещими аббревиатурами ПБДЭ и ТФФ и хлорированные органофосфатные антипирены. Эти химические вещества призваны обеспечивать нашу безопасность, но в то же время они вызывают рак, снижают фертильность, негативно влияют на когнитивные способности и вызывают заболевания щитовидной железы [23]. Дорожная и строительная пыль залетает к вам в дом через окна и заносится на подошвах обуви. А вместе с ней – фрагменты минеральной пыли из далеких пустынь и, возможно, даже радиоактивные частицы, давным-давно высвободившиеся после испытаний и аварий. В пыли под диваном – весь мир.

Тем временем мы, как бы абсурдно это ни звучало, продолжаем поджигать дома всякие вещи: готовим на газе, жжем свечи и благовония ради «создания атмосферы», зажигаем уютный камин зимними вечерами. В отличие от внешнего мира, где (после многовековых усилий) установлены стандарты качества воздуха, воздух в помещениях недостаточно исследован, не измеряется и не регулируется. А горение есть горение: может, газ и чище древесины с углем, но при сгорании углеводородов все равно неизбежно образуются сажа и PM2.5. Ученые выяснили, что при готовке концентрация PM2.5 дома может превышать 250 мкг/м³. Это в семь раз выше безопасного суточного уровня воздействия, установленного Агентством по охране окружающей среды США. Да, готовим мы обычно недолго, но все же 250 мкг/м³ – нехороший показатель. Особую опасность представляют жареные блюда. Подгоревший тост – тоже. Эксперимент показал, что во время празднования Дня благодарения человек может вдохнуть 149 мкг мельчайших частиц [24]. Мы проводим в помещении 90 % времени, но, увы, дом – это не всегда безопасное место. Пока я пишу эти строки, в Европе и Великобритании бушует энергетический кризис: у миллионов людей не хватает денег на отопление, а ведь на дворе бывают снегопады и морозные ночи. В холоде и сырости начинает цвести плесень. Она проникает через окна и расползается по стенам. Ее споры попадают в воздух в виде пыли – они вызывают и обостряют астму, особенно у детей [25].

«Общее между нами в том, что все мы – жители этой маленькой планеты», – сказал однажды Джон Фицджеральд Кеннеди. Мы и правда живем на одной планете, но вот воздухом дышим разным. Пыль (как внутри помещения, так и снаружи) – фактор внушительной экологической несправедливости.

* * *

Как раз этому посвящена книга. Частицы могут быть крошечными, но проблемы, которые ими порождаются, носят поистине планетарный характер. Мое внимание сосредоточено на пыли, созданной человеком. Антропоцентричный подход, но как еще рассматривать антропоцен? Сегодня, в этой новой геологической эпохе, творцы мира – мы. Деятельность человека изменила мировые биогеофизические системы: циклы углерода, азота и фосфора; круговорот пресной воды, огромные эрозионные потоки песка и почвы; воздух, воду и скалы по всему земному шару. Постепенно, а затем внезапно (и совсем не равномерно в плане распределения) наш вид превратился из бездеятельных космических пассажиров в современных Прометеев, которые поджигают планету, и убеждаются, что она действительно горит.

Масштабы этого сдвига и его последствий (как существующих, так и потенциальных) даже трудно вообразить. Нам легче всего представлять вещи, не превышающие по размерам части тела – чтобы их можно было измерить сантиметрами или футами. Плюс желательно, чтобы их было не больше десятка – ведь тогда получится пересчитать по пальцам. У большинства людей восприятие масштаба ограничивается миллиметрами с одной стороны и километрами с другой. А вот со всем, что за этими границами, уже возникают сложности.

Это одна из причин задуматься о пыли: бросить вызов самим себе и попытаться увидеть мир в масштабах, выходящих за рамки нашего ограниченного воображения.

Пыль, которую мы обсуждаем в этой книге, почти всегда меньше миллиметра размером. Очень часто – в сотни или даже тысячи раз меньше, то есть от 1 до 10 микрометра (мкм). Частицы пыли неизменно сравнивают по размерам с человеческим волосом. Его средний диаметр – 70–90 мкм в зависимости от происхождения владельца [26]. А пылинка зачастую в сотни раз меньше. Пыль – прямо на границе нашего видения. Вернее, остроты зрения, то есть способности невооруженного человеческого глаза воспринимать объект как отдельный. При ярком освещении нам проще различать пылинки – например, когда солнце падает на гладкую поверхность, обнажая ранее невидимый пушок. Но в большинстве случаев мы воспринимаем не отдельные частички, а их общий эффект (к примеру, облако дыма). Среди самых крошечных пылинок в этой книге – урановая нанопыль, которую сдувает с незащищенных отвалов горнодобывающей промышленности в индейской резервации Лагуна-Пуэбло, штат Нью-Мексико. Это вещество измеряется уже даже не миллионными долями метра (микрометр), а миллиардными (нанометр). А вот доктор Клэр Райдер, специалист по аэрозолям из Редингского университета, утверждает, что важнейший фактор моделирования климата, который часто игнорируют, – это «гигантская пыль». Тут, впрочем, надо понимать, что «гигантская» – это от силы 20 мкм, так что все относительно.

Так или иначе, сквозь нечто крошечное мы можем рассмотреть что-то огромное и очень древнее. А вместе с тем – заглянуть в будущее собственной планеты[27]. В первой половине книги рассказывается о разных местах и явлениях: к примеру, Лос-Анджелесе начала XX века, Пыльном котле 1930-х годов или высохшем Аральском море. Любая из этих историй показывает, что образование пыли – сложный механизм ответственности. Часто бывало, что пыль появлялась и вызывала проблемы в одном месте, а причина ее возникновения располагалась совсем в другом, где-то далеко. Например, в столицах или колониальных центрах, где решалось, куда вода должна течь, а куда нет. В главе 6, посвященной ядерным испытаниям, мы пройдем по следам радиоактивных осадков. Период полураспада радиоактивных ядер – тысячи лет. Это заставляет задуматься и помогает понять истинные последствия облучения для жителей пустынь и островов в Тихом океане. Затем, в главе 7, мы рассмотрим пыль как средство датирования ледяных кернов, которое позволяет заглянуть как в прошлое, так и в будущее. Изучая пыль и воздух внутри льда возрастом миллион лет, исследователи получают данные о былом климате Земли и на их основе строят предположения о динамике нагревания планеты.

Экофилософ Тимоти Мортон называет глобальное потепление «гиперобъектом». Это нечто настолько массивное и настолько широко распространенное во времени и пространстве, что оно становится уже слишком огромным для понимания [28].

Другие примеры гиперобъектов – пандемия коронавируса или капитализм. Их невозможно воспринять целиком и полностью, но это, впрочем, не мешает нам говорить о них как о явлениях. Да, мы можем попытаться понять их последствия с помощью данных и статистики или использовать кучу замысловатых абстрактных существительных, чтобы хотя бы попробовать показать масштаб концепций, с которыми имеем дело. Но сделать это получается не всегда. В такие моменты мы судорожно пытаемся нащупать свое место среди таких гигантских проблем – и, что особенно важно, найти в себе способность к действию, к переменам.

А вызовы эти и правда гигантские – не только для воображения, но и для политики или правосудия. Гуманитарный эколог Роб Никсон пишет, что «изменение климата, таяние криосферы, дрейф токсичных веществ, биомагнификация, вырубка лесов, радиоактивные последствия войн, закисление океанов и множество других медленно разворачивающихся экологических катастроф создают значительные характерные препятствия, которые могут помешать нам мобилизоваться и действовать решительно»[29]. Последствия этих «научно запутанных катаклизмов» наступают не сразу, а «откладываются, часто на несколько поколений». Когда государственная политика формируется вокруг четырех- или пятилетнего избирательного цикла, а временной горизонт у СМИ – всего пара дней, как вообще заинтересовать кого-то тем, что Никсон называет «анонимными катастрофами, в которых нет главных героев»? Как нам сделать видимым наносимый вред – даже если это, как выражается Роб, «медленное насилие», то есть «насилие, которое происходит постепенно и незаметно; насилие отложенного разрушения, рассредоточенное во времени и пространстве; истощающее насилие, которое обычно вообще не рассматривается как насилие»?

Именно поэтому я и пишу о пыли. Я надеюсь, что через столкновение масштабов – микроскопического и планетарного – выражу историю человеческих размеров, доступную для восприятия.

Мой рассказ основан на личном опыте. Это мои путешествия и интервью, а также устные и письменные свидетельства многих других людей, живших и живущих в тесном контакте с пылью. Судьбы некоторых переплелись с ней трагическим образом. Я не хочу просто писать о том, как происходит пыльная буря. Я хочу рассказать, какова она на вкус, как от электричества в воздухе гудит проволочная изгородь, как напрягаются ваши лопатки, когда от грязи чернеет небо. Я пишу о том, как пыль каждый день, год за годом, попадает в человеческие тела; как мельчайшие частички проникают из легких в кровоток и клетки и постепенно их разрушают. Я пишу о сообществах, которые осознают, что им вредит пыль, ищут ее источник и начинают бороться за собственные права. Эти процессы – болезни и борьба за экологическую справедливость – протекают очень медленно: проходят не годы, а десятилетия, за которые сменяются поколения. Мы начнем с конкретных мест: не с «Америки», а с долины Оуэнс в Восточной Сьерре, штат Калифорния; не с «бывшего Советского Союза», а с Муйнака – рыбацкого поселка на берегу теперь уже высохшего Аральского моря. А дальше, следуя за серой нитью в глубь времени и пространства, мы попробуем подступиться к таким обширным явлениям, как «современность» и «экологический кризис», и увидеть, найдется ли внутри них место для объединения, активной деятельности, сопротивления и перемен.

В этом смысле пыль – метод. В новой научной области «Исследование отходов» изучают всякие виды мусора (бытовые отходы, токсичные вещества, грязь), чтобы лучше понять, как действительно работают социальные и экономические системы. То есть ищут ответ на вопрос, сформулированный учеными Максом Либойроном и Джошем Лепавски: «От чего необходимо избавиться, чтобы появилась и продолжала существовать та или иная система?»[30] Очевидный пример – богатые страны, перекладывающие на других ответственность за переработку пластика. Несмотря на все потребительские усилия, договоренности и пламенные речи о благих намерениях, до сих пор никуда не делось Большое тихоокеанское мусорное пятно. Впрочем, подход применим и к людям, которых на обочину жизни выбросил капитализм. К вещам – тоже. Изучая то, что в обществе обычно перестают учитывать или отвергают, ученые из области «Исследования отходов» стремятся напомнить нам всем, о ком и о чем нельзя забывать, если мы стремимся к истинной экологической справедливости.

В этом контексте я воспринимаю пыль как тень современности. На нее не обращают внимания, но она все равно всегда рядом и будто бы преследует наши слишком чистенькие и аккуратненькие мечты о прогрессе и совершенстве. Я убеждена: если мы хотим понять, что значит быть современными (а лично я хочу), то недостаточно просто восхищаться плодами современности вроде iPhone и автомобилей Tesla и ошеломляющим изобилием потребительских развлечений. Надо проследовать от пышных ветвей этого дерева до корней: природных ресурсов и тяжелого человеческого труда, благодаря которым оно выросло. Добыча полезных ископаемых, строительство, производство, глобальная транспортировка – все это пыльная работа в прямом и переносном смыслах.

В начале 2010-х десятки рабочих погибли на заводах по производству iPhone в Китае из-за взрывов пылевоздушной смеси. Частицы алюминия отслаивались при полировке корпусов и накапливались в воздухе плохо вентилируемых цехов. Это привело к трагедиям [31]. Тем временем растущий мировой спрос на аккумуляторы приводит к перекачке огромных объемов подземных вод в так называемом «литиевом треугольнике» Боливии, Чили и Аргентины для извлечения минерального лития из солевых растворов. При производстве одной тонны карбоната лития два с лишним миллиона литров воды просто растворяются в воздухе. Уровень грунтовых вод падает – высыхают реки, озера и водно-болотные угодья. Причем настолько стремительно, что защитники природы предупреждают: литиевый бум грозит превратить и без того хрупкие местные экосистемы в пустыню. А где пустыня (и особенно высохшие водоемы), там непременно образуется пыль.

В процессе написания книги я поняла, что это заодно и история исчезновения воды. Некоторые из описанных экологических катастроф обычно рассматриваются именно как вопросы водной политики. Самый вопиющий пример – строительство акведука в Лос-Анджелесе в начале XX века, из-за которого долина Оуэнс высохла и превратилась в пыль. Но лишь немногие в таких случаях задаются вопросами. Что случится, когда воды не станет? Что будет с людьми, которые до сих пор там живут?

Легко поставить на таких местах клеймо «разрушенных» или «мертвых», но подобные формулировки не учитывают, что земля живет дальше. Природа вовсе не пассивна: она не принимает молча все, что мы в нее швыряем, она реагирует и адаптируется. Экосистемы – это странные и растяжимые миры. Да, у природной адаптации тоже есть пределы, но бросаться словами о том, что люди «разрушили» то или иное место, значит приписывать себе слишком большую свободу воли. Разные места от нас страдают, спору нет. Но в ходе работы над книгой я посетила уголки, которые вы, наверное, назвали бы самыми мрачными на Земле, – и обнаружила, что они на удивление живые. Как выразилась историк архитектуры Самия Хенни, «пустыни не пусты»[32]. Описание засушливых земель как необитаемых – колониальный заговор с целью завладеть ими и потом эксплуатировать. Например, проводить там ядерные испытания. Те, кто вырос на глобальном Севере, возможно, со временем научатся смотреть на такие земли иначе. Нужно развивать в себе дисциплину надежды; представлять, какими могли бы стать эти земли, и бороться за это светлое будущее.

«Я бы не назвала его разрушенным, – говорит активистка Тери Красная Сова (Teri Red Owl) о пустынном ландшафте долины Оуэнс. – Я бы назвала его поврежденным. Но все поврежденное, как известно, чинится». Держите эту идею в уме.


Антрополог Анна Цзин пишет о нарушенных пейзажах. В этнографической работе 2015 года «Гриб на краю света» она прослеживает далекое путешествие гриба мацутакэ из лесов Орегона до столиков роскошных ресторанов в Японии, где он считается воплощением сути осени [33]. Эта книга повлияла на многих. Лично для меня она важна тем, что показывает, как можно написать что-то большое о чем-то маленьком. Исследуя как гиперлокальные экологические связи гриба в лесу, так и выстроенную вокруг него всемирную торговлю, Цзин стремится «осветить трещины в глобальной политэкономии» и показать, что капитализм не монолитен, как это обычно утверждается. Он состоит из многочисленных фрагментов, в нем полно случайностей и условностей. Это нечто, где может найтись место для других миров, для новых способов сосуществования людей и планеты. Оказывается, мацутакэ процветает на земле, которой нанес ущерб человек, символизируя возможность обновления и симбиоза в локациях, которые можно было бы счесть утраченными навсегда. Да, может, капиталистическая беспечность и навредила многим местам, но во всех них сохраняется перспектива дальнейшей жизни.

Пыль, крошечная, но охватывающая весь мир, может преподнести похожий урок. Она напоминает нам о бесконечных геологических циклах разрушения и переустройства. Ветер разрушает землю и сметает пыль, а она опускается в другом месте, веками спрессовывается там в новую осадочную породу, известную как лёсс, которую потом тоже разрушает ветер. А еще пыль – важнейший компонент атмосферных процессов и океанических систем. Биологических и человеческих процессов и систем – тоже. Позже в книге мы увидим, что потоки пыли, пересекающие мир, растапливают ледники, удобряют леса и подпитывают цветение планктона в океане. Таким образом, пыль становится частью круговоротов воды, железа и азота. Пыль в атмосфере также поглощает и отражает солнечную энергию, благодаря чему является ключевым фактором изменения температуры, климата и в конечном счете – глобального потепления.

Все это нас касается. Пыль тесно связывает нас с этим метаболизмом, поскольку человеческая деятельность оказывает геохимическое действие планетарного масштаба, а в это же время мельчайшие частички проникают в наши тела и влияют на них. Так, пыль одновременно и питает жизнь, и ее отнимает. В 2021 году ученые сообщили ошеломляющие данные: каждая пятая смерть происходит в результате загрязнения воздуха мелкими частицами после сжигания ископаемого топлива [34]. Можно было бы избежать восьми миллионов смертей в год (это почти что население Лондона или Нью-Йорка), если бы мы перешли на возобновляемые источники энергии.

Я надеюсь, что пыль поможет взглянуть на мир иначе. Осознать наше место в гигантских геологических периодах и земных системах. Найти новые (вспомнить старые) способы сосуществования с планетой – в качестве не хозяев, а скорее хранителей. Наконец, увидеть чудеса природы. Работая над этой книгой, я отправилась на поиски экологической катастрофы, а вместо этого обнаружила необычную, потрясающую красоту. Вот зубчатый айсберг откололся и обрушился во фьорде на краю света. Вот солнце восходит в малиновом небе над последней серебристой полоской Аральского моря. Вот весной пышет зеленью долина Сьерра – а ведь однажды это место называли «землей, где почти не бывает дождей».

Кроме того, я встретила множество людей: защитников окружающей среды и активистов, ученых из лабораторий, физиков НАСА и полярных гляциологов, сотрудников правительств и представителей племен, а также радикальных адвокатов – молодых и пожилых, городских и сельских, поселенцев и коренных. Они все знали об этих чудесах и изо всех сил боролись за их сохранение.

Поход по следам пыли, которые кажутся бесформенными и забытыми, – это вовсе не траурное мероприятие, как может показаться на первый взгляд.

В конечном счете это история о взаимосвязи.

Глава 1

Предместья ада

Говорить о том, что современный мир зародился в определенное время в определенном месте, нелепо. Историки уж точно с этим согласны: между самой ранней и самой поздней предполагаемыми датами начала современной эпохи – почти 500 лет. С какого события вести отсчет? С катастрофы Черной смерти (1347–1353), охватившей весь европейский континент и перевернувшей средневековый миропорядок, или с каких-то других бедствий того времени? А может, началом послужило падение Константинополя в 1453 году или европейское завоевание Америки с 1492 года? Была ли современность следствием технологий – и если да, то каких именно? Это был печатный станок, изобретенный Гутенбергом в 1450 году, или паровой двигатель Джеймса Уатта, выпущенный на рынок в 1776-м? Или же современность началась с идеи? Тогда где были заложены основы современного политического порядка – в «Государе» Макиавелли (1513) или «95 тезисах» Мартина Лютера Кинга (1517)? А может, нас интересует не объект, а субъект, которого породила Французская революция 1789 года – человек, ценящий свободу и равенство, а не иерархию и происхождение? А вообще, почему современность обязательно началась на Западе? Давайте взглянем и на Восток. Там и Китайская цивилизация, и Империя Великих Моголов, и тоже найдутся города, социальные инновации и технологии, которые можно воспринимать как поворотные моменты.

Тем не менее мы, двигаясь по следам пыли, оказываемся в конкретном месте в конкретное время. Это Лондон эпохи Тюдоров, а именно 1570 года. Тогда воздух начал наполняться грязным дымом от сжигания ископаемого топлива – и полон им до сих пор.

Разумеется, воздух загрязняли и до этого. Сенека ворчал по поводу гнетущей атмосферы Рима I века и «облаков пепла» от дымных печей [35]. А огонь в печах для обжига извести, которыми активно пользовались майя на территории нынешней Центральной Америки, поглотил целую цивилизацию: обширная вырубка лесов (для изготовления известковой штукатурки, которой хватало всего на квадратный метр, требовалось 20 деревьев) изменила режим выпадения осадков, усугубила засуху и привела к катастрофической неурожайности [36]. И все же историк окружающей среды Уильям М. Каверт считает, что задымленный воздух елизаветинского Лондона – явление еще важней, потому что оно ознаменовало начало эры ископаемого топлива. До 1570 года основным источником топлива по всему миру была древесина (за исключением разве что высоких широт Арктики, где лампы инуитов и юпиков работали на животном жире). В течение 10 тыс. лет оседлое человеческое общество строилось исключительно на энергии, которую дерево могло накопить за жизнь. Переломным моментом стало широкое распространение угля: вспышка древней, черной, минеральной солнечной энергии исходила прямо из ядра планеты. Это изменило все. Как пишет Каверт, «с точки зрения энергетических режимов <…> Англия раннего Нового времени была (или стала) “первым современным обществом”»[37]. Если мы хотим понять мировоззрение, которое привело к сегодняшнему кризису, то разумно начать с истоков.

Сдвиг, произошедший в Лондоне в конце XVI века, был не просто увеличением показателей загрязнения воздуха твердыми частицами или даже качественным скачком в топливном плане. Это было по-настоящему эпохальное событие. Так что давайте посмотрим на рождение нового режима ископаемой энергетики, а потом проследим за пыльным следом, который он оставил после себя.

* * *

Триста пятьдесят миллионов лет назад, еще до динозавров, наша планета была теплой и пышной. Воздух был богат кислородом, и под постоянным солнечным светом вблизи экватора вырастали высоченные леса папоротниковидных растений. Тонкие стволы взмывали на 30–50 метров вверх, а неглубокие корневые системы омывались обширными тропическими болотами. Стволы были жесткими и почти полностью состояли из богатой лигнином коры, защищавшей от насекомых. Тем не менее, сезон за сезоном, деревья падали в воду. А вода содержала недостаточно кислорода, поэтому они не могли сгнить. Наводнения покрывали упавшую древесину илом, и эти слои медленно, на протяжении бесчисленных поколений, спрессовывались в торф.

Глубоко под землей континенты пришли в движение от потоков расплавленной магмы. Лавразия (которая впоследствии стала Европой и Северной Америкой) столкнулась с Гондваной (содержавшей современные континенты Южного полушария) и образовала суперконтинент Пангею. При столкновении плиты сомкнулись в горные хребты, а соседние области земной коры ушли вниз. Так у тел доисторических деревьев, медленно и безжалостно раздавленных при тектонических сдвигах, появилось странное захоронение, где они не гнили и не рассыпались в пыль, а превращались в нечто новое. Лигнин, придававший им прочность, спрессовался в бурый уголь, он же лигнит. Бурый торф стал битуминозным, то есть нефтяным, а затем почернел. Доисторические деревья превратились в каменный уголь.

Геологическая эра, о которой идет речь, получила название в честь единственного элемента, пережившего эту трансформацию. Мы знаем ее как каменноугольный период. Спустя 300 млн лет люди в английском Нортумберленде увидели самородки этого черного золота, выброшенные волнами на пляжи.

Впервые человек стал использовать каменный уголь в бронзовом веке. Раньше всего – более пяти тысяч лет назад – его начали добывать в Китае[38]. Римляне видели в каменном угле полезную альтернативу углю древесному и к концу II века принялись активно добывать его в Британии. С его помощью плавили железо и отапливали помещения (общественные бани и дома богачей), сжигая в печах-гипокаустах. А еще благодаря каменному углю горел «вечный огонь» в храме Минервы – богини мудрости – в поселении Aquae Sulis, где сегодня находится английский город Бат.

В 410 году римляне покинули Британию, и люди снова стали использовать в качестве топлива только доступную древесину. Так продолжалось 750 лет. Каменный уголь снова появляется в исторических хрониках только в 1180 году – в описании земель епископства Дарем [39]. Это северо-восток Англии, где уголь стали добывать в больших масштабах, поскольку там он лежал близко к поверхности. Древесина же становилась все более дефицитной и дорогой: леса в те времена вырубались по всей Европе, поскольку население росло, а общество богатело. Это сказалось на представителях профессий, которым постоянно требовался огонь – например красильщиках и пивоварах, а также производителях гипса и строительного раствора, обжигавших известь в больших печах. Каменный уголь стал более доступной альтернативой. После принятия Великой хартии вольностей наладилась поставка топлива по морю из Ньюкасла в Лондон, причем в таких количествах, что к 1228 году в столице появился «переулок морского угля» – Сикоул-Лейн [40].

bannerbanner