скачать книгу бесплатно
Он долго не отводит взгляд, и кажется, что он похитил весь кислород из тоннеля: ладони потеют, сердце колотится, а легкие сдавило.
– Тогда что ты имела в виду?
– Я… – Я сглатываю. – Я имела в виду, что… Просто, ну… Я долго наблюдала за людьми, и ты… другой.
Он склоняет голову набок и облизывает губы.
– Люди, за которыми ты наблюдала все это время, – театралы, здешние завсегдатаи. Я вырос в другом мире.
– В другом?
– Те, кто может позволить себе тратить деньги на музыку, танцы и модные наряды, обычно рождаются во влиятельных семьях. А я – наверное, как и ты – рос в одиночестве.
Я неотрывно гляжу, как слова падают с его восхитительно идеальных губ, как ямочки проступают на его совершенных щеках с каждым слогом. Каково это – быть таким прекрасным и неизуродованным?
Он пристраивает кепку обратно на затылок и, скрестив руки, опирается на дверь моего склепа.
– Нас было всего трое: я, сестра и мама. Папа погиб в шахте, когда я был совсем маленьким. После рождения сестры мы переехали в крошечный домик в глуши. Вокруг ни одного соседа, а ближайший город в нескольких милях пути. Мне не с кем было особо общаться.
– Зачем вы уехали так далеко?
По его лицу пробегает тень, но он пожимает плечами.
– Скажем так, мама слегка сторонилась людей.
– Что с ней теперь?
Его глаза застилает печаль, и я вновь поражаюсь, как они темны и глубоки – он будто украл кусочек ночного неба. Меня всегда влекло к тьме и тому, что она укрывает, и я представляю, как тону в этих глазах и падаю, бесконечно падаю.
– Ее не стало, когда мне было пятнадцать. – Кадык дергается, Эмерик отводит глаза. – Почти три года назад.
– О… – Я вдруг начинаю путаться, куда деть руки, и нервно хватаюсь за цепочку на шее. Что вообще принято говорить в такие моменты? – Я… Я соболезную.
– Спасибо. По крайней мере, страх больше не отравляет ее существование.
– Выходит, последние три года ты жил в Шанне? – спрашиваю я, стремясь увести разговор от матерей и смерти, потому что мне не нравится, как эта тема вызывает в разуме скудные воспоминания о моей собственной матери перед тем, как она велела утопить меня.
Он качает головой:
– Нет. Некоторое время и жил у дядюшки в деревушке Люскан на севере Вореля. Кстати, об этом… – Он лезет в карман и достает горсть маленьких кругляшек, похожих на камешки, в белой обертке. – Хочешь?
– Что это такое?
– Ириски. – Он протягивает руку, но я не беру угощение.
– Конфеты очень вредны для голоса.
– Да, но, Исда, для души они просто чудотворны.
Я рассматриваю конфетки. Раньше Сирил уже приносил мне мятные леденцы, а по праздникам – шоколадки, но ириски я ни разу не ела. У меня слюнки текут при мысли о том, чтобы попробовать их.
Театрально вздохнув, Эмерик разворачивает мою руку ладонью вверх. Пальцы у него теплые, и я чуть не охаю, когда он касается меня. Он кладет один из кусочков на ладонь и загибает поверх него пальцы.
У меня вся рука дрожит, каждый нерв звенит от его прикосновения к моим костяшкам.
Он ловит мой взгляд и мягко улыбается:
– Давай. Попробуй.
Выпускает мою руку, разворачивает себе одну ириску, закидывает в рот и закрывает глаза.
– Мммм… На душе сразу полегчало.
Он проглатывает и разворачивает следующую, и я сжимаю пальцы.
– Ну же! – Он указывает на мой стиснутый кулак. – Я сам их сделал. Обещаю, они не отравлены, там нет крови козла, ничего подобного.
– Ты сам их сделал? Я думала, ты уборщик.
– Не хочу тебя пугать, но порой уборщики и другие вещи делают. – Он театрально охает. – Невероятно. Понимаю.
– Ну ладно! – я разворачиваю ириску и кладу в рот. – Доволен?
– Ага, – ухмыляется он.
Ириска моментально тает, оставляя тепло и сладость на языке, еще более потрясающая, чем я представляла.
– И это ты сам сделал?
– Не спрашивай только про секретный ингредиент. Не расскажу.
– Я и не собиралась…
– Это сахар. – Он подмигивает. – Никому не говори.
Я помимо воли фыркаю и осеняю себя знаком Бога Памяти: провожу двумя пальцами правой руки от виска до виска.
– Я не выдам твою тайну.
Он убирает оставшиеся ириски в карман.
– Ладно, готов? – Я толкаю дверь склепа. – Наверное, пора уже приступать.
Сегодня я намереваюсь нырнуть в его память в поисках девочки-гравуара. Предвкушая, как он будет петь снова, как я наконец получу возможность окунуться в мир, столь отличный от моего, я ощущаю покалывание дара, готового и нетерпеливо зовущего меня. Но я все еще истощена из-за того, что потратила много энергии на забытого ребенка наверху, мне даже не хватает сил открыть склеп. Я налегаю на дверь. Та не двигается.
Улыбка пропадает с лица Эмерика.
– Ты в порядке? Мне кажется, ты сегодня… слегка уставшая. Все хорошо?
– Долгий день был. – Я пихаю камень плечом.
– Может, лучше поспишь? Могу прийти завт…
– Нет! – Я чуть не срываюсь на крик. Подавив истеричную нотку в голосе, бормочу: – Я имею в виду, все нормально. Музыка поможет прийти в себя.
– Дай-ка, – не отводя взгляда, он подходит так близко, что я практически чувствую на языке его аромат ванили и жженого сахара. Он упирается в дверь сильной рукой и сдвигает ее.
– Merci, – выдавливаю я и подныриваю под его рукой в комнату, чтобы зажечь свечи.
Он входит вслед за мной и укладывает книги на скамью органа.
– Я попробовал несколько упражнений, которые ты мне посоветовала. Парочка оказалась весьма непроста.
– Прекрасно. Буду рада услышать, что ты растешь.
Я заканчиваю зажигать свечи и бросаю зажигалку к коллекции на полке, затем сдвигаю книги и занимаю место за органом.
– Для начала разогреемся.
Мы исполняем несколько гамм и простых мелодий, чтобы разогреть его голосовые связки, а затем посвящаем полчаса упражнениям из книг, которые я ему дала.
– Нет, нет, нет! – прерываю я его посреди арпеджио. – Ты все равно дышишь грудью. Ты меня в гроб загонишь!
– Прости, – он виновато улыбается. – Не будем подвергать загробный мир испытанию твоим характером.
– Очень смешно, – фыркаю я и вскакиваю с сиденья. – Положи ладони на живот и вдыхай так, будто у тебя внутри шарик, который ты пытаешься надуть. Ты должен ощущать, как надувается с каждым вдохом живот.
Он слушается, медленно набирает воздух, не отводя взгляда.
– Нет! Снова дурацкие плечи! Я их просто отрежу! – Я кладу ладони ему на плечи и придавливаю их. – Теперь вдыхай так, чтобы мои руки не шевелились.
Он втягивает воздух, и я с усилием давлю ему на плечи, чтобы удержать их на месте.
– Еще.
Он вдыхает. Выдыхает. Вдыхает. Выдыхает.
Комнату наполняют медленные размеренные звуки его дыхания. Он моргает, и на миг ресницы касаются его щеки. Я не могу отвести взгляд. Я камнем лечу вниз, кувыркаюсь в какую-то бездну, но удивительным образом это ощущение не переполняет меня ужасом. Я не падаю с большой высоты в неизвестность… Это падение такого рода, какое переживаешь, закрывая глаза и отдаваясь во власть дремоты в теплом гнездышке, уверенная, что проснешься в залитом золотым светом мире.
Я не замечаю, как близко мы оказались, пока мои колени не врезаются в его. Мы так близко, что от дыхания воздух между нами обратился в карамельное тепло.
Я опускаю руки и отворачиваюсь, пытаясь не обращать внимания на то, что пальцы все еще ощущают ямочки между его ключицами и изгиб лопаток.
– Попробуй спеть вступительную арию из «Le Berger», – выговариваю я; рот будто набит ватой. Я тянусь на полку за новыми нотами, подаренными Сирилом, и вручаю их Эмерику, не встречаясь с ним глазами.
Мне нужно сосредоточиться. Если я собираюсь найти что-нибудь об этом гравуаре в его памяти, необходимо больше времени уделять поискам в его прошлом и меньше отвлекаться на ямочки и лопатки.
Устроившись за органом, я кладу руки на клавиши. Я с давних пор люблю вступительную арию из «Le Berger», и ее я могу без запинки сыграть даже во сне, если понадобится. Она идеально подойдет, чтобы нырнуть в память Эмерика, потому что мне совсем не нужно фокусироваться на музыке.
Я наигрываю знакомую прелюдию, и затем, когда Эмерик начинает петь, не сопротивляюсь потоку, как вчера, а широко распахиваю душу и позволяю течению унести меня. Прибой тащит меня на дно, эмоции так глубоко и полно затапливают меня, что я едва не рыдаю от счастья. Закусив язык, я плыву вглубь. Дальше и дальше, пока образы деревушки не сменяются проблесками золотого солнечного света, пологих холмов и маленького домика, который приткнулся на краю яблоневого сада. У меня подскакивает сердце, когда мелькает лицо гравуара, но я заставляю себя погрузиться еще дальше в прошлое.
Мне нужно добраться до самого начала, посмотреть, как родилась эта девочка, где началась ее история.
Я еще долго плыву против течения, но наконец попадаю в одно воспоминание, которое сверкает, будто молния, хотя его образы говорят, что дело происходит в ночной тьме.
Эмерик еще ребенок лет пяти-шести. Стоит темная ночь, свет дает лишь бледная желтая луна в окошке да чадящий фонарь на тумбочке. Мама Эмерика полусидит на кровати, она раскраснелась от потуг, а волосы слиплись от пота. Он вцепился в мамину руку.
– Все хорошо, Maman, – тоненьким голоском уверяет он. – Уже почти все.
Его тельце трясется от ужаса, ему хочется убежать, спрятаться, но он стойко держится около кровати, стискивая ее пальцы, и старается лишь не смотреть на вспухший живот и на кровавую простыню между ног.
У изножья хлопочет акушерка, пристраивая чайник с горячей водой и стопку пеленок, бормочет матери что-то утешительное насчет дыхания и родовых потуг.
Со следующей схваткой Эмерик плотно зажмуривается, жалея, что нельзя закрыть уши руками, чтобы не слышать воя матери.
– Умница, Даниэль, – хватит акушерка. – Малыш уже почти вышел. Еще разок!
Еще один последний вопль, который чуть не раскалывает домик пополам, и все закончено. Мокрое тельце малыша падает на руки акушерке, Maman откидывается на подушки, всхлипывая и так крепко сжимая руку Эмерика, что у него немеют пальцы.
– Получилось, Maman, – говорит Эмерик, сдерживая слезы ужаса и облегчения.
– Как малыш? – спрашивает Maman у акушерки.
Та не отвечает.
Maman садится на кровати, и в голосе звенят нотки тревоги:
– Ребенок здоров?
– Она в порядке, – откликается акушерка, но не поворачивается лицом, а малышка не кричит.
– Она… жива? – голос мамы надламывается на втором слове. – Прошу, только не говори, что она…
– Жива, – помедлив, отвечает акушерка.
– Что не так?
Акушерка прочищает горло.
– Дай ее мне. – Maman с горящими глазами выпускает ладонь Эмерика и протягивает руки. Акушерка все еще не поворачивается, и Maman кричит: – Отдай мне моего ребенка!
Взгляд Эмерика мечется между матерью и акушеркой, его вновь охватывает желание убежать, наполняющее тело жарким адреналином.
Акушерка медленно разворачивается, пока не оказывается лицом лицу с его матерью.
– Ребенок – гравуар, – невыносимо тихим голосом произносит она.
– Отдай ее мне.