Когда дым ещё теплый. Часть 3

— Был уговор — был. Слово Гарета. Пусть мне кишки в узел завяжет, если солгу. У нас это свято.

Мой прадед пообещал не кому то а самой Диане, что женится на женщине страшнее её. И вот не сдержал. Ибо нет Старше Богине Дианы существа. Но вот.

Он уселся на скамью, вытянул ноги. Лошади тронулись, колёса скрипнули.

— У нас всё по чести. Бабка моя сказала: "Умру, как сирень зацветёт"— и дождалась. Умерла в тот же день. Сдержала слово.

А дядя мой, старый осёл, клялся: "Съем свою шляпу, если король окажется не дураком». Ну и съел. Шляпу съел, а вот сомнения — так и не переварил.

Лошади тронулись. Туман начал рваться; где-то впереди шла полоса света. Я подался вперёд, чтобы увидеть дорогу.

И вдруг заметил у края колеи следы. Пять отпечатков, глубоких, как будто кто-то, очень тяжёлый, ступал осторожно. Не волчьи. И не человеческие. Когти — не острые, а тупые, как у зверя, который давно ходит по камню.

— Гарет… — позвал я негромко.

Он посмотрел, не меняя лица, и только убрал поводья чуть ближе к себе.

— Вижу, — сказал он. — Не сегодня. Но рядом.

Мы пошли дальше — тихо, как будто это могло нас скрыть. Поле снова стало просто полем. И от этого тревога стала гуще.

Следы тянулись вдоль колеи, словно кто-то тяжёлый тащил лапы, не заботясь о скрытности. Когти тупые, но глубокие. Земля будто сама помнила, как он шёл.

— Не зверь, не человек, — сказал Гарет, наклонившись. — А если и человек, то давно оброс когтями. — Он сплюнул в сторону. — Не сегодня встретим, но где-то рядом он дышит.

Мы дошли до брода под вечер. Вода чёрная, тянула за сапоги, как пьяная баба за рукав. Берега вытоптаны, в глине зарубки — кто-то мерил проезжих, ставил счёт.

— Дорожники, — буркнул Гарет. — Или те, кто за них себя выдаёт.

На той стороне, у кустов, темнело. Воздух пах прогорклым жиром и табаком — чужим, чуждым.

— Готовься, командир, — сказал Гарет. — Эти псы любят чужое добро, а ещё больше любят чужую кровь.

Сумерки легли быстро. Мы сидели у костра, пламя сырое, дым низкий. Я держал руку на рукояти, но пальцы дрожали. Пот с ладоней стекал по крестовине.

Первым пришёл голос. Грубый, как ободранный сапог:

— Костёр ваш на нашей земле. Брод — наш. За проход платите.

Гарет хмыкнул:

— Земля чья? Твоя, что ли? Кровью метил? Тогда покажи шрам.

Из темноты вышли трое. Шаги тяжёлые, плечи в ремнях, один с багром, другой с топором, третий с мешочком на груди. Глаза их блестели, как в болотной жиже.

— Заплатите вожжами, хлебом и лошадью, — сказал тот с мешочком. — Или возьмём сами.

— Возьмёте, — сказал Гарет. — Только не домой унесёте, а в глотках друг друга.

Тишина треснула, как сухая ветка. Багор метнулся ко мне. Я дернулся, шагнул ближе, и клинок мой звякнул о железо. Руки онемели, но я крутанул гарду, вбил лезвие в плечо. Мужик закричал, и кровь тёплой струёй пошла мне на запястье.

Второй, с топором, прыгнул на Гарета. Гарет не стал уводить удар — принял на лезвие, оттолкнул плечом и саданул рукоятью в горло. Тот захрипел, уронил топор и упал на колени. Гарет добавил коротко в висок — и тот уже не поднялся.

Третий метнул мешочек — я услышал, как воздух застонал. Отшатнулся, мешочек звякнул о борт повозки. Я бросился к нему, а он — ко мне, нож в руке, глаза пустые. Мы сцепились, грудь в грудь, и я бил клинком вслепую, пока не почувствовал, как что-то в его теле сдаётся. Он вцепился в мою шею, ногти царапнули кожу. Я вырвался, а он медленно завалился в траву, глаза ещё пытались двигаться, но уже не слушались.

За спиной кто-то завыл — четвёртый угодил в наши верёвки, что Гарет натянул днём. Он бился в земле, матерился, но голос звучал жалко, как у пса, застрявшего в силке.

— Пятеро, — сказал я, вытирая кровь со щеки.

— Я ж говорил, — ответил Гарет. — У каждой банды — трое для дела, один для понтов, один для глупости. Глупого всегда проще всего ловить.

Мы связали двоих ремнями. Один сидел у костра, в куртке без рукавов, с глазами уставшими, как камни. Под ключицей у него был старый ожог — знак, когда-то принадлежавший тем, кто охранял дороги.

— Не всегда же вы были ворами, — сказал Гарет.

— Нет, — ответил тот. — Мы были людьми. Пока нас не списали. Бумаги сожгли, зарплату забыли. Остался нож. Мы держим брод. И берём за него.

— Берёте лошадей, — сказал я.

— Лишних, — сказал он, и голос его был без злобы. — Лишних людей тоже.

Гарет посмотрел ему в глаза, хмуро.

— Дальше дорога общая. На восток пойдёте — там вешают. Если доберётесь — живите. Если нет — значит, вас уже нет.

Мы отпустили двоих. Третьего оставили связанным у столба, пусть сидит с дымом в лицо.

Брод мы прошли на рассвете. Вода холодная, как чужая ладонь. Лошади фыркали, я едва держал шест, чтобы не увело. В середине почувствовал толчок в бедро, словно что-то снизу ткнуло меня. Сердце замерло, но я сделал ещё шаг, и толчок исчез.

— Не стой в середине, — сказал Гарет. — Вода любит тех, кто идёт.

На том берегу, под кустом, валялись перья ворона. Чёрные, блестящие. На одном — капля крови. Тёмной, густой.