Когда дым ещё теплый. Часть 3

Джек Хан

Когда дым ещё теплый. Часть 3

Глава 1

НЕ ГОРОД, НЕ ДОМ, А ПУТЬ

"Дорога, что тянет душу, начинается с костра».

— из тетрадей Гарета

Шёл четвёртый день пути.

Всё перемешалось: лица, даты, обрывки разговоров.

Сколько мы едем?

Мы ехали достаточно долго, чтобы мысли начали рассыпаться, как мокрые птахи с жерди. Я решил записывать — как и говорил Гарет. Без нажима, между делом, под прогнившим навесом у лесной переправы он бросил: — Если эта дорога не заведёт твою память в петлю, то бумага оставит след. Пиши, молец. Бумаги у нас меньше, чем совести у наёмника, но хватит, если мозги не расплескаешь на каждый куст. Раз в четыре дня — а коли скучно, так и в шесть. Привыкнешь. Записи — как нарыв: сначала ноет, потом прорывает — и легче. Дорога как жена пьяницы: и бьёт, и жалко бросить.

Тогда я только кивнул.

Казалось, бессмысленно. А потом, на закате, открыл мешочек, который дала мне Рене. Внутри — её локон: золотистый, с запахом полевых трав и дымкой от очага. Этот запах вернул меня в нужное состояние.

Нельзя просто ехать. Надо видеть. Запоминать. Понимать. И учиться.

День был тих, будто сама дорога задержала дыхание. Я слушал — себя, мир, Гарета. Он говорил мало, но метко; отводил глаза, будто берёг их на случай, когда действительно понадобится смотреть.

Опыт у него был не книжный, а прожитый — горький, но настоящий. Таких зовут "надёжными"и хоронят с уважением.

Вечером я разжёг костёр через рунический камень — хватило лёгкого нажима, чтобы сухой мох вспыхнул ровным огоньком.

— Ты, я гляжу, у нас огнём командуешь, — хмыкнул Гарет. — Красиво. Только запомни: магия — она как масло в каше. Вычерпаешь всё вначале — потом глотать нечего.

Он пошевелил палкой угли, поднял на меня взгляд:

— Энергия — штука капризная. Переел — трясёт. Перегорел — пиши завещание, если руки ещё держат перо.

— Разве нельзя — аккуратно использовать?

— Можно, — пожал он плечом. — Только покажи мне того, кто аккуратно падает в пропасть. За пятьдесят лет не встречал.

Он вынул из сумки зазубренную железку и кремень:

— Вот это — честно. Искра — и хватит. А твоя магия… как баба в шёлках: красиво, да не факт, что не с ножом под юбкой. Энергию беречь надо. Что сделаешь, если в тебя вцепится что-то поганое, а ни искры, ни воли? На одной браваде костёр не разведёшь.

Искры брызнули на мохнатую труху, пламя поднялось живым языком — простым, понятным. Я убрал камень в карман, пальцем ощутил холодную фаску рун. Передвинул мешочек с локоном ближе к сердцу.

Шли мы в обход городов — Гарет настоял:

— Город — свиной закуток: шум, вонь и каждый лезет в чужое корыто. Дорога — добрая пьянка: уж влип — допивай до конца. Только на открытом воздухе поймёшь, кто ты есть. Или кем был, пока тебя не вывернуло. В городе много глаз, — произнёс он. — Слишком много чужих голосов. На дороге — один свидетель, и он всегда с тобой. Здесь легче не обмануться насчёт самого себя.

— И что страшнее?

Гарет — долго молчит, потом:

— Смотря, что ты сделал.

К вечеру въехали в старый брошенный лес. Небо опустилось ниже, и дубы стояли плотнее, чем щиты в строю. Влажный воздух пах корой и железом. Колёса шершаво катили по корням, телега изредка вздрагивала, как от кашля. Шорохи за спиной складывались в полушёпоты — не слова, а намёки.

— Как тебя угораздило взяться за это ремесло? — спросил я, когда мы спускались с пологого склона в низину.

— Как у всех, — сказал он после паузы, будто давно ждал вопроса. — Было у меня всё: жена, дом, поле. Жизнь — как телега: колесо сломалось — едешь криво. А чинить некогда. Да и не всегда есть чем.

Он потер загрубевшие пальцы, глянул на дорогу:

— Сначала катил по добру, потом по нужде. А теперь — просто потому что некуда возвращаться. Каждый лишний день пути — как сдача на похоронах: вроде мелочь, а бросить жалко.

Он засмеялся коротко, хрипло:

— Думал, я от весёлой жизни вожу? Да я просто из тех, кому повезло не сдохнуть в прошлом году. Остальное — привычка.

Стемнело быстро. Мы остановились у склона: дорога уходила в низину, между старыми дубами висел белёсый туман, как дым из чужой трубки. Гарет наломал веток, развёл огонь, сел, подперев спину мешком.

— Спать сегодня — с одним глазом. — Тут раньше деревня была. А потом — нет. Ни доски, ни камня. Только запах остался… и ветер, что стонет по ночам.

Он закутался в плащ, прикрыл глаза, и уже уносимый дрёмой буркнул, почти сквозь сон:

— Услышишь, как зовут по имени, — молчи. И не вставай. Неважно, чей голос. Даже если узнаешь свой. Не всё, что знает твоё имя, должно узнать твой голос.

Повернулся на бок — и затих. Будто не говорил ничего.

Я остался у костра. Пламя трещало и лизало сырые бока полена; тени ползли, вытягиваясь в чёрные руки. Подложив сухой ломтик коры, чтобы не шипело, и прислушался. Лес дышал — не злом, не дружбой, просто присутствием. Где-то далеко капнула вода. Лошадь переступила, фыркнула, унялась. Пальцами перебирал камни, чтобы унять дрожь в пальцах, и слушал, как дорога дышит через лес.

Страх пришёл не сразу, а тонкой нитью: кожа на затылке стянулась, ладони стали влажными. Я сжал камень и отпустил — как будто подтверждал себе, что могу без него. Долго ничего не происходило.

В какой-то миг мне послышалось, что в глубине дубравы кто-то тихо повторил моё имя. Не громко, не вкрадчиво — просто как будто я сам сказал его, но не ртом. Кожа на затылке стянулась. Я сжал зубы. Сложил ладони под колени, чтобы себя удержать, и не ответил.

Шёпот отхлынул так же тихо, как пришёл. Где-то в тумане хрустнула ветка — не от веса, от сырости. Ночь повела плечом.

Я подкинул в огонь ещё ветку, подвинул мешочек с локоном. Сел ближе, почувствовал в дыме тонкий, едва уловимый привкус полевых трав — как будто Рене прошла рядом и, не глядя, поправила мне ворот.

Назад — пустота, где сжимаются имена и ломаются дни. Впереди — то, что я ещё зову надеждой. Между ними — дорога. Её надо поддерживать не магией, а вниманием. И тогда она тянет душу — не на разрыв, а в линию, которой можно доверять.

Глава 2

ЦВЕТОЧНОЕ ПОЛЕ

"Все дороги ведут не к месту, а к моменту, где решается судьба».

— Путник

Долина дышала ровно.

Цветы качались, как мягкие волны, и повозка плыла по ним, оставляя за собой узкую, тут же зарастающую борозду.

С одного края темнели хребты со снегом в складках, с другого — серело весеннее подножье; ветер менял направление и приносил попеременно запах мокрой земли и тёплого конского пота.

Поле было полем — простым, широким, бесстыдно красивым. И этим спокойствием оно только подчёркивало тревогу, которая ехала внутри повозки.

Кучер работал молча: чуть короче вздёргивал поводья на ухабах, раз за разом поправлял узду, будто считал шаги лошадей. Внутри — мягкие сиденья, скрип, мерный стук колёс. Трое ехали близко, но каждый — в своём месте.

Рене разговаривала, лежала, поджав ноги, на коленях у Касс и смотрела в потолок, как будто там можно было рассмотреть ночные созвездия днём. Йорик жевал — не торопливо, как человек, который удерживает зубами тишину, чтобы она не развернулась в крик.

Касс не говорила. Держала равновесие ладонью у борта, иногда коротко, почти незаметно, касалась плеча Рене большим пальцем — как ставят метку "здесь"на карте, чтобы та не потерялась.

—И вот, — Рене сжала пальцы, будто держала невидимое кольцо. — Мы же поженились с ним. В детстве. Под дубом, возле кладбища.

Йорик не поднял головы:

— Под тем, что гнётся к ограде?

— Он самый, — Рене улыбнулась краешком губ. — Колец не было. Сплели из одуванчиков. Уилл сделал своё аккуратным, как будто это действительно важно. Мой венок вообще развалился. Уилл сделал аккуратно, красиво как сейчас помню а у меня лепестки все рвались. Я психанула, расплакалась и к деду убежала. Он потом целый вечер меня отпаивал молоком с мёдом и учил свистульки делать. Один звучал, как сова, другой — как скрип двери… Будто вчера…

Слова повисли, как тонкие нити. Колёса простучали пару кочек. Рене перевела взгляд на Йорика.

— Жрёшь, как оголодалый волк. Ты один ешь больше нас с конём вместе. Смотри: припасы кончатся — сам будешь бегать за зайцами.

Йорик бормочет с полным ртом:

— Я когда волнуюсь — всегда ем.

Рене щурится, бросает взгляд на мешок:

— Ну, значит, зарежем коня и тебя в упряжку пустим. И трав у нас много — будешь хрустеть до отвала..

Касс улыбнулась едва заметно. Согнула край плаща Рене, прикрывая ей плечо от сквозняка.

— Сейчас бы сладкого чего-нибудь, — Рене уже тихо. — Есть?

— Нет… — Йорик машинально проверил карманы. Пальцы дернулись, будто сами вспомнили. — Хотя… стоп.

Он нырнул в сумку, зашуршал. Взгляд Рене и Касс одновременно на него, как нить, натянутая над пустотой.

— Вот, — Йорик вытянул зелёную конфету в тонкой бумаге с алхимическим знаком. Бумага давно обтёрлась по краям, но знак ещё держал чёткие линии. — За Дождливый Мост.

— Я и правда забыла, — Рене протянула руку, но не взяла. — Испытаешь?

— Потом, — он спрятал конфету в ладонь, помолчал. — У меня… ещё одна есть.

Повозку качнуло. Касс чуть сильнее упёрлась ладонью в борт; вторая рука сама собой легла ближе к ножнам.

— Откуда? — голос Рене стал ровнее, холоднее.

—Не знаю, — сказал он после паузы. — Сунул руку в сумку у "Пьяного Лебедя». А потом забыл про этот случай… Вспомнил, когда собирался.

— Пять дней назад. И молчал, — в голосе Рене дрогнуло раздражение, но она его прижала. — Что ещё ты "вспомнишь"к вечеру?

— Ничего, — поднял руки, признательно виноватый. — Точно.

Касс перевела взгляд с Йорика на дорогу, выдохнула медленнее, чем надо, — и этого хватило, чтобы Рене опустила плечи. Йорик вытянул обе конфеты на ладонях, как на весах.

— Одну — тебе, — сказал он. — Или Касс…

Касс качнула головой.

Забрала конфету и положила Рене. Потом достала узкую полоску полотна, обернула сладость дважды и крепко завязала узел. Отогнула манжету Рене и подшила узелок внутрь — тремя ловкими стежками, игла блеснула и спряталась. Руки у неё были спокойные, как у человека, который знает: вещи спасают не чудеса, а порядок.

— Уверена? — Рене поискала взгляд Касс. — Ты быстрее меня. Если что — уйдёшь.

Касс не ответила. Только большим пальцем коротко сжала пальцы Рене, а вторую конфету снова вернула Йорику, прижимая к его ладони. Жест был одновременно мягким и безапелляционным: "держи и думай».

— Я тоже за, — сказал Йорик уже без шутки. — Ты идёшь впереди. Пусть будет с тобой.

— Словно уже меня хороните, — усмехнулась Рене, и в этой усмешке прозвучала не бравада, а признание грузов. Она подвинулась ближе к Касс, будто чуть встала за её спину.

Повозка подпрыгнула на камне. Лошадь навострила уши. Кучер коротко цокнул, не оглядываясь. Ветер сменился: принёс пчелиный гул и запах свежей травы — и на мгновение, едва уловимо, что-то металлическое, как если б по камню провели клинком далеко в стороне. Йорик замер с раскрытой сумкой, вслушался, будто надеялся, что это был его желудок.

— Показалось, — сказала Рене, но неуверенно. Сдвинула ладонь на рукоять кинжала, который лежал у её бедра под плащом.

Касс уже сидела иначе: чуть развернув корпус к двери, так, чтобы закрывать собой Рене. Большой палец тихо поглаживал край ножен — не успокаивая себя, а проверяя, что всё на месте. На границе поля, далёкой и прозрачной, кружили птицы; не каркали, не падали вниз — просто висели точками над травой.

Поле по-прежнему было просто полем. А значит, если беда и шла им навстречу, пряталась она не в цветах.

Лошадь перешла на более короткий шаг. Кучер прибрал поводья, как человек, который думает не о том, где он едет, а о том, куда придётся поворачивать, если дорога вдруг кончится. Внутри стало тише; даже жевание Йорика разбилось на редкие, продуманные укусы.

— Ладно, — сказала Рене, опуская голову на колени Касс. — Едем. Когда дойдёт до "момента», не проморгаем.

Касс кивнула. Её тень легла на руку Рене, и Рене не отодвинула её. Цветы шуршали о борт, как вода. Повозка шла вперёд, и от каждого кочка внутри становилось яснее: выбор уже сделан, просто ещё не назван.

Глава 3

ЧЕРНИЛЬНЫЕ РЕКИ.

— Народная поговорка.«Законы пишутся кровью, переписываются чернилами, а стираются потом тех, кто им верил».

День, с которого всё должно было начаться, не задался с самого утра.

Правозащитник.

Почётно.

Серьёзно.

Ответственно.

Пусто.

Жан долго не возвращался домой. Провожая друзей, он всё пытался удержать в памяти их лица — живыми, невредимыми. Ветер гнал по улицам ворохи бумаги и запахи пряного базара, и каждый шаг отдавался в голове эхом шагов из прошлого. Школа, где он забрал назначение, казалась одновременно близкой и чужой — как будто всё, что было до сегодняшнего дня, отдалилось на годы.

К вечеру он наконец направился домой, но на дорожке, будто тень от старой яблони, замер отец.

Вытянутый, словно штык, в сюртуке, который жал плечи, он стоял, впиваясь взглядом в сына. Лицо его — знакомое, вечно готовое к упрёку — дрогнуло, как страница от ветра.

— Долго шляешься! — рявкнул он, но голос вдруг осел, будто споткнулся. — Ну? Куда?

Жан молча подал бланк.

Отец схватил бумагу, глаза метнулись по строчкам — и вдруг щёки его налились неестественным румянцем, будто от стыда за собственную мягкость.

— Жан… — произнёс он, словно пробуя новое слово на вкус. — Сынок. — Губы дёрнулись в улыбку, неловкой, как заплатка на локте. — Мать! Сюда!

Женщина выплыла из дверей, будто кукла на пружинках. Шёлк платья шелестел, как осенние листья под ногами.

— Ах, Жанчик… — Голос её звенел, как треснувший колокольчик. — Мы так волновались! — Она обняла его, но руки были холодны, будто ключи от давно проданного дома.

Позже.

Гости съехались быстро, будто ждали сигнала. Аптекарь, часовщик, сосед-алхимик с пальцами, пропитанными медным налётом, вдова с лицом, как смятый конверт, — все говорили громко, но глаза блуждали, избегая Жана.

Отец, наливая вино, хлопал гостей по спинам:

— Иветт, спасибо за цветы… Жаль, Лизу не взяли в столичный театр. Но, знаешь, у скромных девочек всегда есть шанс выйти замуж за…

— Наш-то в правозащитники! Не чета твоему, Фабьен, — он кивнул на соседа, — архивному кроту!

Мать подносила пирог, разрезая его тонко, как будто делила не десерт, а чужие секреты:

— Мы всю жизнь ради него трудились! Отец даже наследственную карту… — она закатила глаза, — пожертвовал, чтобы сын учился!

— За Жана! — Отец поднял бокал, и вино расплескалось, как кровь из пореза. — Наша фамилия теперь в истории!

— Какая честь для семьи! — говорил аптекарь, чья дочь не попала туда, куда надо ему.

— Настоящий защитник! — вздыхала соседка, чей муж сидел за налоговые махинации.

Жан сидел, откусывая кусочки безвкусного торта.

Слова гостей — "гордость», "честь», "будущее"— падали на стол, как крошки, и он ловил себя на мысли, что всё это уже видел: вот аптекарь украдкой мнёт салфетку, вот вдова щурит глаза, будто высчитывает его будущий доход. Даже смех матери — короткий, как выстрел, — был ей не к лицу.

— Ты ведь останешься нашим защитником, правда? — шепнула мать, поправляя ему галстук. Её пальцы дрожали, будто боялись сорвать маску.

Он кивнул, улыбнулся, как учили с детства. А за окном, в чёрном зеркале ночи, отражались огни — чужие, ненужные, но честные.

Жан мотнул головой, будто стряхивал с себя липкий плен воспоминаний. Солнце косилось за черепичные крыши, и он наконец сделал шаг через порог.

Здание правозащитников, застывшее на перекрёстке трёх улиц, напоминало не столько храм справедливости, сколько надгробие. Его белые стены, отполированные до блеска дождями и услужливыми руками каменотёсов, сияли фальшивой чистотой — будто припудренное лицо стареющей куртизанки. Резные арки, изогнутые в почти религиозном порыве, зияли пустотой, словно рты, готовые поглотить тех, кто верил их сладким обещаниям. Стрельчатые окна, узкие и высокие, походили на щели в доспехах — будто само здание боялось, что кто-то разглядит его нутро.

Три этажа, выстроенные в безупречной симметрии, возносились к небу, как три ступени пирамиды, где у подножия толпятся просители, а на вершине царит тот, кто переписывает законы пером из вороньих перьев. А ниже, в подвале, куда не доходил даже шёпот совести, лежали дела. Забытые — те, что угрожали слишком влиятельным фамилиям. Решённые — те, что принесли золото в карманы судей. И вечные — те, что ждали своего часа, как трупы в склепе.

Герб у входа — весы, уравновешенные слепым глазом — отбрасывал тень в форме удавки. Камень под ногами, отполированный до зеркальности, отражал не лица, а маски: одни — в слепой надежде, другие — в циничном расчёте. Даже воздух здесь был пропитан двойственностью: запах старых фолиантов смешивался с ароматом дорогого ладана, который жгли, чтобы заглушить вонь гниющих принципов.

Каждый завиток на фасаде, каждая трещина в камне шептали не о победах, а о сделках. Вот здесь, у третьей колонны, граф д’Артуа купил оправдательный приговор за бочку бургундского. Там, под фонарём с витражным стеклом, судья Леру получил пощёчину от вдовы, чьего сына он осудил за кражу хлеба… и велел вырвать ей язык. Здание дышало, но дыхание его было тяжким, как у старика, заживо погребённого в собственном величии.

Оно не хранило правду — оно консервировало её в медовой лжи. Даже фрески на сводах, изображавшие "торжество закона», писались красками, разведёнными на крови тех, кому отказали в последнем слове. И всё же люди шли. Несли свои надежды, как свечи, не зная, что в этом храме нет алтаря — только алтарь себя.

Жан остановился. Он не знал, кем быть теперь: сыном, правозащитником — или просто собой. Он вошёл — медленно, как входят в чужой храм, надеясь, что стены примут.

Двери распахнулись бесшумно — и Жана сразу окутали шум и свет, как будто он шагнул не в государственное учреждение, а на приём к герцогу. Пол выложен тончайшим мрамором, зеркальным, как лёд. Потолок — сводчатый, расписан яркими фресками: сцены суда, где правда торжествует, бедняки получают справедливость, а тиранов ведут в кандалах. Изумительно прописано — как в храмах.

Но присмотрись — и увидишь:

— На фреске судья, разрывающий цепи раба, носит перстень с фамильным гербом графов де Вриньи, чьи потомки сейчас в совете.

— Плачущая вдова на картине держит свиток с датой "512"— годом, когда один влиятельный род лишили поместий за мятеж.

— Даже кандалы на тиране — позолочены.

Атмосфера — как в ярмарочный полдень: звонкие шаги, шелест бумаг, оживлённые голоса. И всё вежливо. Идеально. Ложка мёда в каждой фразе.

— О, новенький! — воскликнула женщина в бело-золотом мундире, заметив Жана у входа. У неё были щёки, румяные, как яблоки, и голос, в котором звучала музыка. — Какой отдел? Помощник? Ах, к Муру. Конечно, мы сейчас вас сопроводим!

Она передала его другому сотруднику — юноше с кудрявыми волосами и кожаными перчатками, пахнущими дорогими духами. Тот кивнул, протянул руку и, улыбаясь, повёл по коридору.

— Здесь всё по часам, — сказал он. — Никакой бюрократии. У нас как? Обратился — получил. Видите, как всё устроено? Чисто. Прозрачно. Уважительно.

Жан заметил:

— Его перчатки слишком выделяются.

— На запястье — след от браслета.

— В кармане пиджака — уголок конверта.

— Вы будете у куратора Мура? — юноша сбавил шаг. — Повезло. Один из лучших. С виду угрюм, но вы не обращайте… и вы там держитесь. Прошл… А не важно.

Они миновали сад, и Жан невольно замедлил шаг. Подошва прилипла к плитке, будто земля не хотела отпускать. Фонтаны булькали с натужной вежливостью. Вода в них была мутной — Жан разглядел обрывки бумаги с печатями: "Дело №… уничтожено за ненадобностью».

— Смотрите, наш парк вдохновения! — юноша в перчатках махнул рукой.

Статуи Справедливости стояли криво, будто их ставили пьяные каменщики. Одна держала весы, где вместо чаш висели пустые кошельки. Другая — меч, застрявший в собственной тени. Жан потянулся поправить покосившуюся табличку у подножия и отдёрнул руку: металл был липким, словно покрыт кровью, которую спешно стёрли.

— Красиво, правда? — проводник щёлкнул пальцами, и где-то щебетнула механическая птица. — Здесь отдыхают души.

В центре, под плакучей ивой — её ветви напоминали пальцы, сжимающие горло, — девушка трогала струны арфы. Звуки сливались в мелодию, которую Жан слышал вчера — уличный шарманщик играл её перед тюрьмой. Арфистка улыбалась, но её глаза были пусты, как окна заброшенного дома.

— Она играет по заявкам, — прошептал проводник. — Хотите — закажете что-то?

Жан покачал головой.

— Тогда пройдём дальше… Здесь решают судьбы, — юноша щёлкнул пальцами, и дверь с гербом распахнулась. — Удачи.

Кабинет Мура оказался ниже уровня коридора, с каменными стенами и единственным окном под потолком. Воздух был сух и пах пеплом. Жан вошёл без приглашения.

Мур сидел за старым столом, заваленным папками: на корешках — номера дел, на клапанах — сургуч, на обвязках — подписи "пронумеровано, прошнуровано и скреплено». Он писал быстро, как человек, привыкший, что мысль обязана укладываться в строку протокола.

— Садитесь, — не поднимая взгляда, он указал на табурет у стены. — Нет, не туда. Именно этот. В описи проходит как "нестабильный». Привыкайте садиться не там, где мягче, а туда, куда вас назначили.

Жан сел. Табурет честно скрипнул.

— Молчите? Хорошо. Учтите: "право хранить молчание"у нас трактуется узко. Молчание фиксируется в протоколе как "отказ от пояснений без ходатайства». Audi alteram partem — "выслушай другую сторону», — но сперва мне нужно убедиться, что вы вообще сторона, а не предмет.

Он наконец поднял взгляд: холодный, прицельный, будто сверял человека с формуляром.

— Жан Грейклэйв, — медленно произнёс он. — Ранее "подающий надежды». Теперь что подаёте? Ходатайства? Апелляции? Или пока только подписи в журнале входящей корреспонденции?

— Рад знакомству, сэр, — спокойно сказал Жан.

— Превосходно, — Мур кивнул. — С первых слов — честность на грани нарушения субординации. Отмечу в личном деле: "температура речи — повышенная». Не волнуйтесь, onus probandi — бремя доказательства — у нас всё равно обычно сваливается на старших.

Он откинулся на спинку стула.

— Вы всегда входите так, будто идёте sub iudice — "под судом»? Или это новая манера выпускников? Удивительно, как уверенность выживает при такой нехватке результата.

Короткая пауза.

— Вас учили молчать, думать, ждать, — продолжил он. — Редкий случай, когда учебный план хоть где-то сработал.

Мур поднялся. Движения — сухие, точные, как у человека, чьи жесты много лет служат процессу.

— Сразу к сути. Я не уговариваю. Я проверяю. Это стресс-собеседование, первичная оценка профпригодности и этического порога. Внутренний регламент, раздел третий. Ответьте честно: вы всё ещё считаете, что вас учили ради добра?

Жан встретил взгляд:

— Нет.

— Вот и славно, — впервые без усмешки сказал Мур. — Fiat veritas. Да будет истина. Только помните: "истина"у нас не свет, а рассвет — холодный, туманный и с запахом крови на траве. И ещё: на бумагах у нас красиво стоит in dubio pro reo — сомнение в пользу обвиняемого. В практике действует иной обычай: in dubio pro potentia — сомнение в пользу сильного. Привыкайте работать между этими двумя строками — lex scripta и lex non scripta.