Когда дым ещё теплый. Часть 3

Он вернулся к столу, взял карточку.

— Вот ваш допуск — вторая ступень, без права подписи per procurationem. Рабочая визитка, пропуск в архив до синего уровня, право запроса экспертизы ad hoc — только через куратора. К Совету не приближаться: юрисдикция токсична, nemo iudex in causa sua — никто не судья в собственном деле, а у них сплошной конфликт интересов.

Он посмотрел поверх карточки:

— В коридорах не болтать, в окна не пялиться, руки не совать туда, где написано "вещественные доказательства». Нарушите цепочку хранения — chain of custody — и вас же оформят "крайним». Поняли?

— Понял.

— Хорошо. И ещё: не пытайтесь "понять, что здесь происходит». Это вредно старым, а вам — смертельно. Делайте то, что можно приобщить к делу. Всё остальное — шум.

Жан взял карточку. Она была прохладной, с тиснёным гербом. Бумага чуть шуршала, как будто уже спорила с ним.

— Спасибо, — сказал он.

— Не благодарите. Hodie tranquillitas, cras tormentum. Сегодня — тихо, завтра — муки. Если вдруг дойдёт до corpus delicti, старайтесь, чтобы это были не вы.

Мур подошёл к свету, и его тень вытянулась по стене, сложившись в фигуру с мечом и весами.

— Признаю, — произнёс он ровно. — Держитесь лучше, чем ожидал. Почти человек. Для начала достаточно.

Жан поднялся. На пороге он услышал:

— И да. Если соберётесь глупо умереть — предупредите заранее. Мне нужно успеть подать служебную записку и закрыть статистику потерь без ночных визитов.

Глава 4

ТЕХ, КТО БЕЖИТ — ДОГОНЯЮТ

Поле было ровным, как ладонь. Трава доходила до пояса и шуршала по бортам повозки, будто вода по лодке. Небо висело низко и тяжело; свет в нём был белёсым, как старая кость. Тишина не успокаивала — она давила.

Мы шли медленно. Колёса ловили корни, и повозку уводило то вправо, то влево; лошади дышали хрипло, с паром. Я шёл рядом и считал шаги, чтобы не слушать собственное сердце.

— Держи ухо, командир, — буркнул Гарет. — Ветер задул с болота. Болото всегда приносит чужие ноги.

Он не смотрел на меня — следил за линией травы справа, где зелень ломалась и вставала. Возжи он держал низко, ближе к колену. Пальцы были спокойные.

Хруст. Один. Потом второй, левее. Трава нырнула и встала.

Гарет коротко взял лошадей на «тихо», поставил повозку так, чтобы борт ушёл мне за спину.

— Сектора, командир, — тихо. — Твой — левый от телеги до сухого пня. Мой — правый до той кочки. Ногу ставь так, чтобы пятка упиралась в землю. Руку не тяни, рубка идёт от корпуса. По брюху не руби — по хребту. Рёбра — трата железа.

Я кивнул, но кожа на ладонях была влажная, и рукоять казалась мыльной. Пальцы схватили крестовину, как чужую.

Покой разорвался рёвом.

С холма, справа от повозки, пошла стая — пятеро. Ещё трое рассекали траву ниже, слева. Они шли веером: двое выгоняют, один берёт с фланга, два — на бросок к горлу лошадям. Я это понял уже потом. В тот момент я видел только клыки и уши.

— Стойка! — бросил Гарет. И сам уже двигался: шаг, проворот, срез. Его клинок не свистел, он работал сухо, как тесло по сырому бревну.

Первый волк ударил в борт. Доска загудела, и в щели показались зубы. Я рубанул сверху вниз — клинок скользнул по загривку, как по мокрому корню. Волк отдёрнулся и тут же ушёл в траву.

— Не гладь! — взорвался Гарет. — Вруб! Лезвие под сорок, кисть жёстко!

Слева, от моего сектора, вылетел второй — низко, на ноги. Время сузилось до мига: перекат бедром, шаг назад, рубка вниз. Лезвие вошло не туда — по плечу. Волк завыл и ткнулся в меня грудью. Пахло псиной и болотом. Я вцепился левой рукой ему в шкуру, правой дожал клинок. Тугой хруст. Тепло по пальцам. Меня вывернуло вбок.

Справа щёлкнуло — Гарет принял бросок в плоскость клинка, срезал морду по диагонали и тут же переставил ногу: третий шёл ему в пах. Удар сапогом — не выше колена — и добор коротким ножом в шею. Всё — без украшений, как топором по пню.

— Сектор держи! — рявкнул он. — Я не нянька.

Двое ещё заходили на лошадей. Я услышал их раньше, чем увидел — трава напротив телеги «задышала». Я шагнул так, чтобы борт был мне плечом, и когда уши показались из зелени, ударил ребром клинка в основание шеи. Вошло. Рука гудела, будто по наковальне. Волк рухнул, дёргая лапами, как сломанные клещи.

Последний не полез. Кругнул шире, взял меня сзади. Я услышал лапы — четыре удара по земле, коротких и ровных, — и развернулся запоздало. Пасть уже шла к икре. Я ударил слишком низко, и клинок ушёл в землю. В зубах у меня проступил железный вкус — то ли кровь, то ли страх.

— Вверх! — успел крикнуть кто-то чужой моим голосом.

Чужой — потому что слышал я плохо. В ушах стучало, как в кожаном ведре. Я взвёл лезвие, и волк сам насадился — на долю пальца ниже глаз. Он дернулся — и стих. Я вытащил меч только с третьего раза.

Тишина скатилась обратно, как камень в яму. Дыхание лошадей стало слышнее, чем всё. Над полем летала муха, и её жужжание казалось неуместным. Три зверя лежали близко. Ещё двое исчезли в траве; их спины казались волнами.

— Ещё пойдут, — сказал Гарет, не отдышавшись. — Но не сейчас. Сожрут своих — и досвиданья.

У меня дрожали руки. Меч в пальцах был как палка. Я прислонил его к борту и почти сел на землю.

Гарет вытер клинок о шкуру ближайшего, проверил зубами край — привычка кузнеца, наверное, — и только потом поднял на меня взгляд.

— Красиво, командир. Даже местами попадал. Но медленно. — Он постучал костяшкой по моей рукояти. — Рука у тебя думает дольше головы. А в бою думать — это красиво сдыхать.

Я ничего не сказал. Во рту было солоно.

— Слушай внимательно, — он говорил спокойно, как у костра, только короче. — Удар идёт не из плеча. Плечо — обман. Сила — из земли: пятка, колено, бедро, корпус. Лезвие — часть руки, а рука — часть корпуса. Не маши, врубай. Не «по» зверю, а в зверя. Понял?

Я кивнул.

— По брюху не руби — кишки не остановят. Позвоночник — выключатель. По лапам не играй — пальцы останутся в чужих зубах. Вставай всегда так, чтобы телега была за плечом. Телега — это стена. Стена любит тех, кто ей подставляется правильно.

Он хлебнул воды из фляги и сморщился.

— И запомни: страх — не враг. Враг — паника. Страх даёт тебе рамку: сектор, шаг, удар. Паника — снимает сектор. Будешь паниковать — останешься без ног. Всё.

Он кинул мне флягу. Я поймал с третьим хлопком. Вода пахла железом.

Мы перетащили туши в сторону и сели у колеса. Гарет достал сухарь, чиркнул ножом, отломил половину и вложил мне в ладонь.

— Ешь. Потом блеванёшь — легче станет. — Он жевал без аппетита, как работающий. — Ну что, командир: как ощущения у почти живого?

— Пальцы не чувствую.

— Значит, работали, — одобрил он. — Будет толк.

Небо вдавило плечи сильнее. Где-то далеко, за хребтом, ломило громом. Ветер перевёлся на другую сторону и принёс запах мокрой шерсти — откуда-то, где никого не было видно.

— Они вернутся? — спросил я.

— Не сегодня. Наелись одиночества. — Он поднялся, накинул на лошадей плащи. — Вставай. С этого дня дрова — твои. Будем учить тебя бить правильно. Топор воспитает то, чего в голове не хватает.

Ночь мы резали короткими сменами. Гарет спал по четверти часа, как солдат под обстрелом; я сидел и слушал, как костёр жуёт сырой ломоть дерева. Холод подбирался выше, к пояснице. В какой-то момент я заметил, что держу рукоять меча не кистью, а всем телом — так, как он сказал: пятка, колено, бедро.

— Небритый ум — хуже тупого лезвия, — пробормотал Гарет из полудрёмы. — Завтра утро будет злым. Дрова — вон от того берёзняка. Руби на себя и через корпус. Не вздумай «махать». Я слышу, когда машут.

— Понял.

— И ещё, — он помолчал. — Слышал, как ветер принёс железо?

— Да.

— Это не ветер. Это люди. — Он перевёлся на бок. — Не сегодня. Но рядом.

Утро пахло дымом, сыростью и чем-то сладким, несвоевременным — как леденец в кармане на похоронах. Туман сел в траву ровным слоем. Я взял топор. Руки ещё дрожали, но уже слушались.

— Стойка, — сказал Гарет за спиной. — Нога — под плечо, рука — не отсохнет. Удар вниз и в себя, чтобы лезвие не гуляло. Дыши, когда рубишь. Иначе будешь краснеть вместо работы.

Первый удар был пустой — обух ударил, как ложка по воде. Второй — чуть лучше. На третьем я услышал то, о чём он говорил: топор вошёл, как клин в сухой сук, и дерево отозвалось не звуком, а отдачей в пятку.

— Вот теперь — похоже на жизнь, — сказал Гарет. — Запомни этот путь — от пятки до лезвия. Это и есть удар.

Мы сложили охапку. Он варил похлёбку, не глядя в котёл — горох, щавель, кусок вяленой рыбы, сало, луковица. Пар был густой, как туман. Он крошил хлеб в ладонь, как будто делал вид, что у нас всё по-человечески.

— Если не сдохнешь от вкуса — годен, — заметил он. — Значит, даже по колено в дерьме выживешь.

Пока он ушёл к кобылам, я пытался вытащить повозку из ямы — без расчёта, чистой злостью. Подложил ветки, снял мешки, потянул. Колёса хрустнули, и повозка пошла на пол-ладони.

Когда Гарет вернулся, я стоял с вожжами, и телега скрипела у меня за спиной, как приказ, который удалось выполнить.

— Мда, — сказал он. — Не думал, что у тебя есть позвоночник. Запишем: командир способен на самостоятельные действия.

— Уговор в силе?

Мой прадед пообещал не кому то а самой Диане, что женится на женщине страшнее её. И вот не сдержал. Ибо нет Старше Богине Дианы существа. Но вот.— Был уговор — был. Слово Гарета. Пусть мне кишки в узел завяжет, если солгу. У нас это свято.

Он уселся на скамью, вытянул ноги. Лошади тронулись, колёса скрипнули.

А дядя мой, старый осёл, клялся: «Съем свою шляпу, если король окажется не дураком». Ну и съел. Шляпу съел, а вот сомнения — так и не переварил.— У нас всё по чести. Бабка моя сказала: «Умру, как сирень зацветёт» — и дождалась. Умерла в тот же день. Сдержала слово.

Лошади тронулись. Туман начал рваться; где-то впереди шла полоса света. Я подался вперёд, чтобы увидеть дорогу.

И вдруг заметил у края колеи следы. Пять отпечатков, глубоких, как будто кто-то, очень тяжёлый, ступал осторожно. Не волчьи. И не человеческие. Когти — не острые, а тупые, как у зверя, который давно ходит по камню.

— Гарет… — позвал я негромко.

Он посмотрел, не меняя лица, и только убрал поводья чуть ближе к себе.

— Вижу, — сказал он. — Не сегодня. Но рядом.

Мы пошли дальше — тихо, как будто это могло нас скрыть. Поле снова стало просто полем. И от этого тревога стала гуще.

Следы тянулись вдоль колеи, словно кто-то тяжёлый тащил лапы, не заботясь о скрытности. Когти тупые, но глубокие. Земля будто сама помнила, как он шёл.

— Не зверь, не человек, — сказал Гарет, наклонившись. — А если и человек, то давно оброс когтями. — Он сплюнул в сторону. — Не сегодня встретим, но где-то рядом он дышит.

Мы дошли до брода под вечер. Вода чёрная, тянула за сапоги, как пьяная баба за рукав. Берега вытоптаны, в глине зарубки — кто-то мерил проезжих, ставил счёт.

— Дорожники, — буркнул Гарет. — Или те, кто за них себя выдаёт.

На той стороне, у кустов, темнело. Воздух пах прогорклым жиром и табаком — чужим, чуждым.

— Готовься, командир, — сказал Гарет. — Эти псы любят чужое добро, а ещё больше любят чужую кровь.

Сумерки легли быстро. Мы сидели у костра, пламя сырое, дым низкий. Я держал руку на рукояти, но пальцы дрожали. Пот с ладоней стекал по крестовине.

Первым пришёл голос. Грубый, как ободранный сапог:

— Костёр ваш на нашей земле. Брод — наш. За проход платите.

— Земля чья? Твоя, что ли? Кровью метил? Тогда покажи шрам.Гарет хмыкнул:

Из темноты вышли трое. Шаги тяжёлые, плечи в ремнях, один с багром, другой с топором, третий с мешочком на груди. Глаза их блестели, как в болотной жиже.

— Заплатите вожжами, хлебом и лошадью, — сказал тот с мешочком. — Или возьмём сами.

— Возьмёте, — сказал Гарет. — Только не домой унесёте, а в глотках друг друга.

Тишина треснула, как сухая ветка. Багор метнулся ко мне. Я дернулся, шагнул ближе, и клинок мой звякнул о железо. Руки онемели, но я крутанул гарду, вбил лезвие в плечо. Мужик закричал, и кровь тёплой струёй пошла мне на запястье.

Второй, с топором, прыгнул на Гарета. Гарет не стал уводить удар — принял на лезвие, оттолкнул плечом и саданул рукоятью в горло. Тот захрипел, уронил топор и упал на колени. Гарет добавил коротко в висок — и тот уже не поднялся.

Третий метнул мешочек — я услышал, как воздух застонал. Отшатнулся, мешочек звякнул о борт повозки. Я бросился к нему, а он — ко мне, нож в руке, глаза пустые. Мы сцепились, грудь в грудь, и я бил клинком вслепую, пока не почувствовал, как что-то в его теле сдаётся. Он вцепился в мою шею, ногти царапнули кожу. Я вырвался, а он медленно завалился в траву, глаза ещё пытались двигаться, но уже не слушались.

За спиной кто-то завыл — четвёртый угодил в наши верёвки, что Гарет натянул днём. Он бился в земле, матерился, но голос звучал жалко, как у пса, застрявшего в силке.

— Пятеро, — сказал я, вытирая кровь со щеки.

— Я ж говорил, — ответил Гарет. — У каждой банды — трое для дела, один для понтов, один для глупости. Глупого всегда проще всего ловить.

Мы связали двоих ремнями. Один сидел у костра, в куртке без рукавов, с глазами уставшими, как камни. Под ключицей у него был старый ожог — знак, когда-то принадлежавший тем, кто охранял дороги.

— Не всегда же вы были ворами, — сказал Гарет.

— Нет, — ответил тот. — Мы были людьми. Пока нас не списали. Бумаги сожгли, зарплату забыли. Остался нож. Мы держим брод. И берём за него.

— Берёте лошадей, — сказал я.

— Лишних, — сказал он, и голос его был без злобы. — Лишних людей тоже.

— Дальше дорога общая. На восток пойдёте — там вешают. Если доберётесь — живите. Если нет — значит, вас уже нет.Гарет посмотрел ему в глаза, хмуро.

Мы отпустили двоих. Третьего оставили связанным у столба, пусть сидит с дымом в лицо.

Брод мы прошли на рассвете. Вода холодная, как чужая ладонь. Лошади фыркали, я едва держал шест, чтобы не увело. В середине почувствовал толчок в бедро, словно что-то снизу ткнуло меня. Сердце замерло, но я сделал ещё шаг, и толчок исчез.

— Не стой в середине, — сказал Гарет. — Вода любит тех, кто идёт.

На том берегу, под кустом, валялись перья ворона. Чёрные, блестящие. На одном — капля крови. Тёмной, густой.

— Чей-то завтрак, — сказал я.

— Или чей-то глаз, — ответил Гарет.

И снова следы — широкие лапы с тупыми когтями. Шли оттуда, где мы были, за нами. Потом исчезали — будто существо переставало касаться земли.

— Он рядом, — сказал я.

— Он всегда рядом, — сказал Гарет. — Просто мы его теперь заметили.

К полудню мы добрались до каплицы. Камень сырой, крыша провалилась. Внутри пахло воском и мышами. На каменном уступе лежал каравай. Рядом — нож с костяной рукоятью, чёрный от времени. И медная монета.

— Хлеб бери, — сказал Гарет. — Монету оставь. Нож не трогай. Ножи помнят руки. А бесхозный нож помнит всех.

Мы ели хлеб у дороги. Он был сухой, но сладкий. Я смотрел, как муравьи тянут крошки. Они были сильнее меня — умели держать вес вместе.

— С завтрашнего дня каждое утро — сто ударов в воздух. Рубка, как будто перед тобой враг. Вечером — стойка к борту повозки. Пока не научишься стоять так, чтобы стена тебе верила.Гарет, жуя, сказал:

— Понял.

— Понять мало, — сказал он. — Делать надо.

Ветер донёс из травы звук — низкий, как стон. Мы оба подняли головы. Поле казалось пустым. Только трава шевелилась, будто от тяжёлого дыхания.

— Утро злое, — сказал Гарет. — День будет терпеливым. Держись, командир. Пока машешь мечом, как вдова метлой, дольше не протянешь. Но если врубишься — ещё поживём.

Мы пошли дальше. Поле снова было просто полем. Но теперь я знал: за каждым шорохом там кто-то есть. И этот кто-то дышит нам в затылок.

Поле было ровным, как ладонь. Трава доходила до пояса и шуршала по бортам повозки, будто вода по лодке. Небо висело низко и тяжело; свет в нём был белёсым, как старая кость. Тишина не успокаивала — она давила.

Мы шли медленно. Колёса ловили корни, и повозку уводило то вправо, то влево; лошади дышали хрипло, с паром. Я шёл рядом и считал шаги, чтобы не слушать собственное сердце.

— Держи ухо, командир, — буркнул Гарет. — Ветер задул с болота. Болото всегда приносит чужие ноги.

Он не смотрел на меня — следил за линией травы справа, где зелень ломалась и вставала. Возжи он держал низко, ближе к колену. Пальцы были спокойные.

Хруст. Один. Потом второй, левее. Трава нырнула и встала.

Гарет коротко взял лошадей на "тихо», поставил повозку так, чтобы борт ушёл мне за спину.

— Сектора, командир, — тихо. — Твой — левый от телеги до сухого пня. Мой — правый до той кочки. Ногу ставь так, чтобы пятка упиралась в землю. Руку не тяни, рубка идёт от корпуса. По брюху не руби — по хребту. Рёбра — трата железа.

Я кивнул, но кожа на ладонях была влажная, и рукоять казалась мыльной. Пальцы схватили крестовину, как чужую.

Покой разорвался рёвом.

С холма, справа от повозки, пошла стая — пятеро. Ещё трое рассекали траву ниже, слева. Они шли веером: двое выгоняют, один берёт с фланга, два — на бросок к горлу лошадям. Я это понял уже потом. В тот момент я видел только клыки и уши.

— Стойка! — бросил Гарет. И сам уже двигался: шаг, проворот, срез. Его клинок не свистел, он работал сухо, как тесло по сырому бревну.

Первый волк ударил в борт. Доска загудела, и в щели показались зубы. Я рубанул сверху вниз — клинок скользнул по загривку, как по мокрому корню. Волк отдёрнулся и тут же ушёл в траву.

— Не гладь! — взорвался Гарет. — Вруб! Лезвие под сорок, кисть жёстко!

Слева, от моего сектора, вылетел второй — низко, на ноги. Время сузилось до мига: перекат бедром, шаг назад, рубка вниз. Лезвие вошло не туда — по плечу. Волк завыл и ткнулся в меня грудью. Пахло псиной и болотом. Я вцепился левой рукой ему в шкуру, правой дожал клинок. Тугой хруст. Тепло по пальцам. Меня вывернуло вбок.

Справа щёлкнуло — Гарет принял бросок в плоскость клинка, срезал морду по диагонали и тут же переставил ногу: третий шёл ему в пах. Удар сапогом — не выше колена — и добор коротким ножом в шею. Всё — без украшений, как топором по пню.

— Сектор держи! — рявкнул он. — Я не нянька.

Двое ещё заходили на лошадей. Я услышал их раньше, чем увидел — трава напротив телеги "задышала». Я шагнул так, чтобы борт был мне плечом, и когда уши показались из зелени, ударил ребром клинка в основание шеи. Вошло. Рука гудела, будто по наковальне. Волк рухнул, дёргая лапами, как сломанные клещи.

Последний не полез. Кругнул шире, взял меня сзади. Я услышал лапы — четыре удара по земле, коротких и ровных, — и развернулся запоздало. Пасть уже шла к икре. Я ударил слишком низко, и клинок ушёл в землю. В зубах у меня проступил железный вкус — то ли кровь, то ли страх.

— Вверх! — успел крикнуть кто-то чужой моим голосом.

Чужой — потому что слышал я плохо. В ушах стучало, как в кожаном ведре. Я взвёл лезвие, и волк сам насадился — на долю пальца ниже глаз. Он дернулся — и стих. Я вытащил меч только с третьего раза.

Тишина скатилась обратно, как камень в яму. Дыхание лошадей стало слышнее, чем всё. Над полем летала муха, и её жужжание казалось неуместным. Три зверя лежали близко. Ещё двое исчезли в траве; их спины казались волнами.

— Ещё пойдут, — сказал Гарет, не отдышавшись. — Но не сейчас. Сожрут своих — и досвиданья.

У меня дрожали руки. Меч в пальцах был как палка. Я прислонил его к борту и почти сел на землю.

Гарет вытер клинок о шкуру ближайшего, проверил зубами край — привычка кузнеца, наверное, — и только потом поднял на меня взгляд.

— Красиво, командир. Даже местами попадал. Но медленно. — Он постучал костяшкой по моей рукояти. — Рука у тебя думает дольше головы. А в бою думать — это красиво сдыхать.

Я ничего не сказал. Во рту было солоно.

— Слушай внимательно, — он говорил спокойно, как у костра, только короче. — Удар идёт не из плеча. Плечо — обман. Сила — из земли: пятка, колено, бедро, корпус. Лезвие — часть руки, а рука — часть корпуса. Не маши, врубай. Не "по"зверю, а в зверя. Понял?

Я кивнул.

— По брюху не руби — кишки не остановят. Позвоночник — выключатель. По лапам не играй — пальцы останутся в чужих зубах. Вставай всегда так, чтобы телега была за плечом. Телега — это стена. Стена любит тех, кто ей подставляется правильно.

Он хлебнул воды из фляги и сморщился.

— И запомни: страх — не враг. Враг — паника. Страх даёт тебе рамку: сектор, шаг, удар. Паника — снимает сектор. Будешь паниковать — останешься без ног. Всё.

Он кинул мне флягу. Я поймал с третьим хлопком. Вода пахла железом.

Мы перетащили туши в сторону и сели у колеса. Гарет достал сухарь, чиркнул ножом, отломил половину и вложил мне в ладонь.

— Ешь. Потом блеванёшь — легче станет. — Он жевал без аппетита, как работающий. — Ну что, командир: как ощущения у почти живого?

— Пальцы не чувствую.

— Значит, работали, — одобрил он. — Будет толк.

Небо вдавило плечи сильнее. Где-то далеко, за хребтом, ломило громом. Ветер перевёлся на другую сторону и принёс запах мокрой шерсти — откуда-то, где никого не было видно.

— Они вернутся? — спросил я.

— Не сегодня. Наелись одиночества. — Он поднялся, накинул на лошадей плащи. — Вставай. С этого дня дрова — твои. Будем учить тебя бить правильно. Топор воспитает то, чего в голове не хватает.

Ночь мы резали короткими сменами. Гарет спал по четверти часа, как солдат под обстрелом; я сидел и слушал, как костёр жуёт сырой ломоть дерева. Холод подбирался выше, к пояснице. В какой-то момент я заметил, что держу рукоять меча не кистью, а всем телом — так, как он сказал: пятка, колено, бедро.

— Небритый ум — хуже тупого лезвия, — пробормотал Гарет из полудрёмы. — Завтра утро будет злым. Дрова — вон от того берёзняка. Руби на себя и через корпус. Не вздумай "махать». Я слышу, когда машут.

— Понял.

— И ещё, — он помолчал. — Слышал, как ветер принёс железо?

— Да.

— Это не ветер. Это люди. — Он перевёлся на бок. — Не сегодня. Но рядом.

Утро пахло дымом, сыростью и чем-то сладким, несвоевременным — как леденец в кармане на похоронах. Туман сел в траву ровным слоем. Я взял топор. Руки ещё дрожали, но уже слушались.

— Стойка, — сказал Гарет за спиной. — Нога — под плечо, рука — не отсохнет. Удар вниз и в себя, чтобы лезвие не гуляло. Дыши, когда рубишь. Иначе будешь краснеть вместо работы.

Первый удар был пустой — обух ударил, как ложка по воде. Второй — чуть лучше. На третьем я услышал то, о чём он говорил: топор вошёл, как клин в сухой сук, и дерево отозвалось не звуком, а отдачей в пятку.

— Вот теперь — похоже на жизнь, — сказал Гарет. — Запомни этот путь — от пятки до лезвия. Это и есть удар.

Мы сложили охапку. Он варил похлёбку, не глядя в котёл — горох, щавель, кусок вяленой рыбы, сало, луковица. Пар был густой, как туман. Он крошил хлеб в ладонь, как будто делал вид, что у нас всё по-человечески.

— Если не сдохнешь от вкуса — годен, — заметил он. — Значит, даже по колено в дерьме выживешь.

Пока он ушёл к кобылам, я пытался вытащить повозку из ямы — без расчёта, чистой злостью. Подложил ветки, снял мешки, потянул. Колёса хрустнули, и повозка пошла на пол-ладони.

Когда Гарет вернулся, я стоял с вожжами, и телега скрипела у меня за спиной, как приказ, который удалось выполнить.

— Мда, — сказал он. — Не думал, что у тебя есть позвоночник. Запишем: командир способен на самостоятельные действия.

— Уговор в силе?