Первые шаги. Стихи и проза

Я работала юристом. Хотя все же неуверенно называла это «правоведением», в действительности я работала юристом в небольшой компании, занимающейся общепитом и досугом для среднезанятых клиентов, а попросту «кафе».

Честно сказать, работа мне по душе не была, поскольку не отвечала моим требованиям духовности, вегетарианства и попросту не приносила мне никакого удовлетворения, словом – не возвышала. А, поскольку я была безнадежно духовна, подтверждением чему было мое осуждающе плоское лицо, то и коллеги мои, по неясным тогда для меня причинам, своим общением радости мне не прибавляли.

Кафе было современным и весьма уютным, с панорамными стеклами и освещением, стены местами напоминали картинку «найди 10 отличий» в виду похожести на нераскрашенный комикс, чем, вкупе со стоящим посередине мопедом бирюзового цвета, привлекали посетителей, идущих без особой цели к центральной площади города с ее индустриальной пустотой, над которой на постаменте возвышался товарищ Ленин, с его устремленным в будущее пламенным взором. На месте будущего стояли библиотека с высоченными колоннами, испещренными лепниной, и стадион с синими креселками для любителей ленивого адреналина, а также небольшая живописная дорога в парк с его традиционным колесом обозрения и непонятной логики дорожками и цветниками.

Мопед намекал мне на молодость, растрачиваемую по «непонятным» причинам в рабочих буднях, тоже почему-то устремленных в будущее табелем учета рабочего времени пропорционально установленному окладу.

Вокруг мопеда стояли столики в железных клетках, похожих на домики для попугаев, что дополняло мое ощущение собственной несвободы и нереализованных творческих способностей. По отдельности все выглядело довольно странновато, но в целом располагало к неторопливому времяпрепровождению.

Однако, первым, что бросилось мне в глаза, был Будда на барной стойке. Каменное изваяние метровой высоты успокаивающего бежевого цвета, установленное на монументальной барной стойке, натертой до блеска, с полуприкрытыми глазами и сложенными на бедрах руками. Молчаливый Будда.

Он был невозмутим. Я была возмущена и озадачена. Такой бежево-спокойный, он не обращал внимания на веселящих и набивающих желудок утехами мирян. Складывалось такое впечатление, что пока я была в недоумении, он просто был.

Как «правовед» я перебирала в уме законные варианты эвакуации Будды с барной стойки, как ищущий я была в молчании, чувство юмора стояло рядом в восхищении от перспектив, не в силах сформулировать свой восторг. Через пять минут наша троица все же объединилась и заказала кофе.

Это действительно был Коан. Только через три года я поняла его значение. С одной стороны, посетители возвышались, глядя на Будду, и, судя по Будде, его это никаким образом не принижало. Уж куда лучше телевизоров в баре с напудренными роликами про кексы и жареные морепродукты.

Вкупе все это напоминало квадрат сансары. 120 квадратных метров площадью при высоте три пятнадцать классических сантиметра. Итого 378 кубических сансарометра, щедро наполненных запахами бифштекса средней прожарки и греческого салата, сдобренного голосами обедающих господ.

Тогда Будда меня спас от абсолютного одиночества. А дело было в том, что от «безнадежно духовной» личности до «надежно духовной» мне следовало пройти много стадий одиночества и прочих забав человека с тонкой душевной организацией, всеми силами отрицающего себя, свое прошлое и вообще все недуховное и грубое.

Каприз мой состоял как раз в том, что барыня не хотели работать в питейном заведении и участвовать в кормежке граждан и разжигании у них страстей.

И только Будда спас мое рабочее место и мировоззрение, напомнив о своем повсеместном присутствии, и в кафе, и в гражданах, и вообще, «со своим уставом»…

Три-четыре месяца спустя кафе закрылось, руководство решило перенести его в другое место за нерентабельностью. Будда исчез. Со мной толком ничего не произошло, два года я работала, иногда вспоминая о будде и его каменной непоколебимости на барной стойке.

Через два года работы мне поручили сопровождать базу отдыха на берегу озера. Как правоведу мне было интересно, т.к. необходимо было ездить и проводить инвентаризацию, делать юридические делания и смотреть на успокаивающую переливами гладь воды, юрист тоже не возражал, вода его успокаивала, забывая позабыть о кодексах и графиках выплат по кредитам.

База была весьма симпатичная, располагала к отдыху и переоценке ценностей. Деревянные домики тепло грели уютом, а зелень с растекающимися в разные стороны тропинками и каменными мощеными дорожками давали душе простор. Мамины бутерброды и блины с чаем, аккуратно извлеченные из рюкзака, дополнили картину радостью бытия.

База стояла на склоне, благодаря чему водную гладь было видно отовсюду. Игра воды и полуденного солнца наполняла оптимизмом. Я, с картой и директором базы, вооруженные фломастерами всех известных детворе цветов, шагали по тропинкам, составляя схемы, графики, планируя, расставляя лавки и цветники в угоду всем известным стране надзорам.

Через двадцать минут такого планирования я заметила, что джинсы мои порваны, точнее протерты до дыр и следовало бы шагать поаккуратнее дабы не пришлось краснеть перед сотрудниками.

Честно говоря, я тогда не очень следила за внешним видом. Прикрыто и хорошо. И ладненько. Но правовед во мне задумывался о смене имиджа на серо-белые наряды в стиле полуофис. Квадратно, опрятно, как все.

И тут я увидела его. Будда стоял на невысокой деревянной сцене, обращенный лицом к водной глади, словно в момент своего просветления. Он был также спокоен, как и в день нашей первой встречи. Как он туда попал, уже не имело никакого значения. Я была озадачена. Он был.

Дружба

"Находить маленькие радости на фоне бушующей за заднем плане вакханалии… И тогда становится чуть радостнее с каждым днем".

Она была божественна. Божественна своей простотой, земной тихой мудростью, естественно и легко выраженной Творцом в человеке. В родном для меня человеке, шагающем рядом по лесной тропинке. Тропка была узковата, поэтому мы шагали по ней одной ногой каждая, сметая листву подуставшими конечностями, слегка спотыкаясь, но не подавая виду, точнее, совершенно не придавая значения вакханалии на заднем плане.

Забавное, кстати, занятие, ходить одной ногой по тропинке. Только позже я задумалась, что, вероятно, по лесным тропкам ходят по одиночке. Но нас это забавляло, чувство сопричастности, лучики солнца на деревьях, птицы, пряные травы, наши разговоры, которые мог понять только один. И еще один.

Мы умели молчать вместе, иногда мы молчали громко и со смехом. Общались весьма редко, но каждая такая встреча обогащала надолго, потом с неделю хотелось смаковать человеческое тепло, чувствовать ценность того неизмеримого факта, что есть человек, у которого нет от меня ожиданий, который просто рад быть. Иногда это бытие происходило в моем присутствии и с моим участием, чему я была несомненно рада и благодарна.

Она первая заговорила о пути сердца. Я размышляла и задавала ей глупые вопросы. Признаться, в деле глупости вопросов я была тогда хороша. Вопросы обычно были настолько странными, что собеседник замолкал ненадолго и смотрел на меня словно дзен буддист. Семь лет тому назад я спросила ее об осознанности. Лучше бы спросила о том, как деревья общаются между собой… Но я спросила об осознанности. И в этот самый момент ранее знакомый мне человек стал иным, новым, таким же родным, но моего обновленного понимания, нового свежего чувства. Она не смогла тогда ответить. Никто бы не смог.

Через пятнадцать лет дружбы мы выяснили, почему общались редко. Раз в два-три года. Оказалось, не хотели обременять друг друга, навязываться, привязывать к себе. Обе. По-детски смешно, но по-взрослому сознательно. Думается, в моей жизни на пальцах руки можно счесть таких спутников, уважительных, благоухающих осознанностью и вдохновенно бережно хранящих не столько свою, сколько мою собственную свободу. Она была мизинчиком.

Всю совместную жизнь мы размышляли над названиями рок-групп, которых не собирались создавать, над ерундой, которую не собирались делать. Но иногда делали. Говорили о простом, о возвышенном, пили чай. Так спасали и свое молчание, и нашу дружбу.

Пятнадцать лет – это чуть больше половины моей жизни, и в этой половине есть ее тонкий след, тихий, словно шелест осенней листвы, мягкий и красивый, словно строчка на блузе престарелой балерины. Forest euphori – так была названа первая несуществующая группа. Название соответствовало пристрастиям. Лес и эйфория. Мы ходили по лесным тропкам, болтая, молча, смеясь и плача. Иногда мы пели. Возможно, лес был выбран нами неслучайно, поскольку только терпеливые кроны деревьев могли с нежностью относиться к двум невпопад голосящим девицам, то ли от скуки, то ли бесноватые…

Деревья были нашими учителями, друзьями, психологами. Мы обе считали, что если пройти под веткой, слегка и нежно коснувшись лапы макушкой, можно представить, что дерево погладит по голове. И обе были правы.

У нее было удивительное видение и излучение красоты природы, изящество и простота общения. Порой возникало ощущение, что в ее осознанных легких движениях и совершенно невесомом характере был некий ветерок, который только изредка достается жителям окраин городов, некое ощущение, будто повеяло весной. Весной моей юности, весной моей славной жизни. Жизни, в которой был один. Плюс один.

Музыка

Основа слова – тишина,

Основа музыки – дыханье,

Основа чувства – глубина,

Основа жизни – состраданье.

Музыку справедливо можно отнести к благой компании. На протяжении сотен, тысяч лет она возвышала, выражала чувства, делала жизнь красивой и внутренне богатой. Как всего семь нот смогли обогатить человечество на века, до сих пор загадка.

Мистики всех времен, влюбленные, молчаливые и кроткие суфии благоговейно черпали из нее вдохновение. Ее меняющиеся ритмы, переливы и интонации обогащали и пробуждали жизнь каждого до неузнаваемости. Она слышима всем, но она тайна сама по себе. Почему-то вспоминаются слова Христа: «имеющий уши да услышит». Ради некоторых композиций действительно хочется взрастить уши, некое внутреннее чувство, которое позволит слушателю течь с музыкой, течь музыкой.

Всего семь нот, сыгранных композитором, рождают Жизнь. Жизнь, полную своих переживаний, самодостаточную и уникальную. Шедевры не повторяются, как не повторяются живые создания на этой планете. Каждая композиция – это путешествие, которое хочется пройти до конца, до предела и может чуть дальше, погружаясь до самой ее глубины, до тишины.

Вероятно, музыка выражена как Божественное, окутывающее и проникающее глубже и глубже в живое существо, вызывающее в нем движение, течение, тепло и нежность, безусловность и желание отдавать все то прекрасное, что есть в человеке. Она пробуждает все. Хорошая музыка меняет само существо человека, его ритм, его сонастроенность. Музыка – это безусловное проявление высшего вкуса, побуждающего развиваться, возвышаться над всем грубым и плотным, естественным образом притягиваться к возвышенному.

Музыка вызывает едва уловимое ощущение связи между звуком и тишиной. Где бы ни звучала музыка, там будет и тишина. Между сыгранных нот композицию всегда сопровождает тишина, то отступая на время, позволяя прекрасному быть проявленным в звуке, то выражая себя паузами, интервалами. Если немного поменять угол зрения, можно представить музыку как обрамление тишины, ее покоя и безмерности, спокойствия, как слияние, танец, дивную игру Шивы и Шакти.

Прикрывая глаза, чувствуя внутреннее движение и танец души, слушатель растворяется, выходя за пределы звука, возвышаясь над земным.

Растения, животные и птицы, природа во всех ее проявлениях есть музыка, музыка, которая объемлет всё, словно любовь Божественной матери. Она проявлена как природа, как сама жизнь, не нуждающаяся в оценке и суждениях. Она просто есть такова, какова она есть. С ветрами и ливнями, с солнечным светом и звездным сиянием, музыка природы проявляет себя, позволяя прикоснуться к Божественному каждому, кто протянет к ней благочестивую руку, приводя в состояние тишины, покоя, сонастроенности с Сущим, безвременным. Выражая все то Божественное, что только может быть проявленным через звук, музыка навсегда остается преданным другом и спутником внимающего, безоценочная и прекрасная, чуткая и возвышающая, растворяющаяся и растворяющая в безконечном.

Звездное небо

А под звездами светло так,

Словно солнце разделилось во тьме.

Чтобы не было одиноко мне.

И то каждая по чуть-чуть,

То оно одно. И нет, не темно.

Каждый закат скрывает солнце на миг,

Загорая звезды на небе взамен.

И каждое из тысячи солнц напрямик

Прямо в душу светит

Сквозь окно надуманных стен.

Но если рассудить, то свет-то один

И солнце светит всегда.

И, может, есть смысл ждать рассвет,

Что однажды придет,

О котором поет зари красота.

Как часто современный человек смотрит вверх, на звездное небо? В его тишину, в его необъятность. И насколько часто осознает, что у неба нет границ, что там действительно безконечность, нет там конца, стены, границы, – только вечность – неограниченная, вдохновляющая, та, после которой взгляд становится наполнен новым невыразимым смыслом и та, после которой осознаешь свою малость, но вместе с тем и ценность, радость и упоение тишиной, как необычайно важная часть цельного и возвышенного бытия.

Поднимая глаза вверх, стоя в темноте и свободные от световой завесы причудливых искусственных фонарей, мы стоим в самом эпицентре собственного переживания, находясь в то же время на краю Вселенной, если таковая у Вселенной есть. В этот момент можно услышать тишину. Не отсутствие звуков, но присутствие тишины во всем, в звездах, в безконечности, в моменте, в себе.

Раньше звёздное небо виделось мне плоским, словно купол над головой, безмолвный экран широкоугольного телевизора. Но однажды небо ожило, став для меня объемным, пролив осознание того, что звезды живые, разлитые в пространстве подобно божественной ртути в порядке, продиктованном волей до сих пор неизвестного мне архитектора, что они сияют, излучают каждая свою уникальность, участвуя всем своим существом в гармонии Вселенной.

Звезды едины с пространством, окружающим их своими космическими объятиями, равно как Земля – неотъемлемая часть Космоса. Порой возникает ощущение, что сияющие прекрасным светом звезды есть выражение самого космического пространства, окружающего их, но остающегося незаметным, словно руки матери за спиной играющих в песочнице детей.

Будто само солнце, теплое и интенсивное днем, разлилось на ночь по небу в виде небольших сияющих ночной прохладой звёздных обителей, дарящих свой сияющий покой путнику, ищущему вдохновения, простора, свободы. Ищущему света солнца, но не способному еще пока смотреть на него днем.

Если еще нет возможности нащупать глазами простор вокруг себя, среди пейзажей и портретов повседневности, свободное небо над головой есть всегда. Оно сопровождает нас по жизни, всегда готовое быть вдохновителем, опорой, всегда готовое быть. Оно умеет молчать. Небо, обладая свободой, способно делиться ею в своем молчании, передавать внутреннее ощущение неба, едва уловимое осознание, что один и один теперь один и частичка одного.

Каждый раз, молитвенным жестом возводя глаза к небу, смахивая ресницами свое вымышленное одиночество, устремляясь к Всевышнему в чувствах и мыслях, мы неизмеримо обогащаем себя милостью его присутствия и спокойной возвышенной любви, ценной и непостижимой, необъятной. Той, которая просто есть. Той, которая проста.

Молчание

Из всех действий, на которые способен человек, молчание – достойнейшее. Вытесняя слова, раскрывая их условность и поверхностность, молчание делает жизнь утонченной и живой.

Самыми близкими считаются люди, с которыми есть о чем помолчать. Самыми ценными считаются те, которые умеют молчать вместе. Молчание ощущается как действие и бездействие одновременно. Человек молчания глубок и необъятен, непонятен для ума. Рядом с молчащим нейронные сети оживают, ум в растерянности смолкает, растворяясь осознанием запредельности молчания, его пограничностью между болтливым умом и необъятной тишиной.

В моем понимании человек молчания – это человек действия.

Почему-то вспоминается мой отец. Он никогда не медитировал, не интересовался духовностью. Материалист от Бога. Но мы умели молчать, и это молчание было шедеврально. Итальянцы были бы вдохновлены и озадачены таким сценарием жизни. Выразить это невозможно, это можно только прожить. Двое, которые молчат. Точнее один и один в молчании. Мы были настолько разными, что единственное, что было у нас общего – это наше молчание. Оно было разным: тяжелым, словно свинцовые заводи осенних озер, легким, как юмор Раневской. Каждый раз молчание было иным, перетекало, оно не вторило себе. Мы повторялись, целуя друг друга в щеку, обнимаясь, обсуждая дела и календари, но молчание было всегда новым, свежим.

Мы редко встречались за столом, еще реже взглядом, но его присутствие было для меня молчаливым уроком. Из таких уроков я получала опыт, пример, воспитание. Сам его запах и атмосфера вокруг него говорила о том, что слова не заменят действий, фантазии – реальности, вымыслы – жизни, что обещаниями никого не накормишь. Разве только глупцов. Он, жесткий и волевой, был обратным зеркалом моей податливости и трусливой нерешительности.

Тут вспоминается пословица ВВС США «Все хотят в рай, но никто не хочет умирать». В этой странноватой и колкой фразе, по сей день заставляющей мои внутренности совестливо ворочаться от непринятых решений и несовершенных дел, заключена суть всей его жизни, его молчания, его труда над собой.

Можно сказать, что молчание было третьим, оно спасало наши отношения, доверие, взаимную свободу, личное пространство. Оно учило нас обоих, будучи чем-то иным, объединяющим и мудрым. Его колоссальная сила воли, чувство юмора и великодушие останутся со мной надолго именно благодаря молчанию.

На театральной сцене моего ума разыгрываются пьесы различных жанров, повествующие о победах, сражениях, радостях, обо всем, что только может расшевелить зрителя восторгом, плачем, замысловатостью действий, отвлечь. Но только молчание – пропуск за кулисы, билет в действительность. В одну сторону. Минуя завесы тяжеленных штор и легкие тюли декораций, молчание раскрывает актеру его роли с разных сторон, снимая натруженные долгими репетициями маски, парики, выбивая любую бутафорию из рук своей реальностью, фактичностью, позволяя ему, актеру, стать зрелым, разумным, заставляя чувствовать, проживать, быть. И все это с ловкостью чеширского кота, улыбающегося из пустоты.

Возможно, молчание – это труд. Труд над собой, своим внутренним наполнением, углублением. Молчание, словно некий замысловатый магнит, притягивает к себе тишину. Трансформация молчания с его интенсивностью, проживанием жизни, вкупе с податливой едва ощутимой своим присутствием тишиной создает завершенность и полноту внутреннего бытия. Бытия одного и одного.

«Голый король»

Я поймала себя за руку, с поличным…на мыслях о том, что одежду на своем теле я воспринимаю более естественно, чем само тело без одежды. И вот что из этого вышло.

«В этом мире так много одежд и мы порой отождествляем себя с ними. Пусть неосознанно, мы подгоняем свое священное тело под новые модные формы, фасоны и цвета, которые, как мы считаем, покажут нас такими, какие мы «есть», особенными, подчас забывая, что единственное, что действительно для нас характерно – это наша нагота.

Наше естественное состояние, простое, живое, поначалу диковатое, как пот на спине в полуденном автобусе, зато как есть.

Теперь редко возникает ощущение, что проблема в одежде, мы-то по наивности полагаем, что менять нужно себя, вгонять себя в формы от кутюр, в рамки, стандарты, словом, что «потеть в автобусе нельзя». На деле это промах. Можно.

Мы по сути всегда нагие, и в одежде, и без нее, 24/7. И только наше отождествление с нарядами создает для нас иллюзию «одетости». Но мы все равно останемся голыми, как в примерочной ни крутись. Это наша природа – быть нагими, как для цветка – цвести, для воды – течь. В «одетости» это не так очевидно, не так заметно, есть призрачный  шанс спрятаться от своей дикой наготы. Шанс, который иногда лучше упустить.»

Моменты счастья

Я задумалась, в какие моменты я действительно испытываю счастье? Когда глажу дерево, его шершавую кору, со мхом и проворными муравьями, торопливо бегущими то вверх, то вниз, а то и вовсе вбок. Когда пою или читаю стихи деревьям, пью чай на природе. Когда позволяю себе танцевать, отпустив себя, доверяя своим движениям, когда мне тихо и уютно в себе. Когда я чувствую, как снег ложится на лицо, хлопая ресницами со снежинками. Словом, когда живу. Это те моменты, когда нет желаний, ожиданий, нет будущего и прошлого. Когда я сонастроена с природой, обновляющейся каждый момент и такой постоянной в то же время. Когда я в настоящем, здесь и сейчас. И это здесь и сейчас напоминает чем-то ощущение дома, где тепло и в то же время свежо, где есть все, и в то же время ничего, где просторно и легко, дома, где я есть.

Моменты искренности

Настоящая любовь не измеряется тем, ради чего ты готова умереть. Скорее тем, с чем ты готова жить. Ворчащий муж, капризные дети, храп по ночам, дочь-неудачница, сестра-нытик. Она определяется недостатками, покрывая их с лихвой. Любовь любит недостатки, совершенства ей любить ни к чему, у них и так все хорошо.

Подари мне свой недостаток,

За который тебя любить.

Можно трещинки на пятках

Иль привычку сок кипятить.

Подари мне просто повод

Зацепиться за твой нос

Или за пьянящий омут

Посеребренных волос.

Подари мне недостаток,

Можно россыпь их, букет.

Можно сотню иль десяток,

Чтоб любить их пару лет.

Иисус и тарелки

Мыл ли Иисус за собой тарелки и обувь, если она у него была? Помогал ли он по хозяйству Богородице? Ведь, как известно, 2000 лет назад не было технических благ и люди жили так, как жили. Вода вероятно добывалась в колодце, справляться нужно было всей семьей, каждый был при деле, и маленький Спаситель.

И все это в жарком Израиле с его пыльными шумными улочками, наполненными запахами и голосами восточного базара.

Что интересовало меня всегда, так это танцевал ли Христос, шутил ли когда у апостолов были серые будни?

И почему тогда у нас нет картин танцующего, поющего Христа, обнимающегося?

Каким он был человеком, было ли у него любимое блюдо, песня, гимн, книга, писание? Может он обнимал деревья или рыбачил в пруду, улыбался себе в зеркале водной глади, наблюдал за облаками?

Когда он был ребенком, какие у него были игрушки и копал ли он траншеи в огороде для муравьев?

И может тогда есть смысл дополнить для себя образ Божественного, оторванный от обыденной жизни, от его повседневных трудностей, ежедневных забот его Живостью и возвышенной человечностью, любящей простотой и нежной справедливостью, одобряющей улыбкой и легкостью в общении?

Простые, неграмотные люди возлюбили его всем сердцем, но за что? За ученость ли или за то, что он ходил по воде? Или за то, что он был таким же, как и они, не отделял себя от простого народа, его нужд, мечт и чаяний?

Мне ближе такой Христос, цельный, живущий в миру, но не от мира сего, способный научить жить и полноценно проживать земную жизнь как и положено человеку – в его радостях и заботах, в его Божественности, привнести духовность в повседневную жизнь.

И тогда второе его пришествие с улыбкой ближнему, добрым отношением и теплым чаем окажутся гораздо ближе, чем мы могли бы предположить – здесь и сейчас.

Вегетарианка и тефтели

Я вегетарианка уже примерно семь лет… Минут три месяца сосисок и два кусочка колбасы, и один люля в 2014 вроде. Еще были попытки есть рыбу. Трижды.

За семь лет я достаточно поняла (и продолжаю понимать) о той ситуации, когда отличаешься от других и не можешь этого изменить. Точнее можешь, но не хочешь. Когда приходится быть собой, такой как есть, и не можешь точно объяснить другим почему. Точнее, придумать можно, а объяснить – нет. Был период, когда осуждала традиционное питание, когда осуждали меня, смеялись, шутили. Сначала надо мной, потом вместе со мной. Когда всех тащила в свою секту – "не ешь, не ешь! Да ты что!" Когда плакала над маминой курицей в три ручья. (Святая женщина, столько меня терпела). А сколько раз меня обманывали в столовых, говоря, что суп постный…и не придавали этому значения. "И что, что плавает?"