Ведьмино зеркальце

– Матушка…

Всхлипнула Мира, на лавку упала, лицо ладонями прикрыла и зарыдала, что сил было. Удавиться проще или в лес уйти, чтобы Леший там сгинуть помог – все лучше, чем в терем возвращаться к Горыну. Все лучше, чем недоверие в глазах родных людей.

– Я была у Горына, – строго сказала Ожана. – Видела, как ты за помощь его отблагодарила – лицо все в волдырях да ожогах. Он тебя обогреть с мороза попытался, а ты его…

До Мирославы донеслись шаги. Ожана сердилась: это было понятно по тому, как размашисто ходит она по избе. Что-то брякнуло, а затем Мирослава почувствовала, как грубые, совсем не ласковые руки той, что мать ей заменила, отрывают ее за плечи от лавки.

– Пей, дурная, – теплый край деревянной кружки коснулся губ Мирославы, а в нос ударил резкий запах трав. Оттолкнуть бы ей руку Ожаны, выплеснуть той в лицо варево горькое, да сил у Мирославы больше не осталось. Все ушли на борьбу с Горыном. В груди тесно было, а глаза жгло от слез. Мирославе хотелось забыться сном глубоким, чтобы поутру все стало кошмаром ночным, а потому схватила она кружку да осушила глотками жадными. И только в тот момент, как последняя капля в рот попала, на краю сознания мысль мелькнула, что отравить ее Ожана могла. Что, если Горын ей золото пообещал? Вот только слишком поздно Мире было о таком тревожиться. Ни капли в кружке от варева не осталось. Мирослава утерла тыльной стороной ладони остатки горькие с губ да легла обратно на лавку. А там и сон такой долгожданный пришел.

Глава 5

Едва только солнце из-за леса выглянуло, сопроводила Ожана Мирославу в терем купеческий. Как Мира ни молила, ни плакала, не поддалась соседка на уговоры ее отчаянные. Платок на плечи пуховый накинула, валенки выдала да так в рубахе одной и повела к дому родному. Плакала Мирослава, в руках ее птичкой раненой билась, но Ожана глуха к мольбам осталась.

– Ты, Мирка, не дури. Горын тебе зла никогда не желал. Сама невесть что придумала, а на честного человека всех собак повесить собралась.

– Но как же… – едва шептала Мирослава со страху перед домом отчим. – Я же говорила…

– Мало ли что ты там говорила, – отмахнулась от слов ее тихих соседка. – Глазами своими я только Горына искалеченного видела, а что ты там молола, так то жар у тебя был. По снегу босиком бегать вздумала, вот тебе и расплата за глупость.

Мирослава притихла. Не могла ничего она Ожане сказать такого, чтобы поверила ей соседка. Или захотела поверить. А потому и смысла стараться не было. Мирославе оставалось надеяться, что Горын отказался от недоброго или, на худой конец, так слаб был, как его Ожана описывала. А коль совсем лежит без сил, то тогда и опасаться Мире было нечего.

В тереме оказалось натоплено. То ли не так плох Горын был, то ли Ожана на рассвете приходила да дров в печь подкинула. Не стала Мирослава выяснять, ни к чему оно ей было. Она ужом юркнула в сени, а оттуда в комнату свою. Села на лавку, обхватила ладонями головушку бедовую и едва не завыла от отчаяния. Не заметила она, каким недобрым взглядом ее Горын проводил, не знала, что ночью судьба ее решилась уже. Думала, что обойдется все, надеялась, что Ожана дядьку хотя бы образумила. Только поздно уже было. Горын железно все решил для себя, а Ожана не смогла ему противиться.

– Мирка! – Голос Горына – требовательный, решительный – вынудил Мирославу вздрогнуть. Упали руки ее безвольно вдоль тела, а глаза распахнулись в страхе. – Воротилась уже?

– Воротилась, – крикнула Мирослава, не желая еще больше дядьку гневать.

– Коль воротилась, есть сготовь да с лицом мне помоги.

Покачала головой Мирослава, не знала, как выйти к Горыну, как в глаза его смотреть. Боязно ей было да противно.

– Иду, – против воли отозвалась Мира.

Встала, рубаху порванную скинула, чистую быстро надела, а ту, что напоминанием о ночи страшной была, ногой под лавку затолкала.

– Мирка! – Горын пуще прежнего закричал.

– Сейчас иду.

Сердце быстро-быстро в груди затрепетало. В гневе Горын был, и это пугало Мирославу. Не знала она, чего ждать от дядьки. Вроде и не виновата ни в чем была, а все казалось, что ругать он ее за что-то должен. Мирослава торопливо косы свои заплела, сарафан чистый надела да в кухню выбежала.

– Сейчас кашу поставлю, – не поднимая глаз от пола, прошептала она. – А потом ожоги твои обработаю.

– Ты, Мирка, где была ночью-то, а? – требовательно Горын спросил.

Мира, все так же не поднимая глаз, головой мотнула в сторону избы соседской.

– У Ожаны. Ты же сам знаешь, дядька.

– А я уже ничего не знаю! – Горын кулаком по столу стукнул, да так громко вышло, что Мира с испугу вздрогнула. – Я для тебя все – и ленты алые, и платки расписные, а ты мне углем в лицо.

– Так дядя…

– Молчать! – Горын на ноги вскочил да к Мире в два шага и приблизился. – Ты эти глупости брось, еще не хватало, чтобы ты старосте наплела того, что Ожане ночью. Подумала, что со мной отец твой сделает? А? Не подумала, – сжал Горын руку Миры чуть повыше локтя и притянул ее к себе резко. – А коль не подумала, теперь начинай. Соседей с вилами у ворот захотела?

– Нет, – прошептала Мира, стараясь слезы жгучие проглотить. – Не хочу.

– Вот и славно, – отпустил ее Горын, сел на лавку снова да к печи лицо обожженное повернул. – Ты кашу как поставишь, за мазь берись. Да подними глаза, погляди, как дядьку родного разукрасила.

Мирослава не смогла противиться тону его властному. Подняла глаза да на лицо Горына посмотрела. А как углядела волдыри страшные да ожоги малиновые, едва крик сдержать смогла. Боязно ей сделалось от того, что сама сотворила с ним.

– Прости, дядька, – Мирослава упала перед Горыном на колени да в сапоги его вцепилась. – Прости, я не хотела.

– Ты вставай давай, – чуть смягчившись, произнес Горын. – Дурная ты, что с тебя взять? Главное, теперь языком не мели, чтобы совсем нам худо не сделалось.

Мирослава подниматься не торопилась. Так и сидела, ноги Горына обнимая. Сидела и думала о том, что сейчас ей Свята не хватает как никогда прежде. Брат мудростью своей славился да нравом добрым. Был бы Святослав дома сейчас, он бы быстро разобрался, кто в содеянном виноват. И на чьей стороне правда. А без брата… Не доверяла Мирослава себе, больше не доверяла.

– Вставай давай, – Горын рывком поднял ее с пола и слегка встряхнул, чтобы в чувство привести. – Хватит сопли на кулак наматывать.

Мира кивнула послушно, отошла от дядьки да к печи направилась. Если Горын ее больше не тронет, то и жить с ним под одной крышей она как-нибудь сможет. Тем более до Травного продержаться всего-то надо, а там уже и Свят с отцом воротятся. Что тут до Травного-то осталось? Всего ничего…

Только вот жизнью назвать свое существование Мирослава с того момента больше не могла. Не понимала она сначала, отчего соседи от нее глаза отводят, отчего парни на площади вслед смеются да отчего Храбра ее избегать стала. Не понимала, пока как-то на рынке не услыхала, что про нее деревенский народ болтает. А болтали они, что сама она Горына к себе в постель заманивала. Подарки все выпрашивала, отблагодарить обещала. А как ослаб Горын разумом затуманенным, так она ему в лицо углями и швырнула. Мол, решила выставить все так, будто это Горын недоброе затеял, а может, и вовсе надеялась, что глаза ему пожжет да дядька и сляжет насовсем.

Ужас Мирославу обуял. Это ж ежели вся деревня тем слухам грязным верит, то и отец посчитает, будто Мирослава Горына соблазнить хотела. За платок да ленты яркие.

Выронила Мирослава корзинку свою плетеную и побежала в сторону леса. Не видела она, как народ злой яйца топтал, что из корзинки ее в снег высыпались, не слышала, как они кричали вслед ей слова обидные. Плакала Мирослава так горько, будто свет ей больше не мил был. Просила, чтобы Леший ее в лес уволок да заплутать там помог. Просила, а у опушки остановилась, не решаясь дальше зайти. Вспомнила она, сколько деревенских в чаще сгинуло. Вспомнила да забоялась в лес заходить.

Не знала Мирослава, как людям в глаза смотреть теперь. Румянцем ее щеки стыд окрашивал, хотя ни в чем не виновата Мира была, а вот поди докажи теперь это народу деревенскому. Да и надо ли оно было – доказывать им что-то? Все одно они будут считать так, как хочется им.

Не помнила Мирослава, сколько под деревьями, снегом укутанными, просидела, уже и нос замерз, и щеки красными не от стыда, а от холода сделались, а все домой возвращаться не хотела она. Так горько ей было, что то и дело в чащу взгляд ее устремлялся. Да только солнце все ниже и ниже клонилось, а оттого в лесу темнело быстро. Зашевелил ветер ветки, тени заплясали страшные, почудилось Мирославе, что смотрит на нее кто-то из темноты лесной, тут и вскочила она на ноги. Постояла, прислушиваясь к звукам неясным, а затем припустила к терему купеческому. Да так бежала резво, что платок на полпути слетел с кос ее русых. Не стала Мирослава оборачиваться, больно страшно ей сделалось. Добежала она до терема, сама не помня как, и как была в валенках, так в кухню и прошла. Сердце билось быстро в груди, лоб испариной покрылся. Мирослава бросила взгляд хмурый на Горына, что подле печи сидел, и лицо в ладонях спрятала.

– За что ты так со мной? – прошептала она едва слышно. – Ты слышал, что люди в деревне болтают?

– А что они болтают?

Мирослава почувствовала, как ладони ее мокрыми от слез стали, и всхлипнула, не сдержавшись. Все равно дядьке было, что с ней станется, а потому и сочувствия ждать не приходилось от него.

– Говорят, будто я тебя соблазнить пыталась ради подарков.

Мира вскочила с табурета и ногой топнула. Сама не поняла, откуда в ней сил так много стало, откуда эта ярость обжигающая поднялась. Расплела она косу свою, и без того растрепавшуюся от бега долгого, да ленту в кулаке сжала.

– Вот за ленты эти, – потрясла она кулаком. – Да за платок расписной. Все знают, что отец не баловал меня подарками да гостинцами заморскими, вот и поверили в эти сплетни злые.

Больно Мирославе было, да только злость ее охватила такой силы, что сложно стало себя в руках держать. Подлетела она к печи, бросила ленту в огонь, а он сразу языками красными облизал шелк алый. Вспыхнула лента, заискрила, змеей забилась в огне жадном, а Мира опустилась обессилевшая на табурет и снова ладонями лицо закрыла. Верила Мирослава, надеялась, что дядька одумается, успокоит ее, скажет, что пресечет разговоры злые да слухи гнусные, но не пошевелился Горын, ни слова доброго ей не сказал. Сидел на лавке да на огонь в печи смотрел отрешенно, будто и не касалась его судьба Миры, будто не он ее сломал.

– Молчишь, – прошептала Мирослава, щеки утирая. – Что ж, отец воротится, там и видно все станет.

И тогда промолчал Горын, ни словечка не вымолвил. Понять бы Мирославе, откуда ноги у сплетен этих деревенских растут, да только привыкла она верить людям и видеть в них хорошее, оттого и невдомек ей было, почему Горын себя выгораживал, а племянницу свою топил. Ведь узнай народ в деревне правду, Горына на вилы бы подняли, а так пожалели даже.

Не могла больше Мира находиться с дядькой рядом, не могла на лицо его равнодушное смотреть. Медленно поднялась она из-за стола, душегрею скинула на пол и в комнату свою поплелась, чувствуя себя больной и разбитой. А наутро и правда слегла. Не прошло даром бдение ее на опушке лесной да бег по морозу неотступившему. Жар тело ее ломал, кости гнул да сознание выжигал. Маялась в бреду, людей вокруг себя не замечала. Не понимала, кто тряпицей ее душистой обтирает, рубаху на сухую и чистую меняет, не видела, кто одеялом шерстяным ноги ее кутал. Плакала только по отцу и брату да по жизни своей прошлой. Хоть и выжег жар сознание в теле хрупком да обессиленном, а все равно понимала Мирослава: не будет уже как прежде, не будет по-старому. Все разрушил Горын, потому что слаб духом оказался.

Так и промаялась седмицу[2] Мирослава в бреду да в огне болезном, а как отступила хворь – ясно стало, что Мира до конца и не оправилась. Под глазами ее тени черные залегли, щеки впали, а рубаха висела на ней, как на палке. Только вот Мирославе все равно сделалось. Словно хворь все силы ее забрала с собой, всю радость и все тепло, коим Мирослава людей щедро одаривала подле себя. А может, то и не хворь вовсе опустошила Миру, а злоба людская да равнодушие дядькино.

Пусто отныне стало на душе у Миры, пропала радость былая. Сидела она все время подле печи с рукоделием, а из терема старалась не выходить без нужды. Все дни считала до Травного, да вот только не ожидала Мирослава, что желанное сбудется раньше, чем деревья в цвет нарядятся. Стоило капели зазвучать звонко, ручейкам по снегу талому побежать быстрее, дверь в тереме отворилась – и на пороге брат Миры появился. Воротился Святослав домой.

Глава 6

Шумно и громко с его приездом в тереме сделалось. Никто Святослава так рано не ждал, оттого почти вся деревня и повадилась ходить к ним как к себе домой. Кто-то шел, тревожась, что с Богданом дурное случилось, кто-то в надежде на вести благие, заморские, а кто-то и вовсе за сплетнями новыми. Недаром все те, кто приходили, на комнату зашторенную косились – Мирославу высматривали.

Только она к ним не выходила. Лежала, в платок кутаясь, и прислушивалась: не ушли ли еще гости незваные? Полный терем или опустел наконец? Но народ, до сплетен жадный да любопытством жгучим ведомый, все шел и шел. Три дня в тереме деревенские толпились, про Богдана спрашивали, Мирославу глазами по углам выискивали. А как за порогом оказывались, так шептаться принимались о том, что девки в тереме не видать. Мирославе не надо было слышать, о чем они болтают. И без того знала она, как злы бывают языки людские да как беда чужая заставляет их молоть пуще прежнего. Надеялась она только, что приезд брата изменит все, и тогда снова сможет Мира по деревне ходить, глаз от людей не пряча.

На четвертый день Святослав в терем никого больше не пустил. Велел всем по своим избам расходиться да семьями заниматься. Недовольные уходили жители деревни. Мало им сплетен да новостей было. Мира слышала, как Ожана шепталась подле калитки с кем-то, только слов разобрать не могла. Хотела она привстать, к оконцу подойти да послушать, но не успела – Святослав в комнату вошел.

Протянула она к нему руки тонкие, улыбнулась несмело. Неспокойно на душе у Миры было, а все равно она брата рада была видеть, хоть и знала: не тоска по дому его воротиться вынудила.

– Что ж ты, Мирослава, совсем исхудала. Щеки впали, а руки словно веточки тонкие.

Печальным брат ее выглядел, отчего у Мирославы сердце сжалось и заныло. Догадалась она, что дошли до него слухи деревенские, а может, и вовсе из-за них он воротился. Не оставил бы отца Святослав без причины веской да нужды сильной. Не хотела Мирослава вокруг да около ходить. Силы у нее болезнь все высосала, а без сил как беседы долгие вести?

– Отчего ты, братец мой, домой воротился так рано? И почему батюшки с тобой нет?

Вздохнул Святослав горестно. Оглянулся по сторонам, словно ответ отыскать там хотел, да снова на Миру поглядел. Дурно ей сделалось от взгляда его тяжелого. Предчувствовала она беду близкую, что за братом в терем незаметно пробралась. Дыхание ее холодное волосы на руках Мирославы шевелило и сердце тисками ледяными сжимало. Поднялась на локтях она и лицо в ладонях спрятала. Не было мочи терпеть взгляд брата тяжелый. Недолго думал Святослав – сел подле Мирославы, ладонь ее в руках своих грубых сжал и заговорил торопливо:

– Письмо отец получил, Мира. Такое письмо, что, как прочел его, гонца на месте едва не прибил. Я уж думал, случилось что дома, за тебя до смерти перепугался. Отца спросил, а он на меня с кулаками бросился. Насилу уняли его. Всегда отец гневлив был, но чтобы так!

Задохнулась Мирослава, вырвала ладонь из рук Святослава да к стене холодной прижалась.

– Ты знаешь, что в письме том было?

Голос Мирославы не громче шелеста веток ивовых сделался. Понимала она, отчего отец на сына родного кинуться мог, но поведал ли батюшка о том Святославу?

– Письмо отец сжег, да только все равно на словах объяснил мне. Неужто правда это, Мира? Что за ленты яркие да платок расшитый ты… да с Горыном?

Не договорил Святослав, словно слова в горле застряли и протолкнуться наружу не могли. Челюсти плотно сжал он да взгляд от Миры отвел. А оттого еще больнее сделалось ей – ежели брат родной наговорам гнусным верит, больше и надежды ни на кого не остается у Миры. Щеки ее вспыхнули, да только смущаться поздно было. Не просто так отец велел Святославу домой ехать.

– Ты домой зачем воротился? Что отец велел передать мне?

Не ответил ей Святослав, только сел поближе да ладонь ее снова в руках своих стиснул. Совсем на сердце у Мирославы неспокойно сделалось. Святослав не из робкого десятка был, за словом в карман не лез никогда, а тут…

Вздохнула Мирослава горестно, брата утешать принялась:

– Братик, милый, ты не волнуйся. Я любое наказание приму, какое бы батюшка наш ни придумал. Ты только не томи больше, нет мочи терпеть, ожидание куда хуже наказания самого́…

– Ты мне, Мира, для начала скажи, правда в том письме али нет. А потом про наказание речь вести будем.

Мирослава вздрогнула от перемены резкой, что с братом сделалась, да в глаза его родные вгляделась.

– Сам-то ты веришь наговорам этим, Святик?

– Во что бы я ни верил, правда – она одна. И я хочу ее от тебя услышать.

Так холоден голос Святослава сделался, что казалось, режет он больнее листьев осоки. У Миры аж дыхание перехватило да в груди потяжелело. Худо ей сделалось от воспоминаний о руках Горыновых под рубахой, да все равно поведать правду брату надобно было.

Бросилась Мирослава Святославу на шею, заплакала горько. Хотелось ей, чтобы брат поверил ей, защитил от слухов и наговоров, спокойствие прежнее в жизнь вернул, но вера в это угасала стремительно, таяла, как свеча, на столе забытая.

В глубине терема упало что-то. Мирослава голову от груди брата оторвала и прислушалась, хоть и знала, что то Горын ходит. Не оправился он еще от ожогов, что угли оставили. Слаб и хмур был. На улицу почти не выходил да на Миру все исподлобья поглядывал. Руки его плохо слушаться стали, чах он. А Мира все вину свою чувствовала, что дядьку родного покалечила.

Святослав отодвинулся, сжал ладони на хрупких плечах сестрицы да в глаза ей заглянул. Только вырвалась она. Не могла на брата смотреть. Прижалась к груди его снова и еще горше заплакала.

– Мира, ну скажи ты мне как есть. Все понять попытаюсь, ты только правду не скрывай.

Надломился голос Святослава. Погладил он ладонью мозолистой волосы русые, зашептал слова, что Миру успокоить должны были, да все никак не затихала она. Плакала, поверх плеча брата поглядывая. Плакала Мира да вспоминала, как Святослав ее в детстве жалел. И неважно ему было – коленки содранные лечить или занозу болючую вынимать. Любая беда, что с ней приключалась, его внимания стоила. А когда Мира подросла да заботе такой удивляться стала, все отмахивался от нее. Мол, на то он и брат старший, чтобы от любой беды ее защищать. И пока сейчас обнимала его Мирослава да слезы горькие на рубаху лила, подумала, что, может, и есть у нее шанс на жизнь прежнюю. Если Святослав поверит ей, а затем и отца убедит в невиновности ее.

Отстранилась Мирослава от груди брата, утерла слезы, по щекам бежавшие, подняла глаза свои светлые и вдохнула полной грудью. Коль брат он ей старший, надо хоть попытаться правду ему поведать. Как никак, а кровь одна в них.

– Неправда это, Святик, наговоры гнусные. Горын мне сам подарки носить начал, а потом благодарность за них требовать. Я пыталась Ожану предупредить, совет спросить ходила к ней. Думала, ежели она с Горыном поговорит, так он и не станет пытаться задуманное сотворить, да только не поверила мне Ожана, а как Горын рубаху мне на груди рвать начал, так я его углями и пожгла. Не пойму только, отчего вся деревня болтает, будто это я его завлекать стала. Я ж как из терема выскочила, сразу к Ожане побежала, в чем была.

Нахмурился Святослав пуще прежнего. Покачал головой своей светлой да Мирославу по щеке погладил ласково.

– А оттого и болтают, что им сам Горын слова в уста вложил. Отцу письмо тоже дядька написал. Отец потому и поверил ему, даже думать не стал, правда то али нет.

– Так ежели ты скажешь ему, что не так все было, он, может, и гневаться перестанет? Ты же веришь мне? Хочешь, поклянусь тебе…

Дернулся Святослав так, словно больно ему сделалось от слов сестры. Верил ей брат родной. Верил, да что-то не так было. Неужто помочь ей никак не сможет?

– Я тебе верю, Мира. Да только беда в том, что отец и слушать ничего не захотел. Велел мне он в терем воротиться как можно скорее да род наш от позора избавить…

Не договорил Святослав, замолчал, губы снова сжал свои плотно, а Мира еще сильнее задрожала. Чувствовала она, что не по нраву слова ей дальнейшие придутся. Знала, что назад дороги отныне у нее не будет. Понимала – беде быть.

А Святослав все по волосам Мирославу ласково гладил, на лицо заплаканное посмотреть пытался, взгляд ее поймать. Мира ладонь на грудь брата положила, услышала, как сердце его трепыхается, и совсем духом упала. Только все равно торопить брата с ответом стала. Он и не стал тянуть больше и мучить Миру неизвестностью. Стиснул ладонями плечи ее хрупкие и едва слышно произнес:

– Велел отец изрубить тебя на кусочки мелкие да собакам скормить. Слушать меня не стал даже, когда я воспротивился решению этому. А затем добавил, что ежели я вздумаю его приказа ослушаться, то и меня та же участь ждет.

Кровь от лица у Миры отхлынула, да крик отчаяния полный в груди застрял. Поняла она, что не зря беду пророчила себе. Не поверит ей батюшка, раз Святослава слушать не стал. Брату своему поверил сразу и даже мысли не допустил, что врет все Горын, на Миру наговаривает, чтобы обелить себя от деяния дурного. Боль разгорелась в груди хуже углей печных. Видела Мирослава, как больно Святославу и от вестей дурных, что в терем принес он, и от того, что сделать ему надобно было. И пусть не хотел он сестру родную наказывать так страшно, а все равно отца ослушаться боялся. Знал, что Богдан сам правосудие тогда вершить будет – и не только над Мирославой, но и над Святом самим.

– Как же так, Святик. Врет же Горын все…

– Знаю, сестрица милая, знаю.

Святослав затих, руки безвольно опустил вдоль тела и глаза отвел, чтобы лица Миры не видеть больше. Тут ей и стало все ясно окончательно: не будет от брата помощи в беде ее. Как бы ни любил ее Святослав, а своя жизнь ему всяко дороже, чем сестры родной.

– Мира, ты сбеги ночью.

Святослав так тихо молвить начал, что решила Мира сначала – померещилось ей. Не мог Свят так просто смириться с участью ее страшной, не похоже это было на брата ее, сильного и решительного. Но как поглядела она на Свята, так сразу и поняла: раз глаза отводит, губы свои кусает, значит, нет у него духу бороться за нее. И не станет он.

– Куда же я пойду?

Не верила Мирослава, что с ней это все на самом деле происходит. Не понимала, как ее жизнь дочери купеческой, веселая да сытая, так оборвалась внезапно. Некуда идти ей было, до деревни соседней верст сто было, не меньше. А кто ей бежать поможет, коль брат родной в помощи отказывает?

– Не знаю, Мира. Только не вынуждай меня наказание отцовское вершить. Не могу я руку на тебя поднять. Все противится внутри меня этому, да только ты отца не хуже моего знаешь. Воротится и обоих нас порешит.

Тоска страшная в голосе Святослава звучала. Знала Мира, как он жизнь свою ценит, как дорожит ею, и понимала, что не может ни за что у брата ее отнять. Не виноват Святослав был в том, что Горын ее совратить решил. А значит, и наказывать его не за что было.

Обхватила Мирослава ладонями лицо брата, к себе развернула. Выть ей хотелось от отчаяния и боли, что душу ее рвали острыми когтями волчьими. Да не осталось слез вовсе. Все выплакала она, пока надежда в ее сердце еще теплилась. А коль погасла надежда, как свеча от сквозняка затухает, так и плакать уже толку не было.

– Не горюй, братец. Все решится как-нибудь.

Потемнели глаза Святослава от слов ее, словно он решение трудное, но единственно верное в этот момент принял. А Мирослава только улыбнулась ему несмело. Сама не верила в то, что говорила, знала: как прежде уже не сделается. Да и выход у нее только один оставался. И как бы ни противилась душа ее, все же придется ей с домом отчим прощаться вскорости.

Глава 7

Не о чем им было больше со Святом беседовать, а потому он и не стал задерживаться в комнате Миры. Бросил на сестру взгляд, полный печали, да так и вышел. Тоскливо Мире стало, что не попрощались они с братом по-человечески, но только знала она: стоит ей озвучить решение свое, так сразу сердце ее надвое расколется. Пока вслух не сказала, что сбежать удумала, будто и не решила ничего.