Ведьмино зеркальце

Ожана говорила твердо и так же твердо сжимала плечо Мирославы, словно таким образом хотела лучше донести до нее свои слова. Мирослава вгляделась в морщинистое лицо соседки, силясь отыскать там истину. Лицо Ожаны было хорошо знакомо Мире. С тех пор как мать Мирославы умерла, именно Ожана чаще всего в их терем наведывалась. Сначала Богдану – отцу Мирославы – по дому помочь, позже – чтобы помочь уже самой Мире да обучить ее хоть немного. Чему ее купец научить мог? Не была бы Мирослава хозяйкой хорошей, коль не забота соседки. И подруги верной не было бы без нее. Ведь Храбра именно так в тереме купеческом и оказалась – пришла матери помочь да с Мирославой сдружилась. Доверяла Ожане Мира, как самой себе доверяла. И хоть годы не пощадили соседку, а все равно ее лицо родным Мире было. Оттого и поверила она в слова Ожаны. Подумала, что правда не так поняла Горына.

– Может, права ты, матушка, – отводя стыдливо взгляд, пробормотала Мирослава. – Да все одно что-то с дядькой творится.

– Я поговорю с ним, – твердо произнесла Ожана. – Выясню, что за беда на сердце его лежит. А тебе, Мира, замуж пора. Вот воротится отец твой, так я сразу с ним этот разговор зведу. Засиделась ты в девках да при брате холостом. Давно пора в мужнин дом тебе.

Мирослава покорно кивнула, хоть мысль о замужестве ее вовсе не радовала. Не хотела она как все – без любви замуж выходить. Со страхом ждала, что сваты однажды в дом явятся. Оттого и пряталась в тереме, не ходила с Храброй на гулянья, чтобы не приметил кто дочь купеческую, не позарился на ее косы русые. А все одно родные твердили – замуж пора.

– Сначала Храбры свадьбу сыграть надо, – с трудом находя в себе силы, отозвалась Мирослава. – А там и мне жениха подыскать можно.

Не хотела она сейчас свое замужество обсуждать, проще было с Ожаной согласиться, а как отец воротится, так она его мигом уговорит, что в отеческом доме ей всяко лучше будет.

Встала Мирослава с лавки да плотнее закуталась в платок расписной. Глянула за окно, на снег, что в лучах солнца искрился, да на лужицы с водой талой и задрожала. Может, и права была Ожана, да все равно не по себе Мирославе было домой возвращаться. Знала – то недоброе, что в душе Горына поселилось, однажды наружу выберется, и тогда быть беде.

Глава 3

Медленно текли дни в деревне, так же медленно и зима отступать стала. Морозы вернулись, окрепли, лужицы талые льдом сковали. А Мирослава с каждым днем чахла на глазах оттого, что страх душу ее разъедал. Страх животный, словно чуяла она – беда грядет. И потому старалась Мирослава как можно реже с дядькой видеться. На стол утром накрывала, пока он спал, а потом на улицу убегала, гуляла вдоль кромки леса до тех пор, пока мороз кусаться сильно не начинал, а как совсем невмоготу становлось на улице студеной находиться, в терем возвращалась. Так и пряталась она от Горына, раз другого способа обойти беду не придумала.

Дядька же вел себя как и прежде – по-отечески заботливо, да только Мирослава все равно ловила взгляды его жаркие, отчего щеки ее румянец стыдливый покрывал. Знала, что на уме у дядьки, знала, да сказать никому не могла. Боялась, что люди не поверят ей, как Ожана не поверила. Засмеют да слухи по деревне пустят. Надеялась только на то, что у Горына духу не хватит зло чинить или отец с братом воротятся раньше.

Так и жили они вдвоем какое-то время, друг с другом почти не переговариваясь, пока не пришел как-то дядька с кузницы и платок Мирославе новый не принес. Красивый платок, узорами яркими расшитый, нитями алыми украшенный. Мирослава руку протянула, чтобы платок взять, да тут же отдернула, словно платок змеей ядовитой обернулся.

– Бери, Мира, что же ты? – хрипло пробормотал Горын. – Я же от чистого сердца.

Замешкалась Мирослава, боязно ей было подарки дядькины принимать. Видела, чего душа его почерневшая требует, знала, что неспроста он подарки носить ей начал, да все равно сомнения в ней слова Ожаны поселили. Так и металось сердце ее глупое, словно пичужка, в силки пойманная.

– Балуешь ты меня, дядька, – потупив взор, прошептала Мирослава, все еще не беря платок из рук его огрубевших. – Отец приедет, наругает. Знаешь же, что не любит он подарки без повода дарить.

– Не наругает. Бери платок, Мира. Бабка на площади, что торговала ими, сказала – этот лучше всего на русых косах смотреться будет.

Мирослава помолчала немного, потом щеку нервно изнутри прикусила, кивнула и ладони к Горыну протянула. Всем сердцем хотелось верить ей, что нет в нем мыслей недобрых, что заботится он о ней как о племяннице родной. Надоел ей страх, внутренности сжимающий, устала прятаться на опушке леса холодного.

– Спасибо, дядюшка, – прошелестела тише ветра.

Мирослава платок забрала, руками ткань мягкую огладила. Красивый подарок Горын ей принес. И точно для нее платок расшит был. Цветы яркие губы ее розовые оттеняли, нити золотые на солнце блестели да к косам русым подходили. Накинула на плечи Мирослава платок, покрутилась на месте да улыбнулась несмело.

– Ох, и красивая ты, Мира, – с каким-то сожале-нием в голосе произнес дядька. Мирослава смутилась, но Горын словно и не заметил румянца ее стыдливого. – Люди на площади поговаривали, что скоморохи какие-то проездом в деревне нашей и обещали они вечером народ порадовать. Сходила бы ты с Храброй. А то когда еще праздник такой случайный у нас будет.

Мирослава в платок новый укуталась да на дядьку прямо посмотрела. Не смутился Горын, выдержал взгляд ее пристальный.

– А ужин как же?

– Да что я сам каши не сготовлю? – Горын стянул шапку меховую с головы, к груди прижал и рассмеялся заливисто. – Все ж не младенец я несмышленый. Иди, Мира, да не беспокойся обо мне.

Мирослава кивнула дядьке и бросилась наряжаться на праздник. Редко к ним скоморохи бродячие заглядывали, чаще в города большие, а к ним в деревню разве что на праздники. Не могла она упустить случая такого, так еще и платок новый хотелось показать подругам. Хоть и была Мирослава дочкой купца, да не шибко баловал отец ее, в строгости воспитывал, не привыкшая она была к подаркам без повода, да еще таким шикарным, как платок новый.

Надела Мирослава рубаху самую красивую, волосы в косы тугие заплела да вокруг головы кольцом сложила, душегрею накинула на плечи, а на голову платок повязала. Оглядела себя и засмеялась несмело. Так страх ее измучил, что совсем бледна и худа стала, щеки впали, плечи опустились, но как про гулянья шумные подумала, на душе всяко радостней стало.

Выбежала Мирослава в кухню, покрутилась снова, на дядьку не глядя, да в сени побежала, где и догнал ее голос Горына встревоженный:

– Ты только допоздна не гуляй, Мира. И одна потемну домой не иди. Или с Храброй вместе, или пусть вас проводит кто из парней.

– Хорошо, дядюшка, – крикнула Мирослава из сеней, ноги в валенки засовывая. – Не волнуйся, не поздно ворочусь.

Хохотнула коротко, выскочила на улицу да к избе соседской побежала. Тропинка уже давно в снегу протоптана была. Хоть и сыпала еще крупа с неба изредка, да следы Мирославы засыпать не могла никак.

Уговаривать подругу на гулянья идти не пришлось вовсе. Храбра как услышала, что скоморохи на один вечер в деревню забрели, так и бросилась в комнату за душегреей.

– Ох, девки, куда ж вас понесло? – по-доброму ворчала Ожана, глядя на то, как дочь ее волосы переплетает. – Тебе вообще дома сидеть надобно, Храбра. А то вернется Святослав, услышит, как ты ни одной гулянки не пропустила в деревне, и не женится на тебе.

– Да ладно тебе, матушка, – укорила соседку Мирослава. – Коль любит ее брат мой, ни в жизни не поверит в слухи глупые.

– Наивная ты, Мирка, ох и наивная, – покачала головой Ожана. – Иной раз слухи во́йны развязывали, а тут свадьбу одну расстроить. Повзрослеть тебе надо да поумнеть.

Не обратила внимания Мирослава на слова ее колкие. Верила, что Свят ни за что не станет слушать наговоров злых, да и не собирались подруги с парнями по округе расхаживать. Вся деревня судачила про то, что Храбра почти сноха купеческая, а дочь купца и подавно никто не посмел бы обидеть. Все же не последним человеком здесь Богдан был.

– Ох, матушка, да что про меня говорить? – рассмеялась звонко Храбра. – Я же на площадь схожу, на скоморохов погляжу да в избу сразу ворочусь.

– Смотри мне, – Ожана погрозила дочке пальцем и к Мире обернулась. – А ты следи, чтобы ничего не натворила голова ее бедовая. Ясно?

– Ясно, матушка, ясно, – улыбнулась Мирослава.

Так тепло на душе ее стало от брани Ожаны. По-доброму она бранилась, от беспокойства и заботы искренней. Дочку свою любила и судьбы ей счастливой желала. Так это трогательно было, что у Миры сердце защемило от тоски по матери своей. Она на Ожану глянула и бросилась соседку обнимать.

– Полно тебе, – пробормотала Ожана, по голове Миру поглаживая. – Все, идите уже, а то не протолкнуться будет на площади скоро.

Храбра, звонко смеясь, ухватила Мирославу за руку и потянула к двери. До площади почти бежали они, так хотелось им на скоморохов поскорее посмотреть. А как добрались, так и ахнули от удивления.

Соморохи те в Княжий Град на праздник ехали, а в деревне всего на ночь остановились, но решили деревенский народ порадовать, отблагодарить за гостеприимство, потому и праздник настоящий устроили. Все там было: и песни дивные, и костюмы расписные. Даже медведя живого скоморохи с собой привезли.

Так понравился праздник Мирославе, что совсем про время она позабыла. Взгляда не отрывая, она с восторгом следила за акробатами, слушала песни заморские и звонко смеялась от шуток скоморошьих.

– На, держи, – Храбра протянула Мирославе напиток, медом пахнущий, и та, не задумываясь, сделала глоток да закашлялась от горечи нежданной.

– Ты что, Храбра, – утирая рот от напитка терпкого, пробормотала Мира. – Это же медовуха.

– Так я знаю, – Храбра, ни капельки не смутившись, захохотала. – Праздник же! Что от кружки-то одной будет?

Мирослава лишь головой покачала осуждающе. Ей одного глотка хватило, чтобы напиток хмельной в голову ударил, а Храбра будто и не замечала, что с подругой ее делается.

– Пойдем домой, – потянула подругу за рукав меховой Мирослава. Враз настроение веселое улетучилось. – Устала я, да в голове теперь шумит.

– Ну так не кончился праздник еще, Мира! – воскликнула Храбра.

– Так поздно уже. Матушка твоя наругает, и Горын волноваться будет, – продолжала тянуть подругу Мира.

Храбра окинула взглядом площадь гудящую, на скоморохов тоскливо посмотрела и голову понурила.

– Права ты, пора нам. А то и правда соседи потом брату твоему глупостей наболтают.

Мира кивнула, чувствуя, как шум в голове усиливается, посмотрела на толпу пеструю, затем взяла Храбру под руку и повела в сторону дома.

Ветер снег колючий бросал в лицо, тропки запутывал, так и норовил платки с голов опущенных сорвать. Мира хмурилась, снег с ресниц смахивала да все шла вперед, Храбру крепко придерживая. Казалось, не дойдут они уже, так пурга не на шутку разыгралась, да только как к забору знакомому подошли, враз стихла.

Распрощались подруги у терема купеческого. Мирослава постояла у крыльца, глядя на то, как Храбра торопливо по дорожке протоптанной бежит к избе своей, вздохнула да сама домой пошла. Думала, спит уже Горын, загуляла она совсем сегодня, поздно пришла, да вот только дожидался ее дядька. На лавке сидел у печи растопленной, в окно все глядел.

– Поздно ты, Мира, хоть и обещала, что не задержишься.

Недоволен Горын был, а Мирославе стыдно стало. Волноваться дядьку заставила, хоть и не хотела. Загулялась, забылась под музыку веселую.

– Прости, дядя, – прошептала Мирослава да к печи поближе подошла.

Мороз ночью злее стал, продрогла Мира совсем, пока к терему сквозь пургу пробиралась.

– И как праздник? Понравился тебе?

– Понравился. – Не слышала Мирослава ноток опасных в голосе Горына, а может, то хмель в ее голове не давал опасность распознать. Скинула она душегрейку, к печи подошла, к дядьке спиной встала и губами от холода онемевшими произнесла: – Вот только продрогла я вся.

Мирослава кочергу взяла, чтобы угли в печи помешать, наклонилась, да голова у нее и закружилась. Едва на пол не рухнула. Подхватил ее Горын, к груди своей прижал. Мирослава обрадовалась сначала, что об пол не расшиблась, но как только зашептал дядька жарко на ухо ей, враз кровь от лица отхлынула.

– Ну так давай согрею тебя, Мира.

Мирослава обмерла в руках его крепких. Ужас ледяной сковал ее тело, не дал пошевелиться, душа в пятки опустилась, и показалось Мире, что чувств она сейчас лишится. Знала же! Чувствовала, что недоброе Горын задумал, но поверила Ожане, убедила себя, что показалось ей.

А руки Горына все сминали тонкую ткань рубашки, блуждали грубо по телу невинному, вызывая у Миры тошноту и панику.

– Пусти меня, дядька, – с трудом выдавила Мирослава. – Пусти, не совершай непоправимого.

– С ума меня свела, – словно не слыша мольбы ее, шептал Горын. – Сна и покоя лишила, а значит, только тебе и под силу желание мое голодное унять.

Мирослава закричала, да только спали все в деревне, никто не слышал криков ее страшных, никто на помощь прийти не мог.

Холодные слезы из глаз ее на рубашку капали, пока Горын прижимал ее к себе крепко. Застыла Мирослава от ужаса и стыда, так и стояла, пока дядькины руки по телу ее жадно шарили. Но как только треск рубашки услышала, так словно и очнулась от сна кошмарного. Забилась в руках его сильных, закричала еще пуще. Хоть и был Горын больше Мирославы, а желание выбраться из рук его, что в тиски превратились, придало Мире сил недостающих. Вырвалась она, к печи бросилась, схватила совок, углей полный, да в Горына не глядя бросила. Закричал дядька, углями ошпаренный, на лавку опустился, ладони к лицу обожженному прижал и завыл зверем раненым.

– Что ж ты творишь, дурная?! – кричал Горын.

Только Мирослава не слышала его уже – как была в рубахе порванной да босая совсем, на улицу выскочила. Ноги в снегу утонули, но не обратила она внимания на холод, что кожу ее нежную жег, так и бежала к избе соседской. Слезы лились по щекам ее бледным, дорожки ледяные оставляя. Страшно Мире было, страшно и тошно от того, что дядька чуть не сотворил с ней. Кожа горела от прикосновений его грубых, и казалось Мирославе, что вовек она от ощущений этих не избавится.

Добежала она до избы соседской и принялась в дверь колотить, что мочи было. Не открыл ей никто – спали Ожана с Храброй давно. Да вот идти Мире больше некуда было. Так и стояла она босая на снегу да в дверь колотила, пока заспанная Ожана на пороге не появилась.

– Дурная, что ли, совсем? Ночь на дворе!

Мирослава всхлипнула, руки к соседке, что матушку ей заменила, протянула да так без чувств к ногам Ожаны и свалилась.

Глава 4

Горын выл, сидя на лавке и не решаясь руки от лица обожженного оторвать. Полный совок углей с испугу Мирка набрала да в лицо дядьке бросила. Чертова девка!

– Да чтобы тебя Леший взял, – прошипел зло Горын, осторожно отнимая ладони от щек.

Кожу на лице саднило. Горын чувствовал, как местами пузыри надуваются, и не знал, за что хвататься ему. То ли за Миркой бежать, чтобы она по всей деревне не растрепала, что он к ней под рубаху полез, то ли лицо в ведро с водой студеной окунать. Плохо Горыну было. Не от того, что чуть не случилось, а оттого, что лицо обожженное огнем горело, а жар от щек пылающих по всему телу словно ядом расползался. Встать бы да умыться надобно, только не осталось сил у Горына. Все истратил на борьбу со своим желанием темным, да все равно проиграл ему.

Хоть и чуял он вонь кожи горелой да бороды подпаленной, а все равно казалось, что Мирославы запах еще в тереме витает. Горын вспомнил, как она взгляд скромно потупила, когда поняла, что он ждет ее, спать не ложится, да как задрожала от холода. Вспомнил и об одном пожалел – что к печи так близко стоял и у Миры шанс сбежать появился.

Дверь терема заскрипела тихо, неуверенно, а затем, ветром ведомая, хлопнула о косяк. Горын приготовился встречать соседей с вилами, да вот только больно тихо было в сенях. Не так бы соседи шли суд над насильником вершить. Да и не собрала бы народ Мира так быстро.

– Горын? – голос Ожаны звучал встревоженно, но не угрожающе.

Горын усмехнулся в слегка подпаленные усы и устало прислонился к холодной стене. Некуда Мирославе было бежать, кроме как к соседке. Стыдно, поди, стало, а может, решила, что сама виновата. Нахмурившись, Горын обессиленно лег на лавку и принялся дожидаться гостей незваных.

– Горын, ты где? – чуть громче окликнула его Ожана.

– Тут я, соседка, у печи.

Выгнать бы ее, да только помочь она могла Горыну. Знал он, за какие ниточки подергать надобно, чтобы соседка голос совести замолчать заставила. Ожана ступала мягко, да все одно – торопливо подошла к лавке и прищурилась.

– Неужто правду Мирка сказала? – уперев руки в бока, запричитала она. – Ты что, старый, совсем из ума выжил? На девку молодую позарился, так еще и племянницу родную. Ты знаешь, что с тобой Богдан сделает, коли узнает?

Горын глаза прикрыл и вздохнул шумно. Ни о чем он не думал, когда Мирославу обнимал жарко. В голове пусто и звонко было, да вот теперь расхлебывать придется. Богдан скор был на расправу и гневлив сильно, но только он мог и не успеть суд над Горыном свершить, коль пожалуется Мирослава старосте деревенскому. Тот еще строже брата Горынова был. А значит, надо сделать так, чтобы не узнал никто.

– Плохо мне, Ожана, – вместо ответа простонал Горын.

– Без тебя вижу, что плохо. Чем она тебя так?

– Угля совок.

Ожана охнула, руками всплеснула и наклонилась к Горыну поближе. От ее стонов и причитания совсем дурно ему сделалось. Неужто все так плохо на лице его было?

– Ох, что ж будет теперь?! – Ожана головой качала да ожоги на лице Горына рассматривала. – Что ж ты руки свои блудливые при себе держать не смог?

Горын приподнялся на локтях да за руку Ожану крепко схватил. Поздно причитать да охать, решать надо было что-то да побыстрее, пока Мирка не успела всей деревне разболтать.

– Где Мирослава? – Горын хоть и был жаром да ожогами ослаблен, но ладонь его крепкими тисками вокруг руки Ожаны сжалась.

– У меня, – не то простонала, не то просипела соседка с перепугу.

– Поможешь мне, – и таким тоном Горын слова эти произнес, что ясно стало – не просьба это – приказ.

– Да с чего мне помогать тебе, старый? Ты рехнулся? Сам на виселицу идти вздумал, так еще и меня за собой потащить решил?

Горын еще злее сделался.

– А ты, говорят, снохой купеческой стать хочешь?

Снова ахнула Ожана, отпрянула от Горына, руку свободную ко рту прислонила, а он только усмехнулся недобро. Знал, на что давить стоит, чего сердце корыстное Ожаны жаждет.

– Что ты…

Охрипла соседка от неожиданных слов его, а Горыну только того и надо было – чтобы испугалась она, о будущем своем подумала. Не столько ей счастье Храбры устроить хотелось, сколько родственницей купеческой стать, а то, что Храбра Святослава полюбила, так то удача большая. Ради того, чтобы свадьба не сорвалась, Ожана готова была на все пойти. Знал это Горын. И что Миркой пожертвовать согласится соседка ради планов своих, тоже знал.

– А вот то, – медленно убирая палец за пальцем, выпустил Горын руку Ожаны и на лавку обратно лег. – Коль не хочешь, чтобы свадьба расстроилась, поможешь мне, иначе я Богдану скажу, что Храбра твоя со всей деревней путалась.

– Кто ж поверит тебе? – без сил опустилась Ожана на лавку, что под окном стояла.

– Да разве надо, чтобы поверил кто-то? – коротко хохотнул Горын. – Хватит и того, что слухи по деревне поползут. Ты Богдана так же как я хорошо знаешь и понимаешь, что он в жизни не позволит сыну жениться на Храбре твоей, ежели хоть один слух до него дойдет.

– Страшный человек ты, Горын, страшный, – сипло пробормотала Ожана.

Но знал Горын, что уже согласна она на все, лишь бы не выполнил он угрозы своей. И способ, чтобы обелить себя в глазах всей деревни, тоже знал. Осталось, чтобы Ожана ему подсобила, тогда и ей счастье будет, и Горыну жизнь спокойная, а что с Мирославой станется – его и не волновало совсем. Не выделывалась бы девка, не строила из себя невесть что, и проблем у нее не стало бы, а так – сама виновата.

* * *

Мирослава не помнила, как Ожана ее в дом затащить сумела. Она вообще мало что помнила с того момента, как из рук грубых дядькиных вырвалась. Знала лишь, что сумела она, добежала до дома соседского, а значит, не страшен ей отныне Горын. Ничего не сможет он сделать ей.

Плохо Мире было, болело все тело, а вместе с ним и душа ныла. Бормотала все время Мирослава в бреду. За руки кого-то хватала, отца да брата звала на помощь. Ладони чьи-то нежные, заботливые гладили по волосам ее, лоб протирали водицей душистой, а Мира уже и не понимала, где она и кто ее обнимает за плечи ласково.

– Мирушка, ну что же ты, – голос подруги просочился в сознание ее угасающее. – Напугала нас так, волноваться заставила. Мамка аж посреди ночи к Горыну помчалась.

Не зная, сколько в беспамятстве времени провела, но как только услыхала Мирослава имя знакомое, глаза свои синие распахнула и на Храбру в страхе уставилась.

– Не надо матушке в терем ходить, Храбра. Не надо! – сжала она ладони свои на запястьях тонких. – Горын… он ведь… – надломился голос Миры, слезы крупные, как жемчуга, из глаз покатились, дорожки мокрые на щеках оставляя. Страшно ей сделалось. Что, если Горын с Ожаной что-то сотворит?

– Мирка, ты чего? – Храбра села на лавку подле подруги, руки аккуратно из хватки ее высвободила, обняла за плечи да голову на макушку положила. – Ты головой ударилась, что ли? Что за глупости такие говоришь? Про Горына…

Не дослушала Мирослава подругу, оттолкнула Храбру, к стене холодной прижалась да руками себя за плечи обхватила. Дрожь ее крупная била. От страха да от обиды, что не верят ей. Тогда не поверила Ожана, и сейчас дочь ее не верит. А коль сразу бы к словам Миры прислушались, с Горыном поговорили, ничего и не случилось бы. Не отважился бы тогда Горын руки распускать и к Мире под рубаху лезть.

– Ты думаешь, я рубаху на груди сама порвала? – внезапно севшим голосом хмуро Мирослава у подруги спросила.

– Не знаю, Мира, – Храбра свела брови черные к переносице. – Знаю, что в бреду ты в избу вломилась да про Горына ужасы бормотала, сама не понимая, что мелешь.

Злой голос у Храбры был, интонация матери в нем легко угадывалась.

– Ожана тебе свои слова в уста вложила, – осуждающе покачала головой Мира. – Ты ими со мной и говоришь.

– А что еще мне сказать тебе? – подруга с лавки подскочила, руки на талию осиную положила да ногой топнула. – Ты от тоски по брату совсем дурная сделалась! Это где ж такое видано, чтоб дядька да на родную племянницу с мыслями такими черными полез?

– В тереме купеческом, – Мирослава говорила спокойно, холодно даже, только внутри нее огонь разгорался. Это если ей родные, близкие самые не верят, что ж остальные начнут говорить? Что сама она к дядьке пришла? Сама помыслами нечиста была? – Уйди, Храбра. Дай мне одной побыть.

– Куда ж я уйду, – зло усмехнулась подруга, – коль это ты в избу мою пришла?

Мирослава вздрогнула от слов ее, как от удара жгучего. Задрожали губы ее, слезы с новой силой из глаз побежали. Некуда ей идти было, не могла она в терем воротиться. Что, если дядька начатое до конца решит довести? Не было у Мирославы сил больше противиться ему, не совладает она с Горыном еще раз.

Скрипнула дверь, и ветер с улицы стужу в дом принес. Мира повернула голову к сеням и в страхе сжалась вся. Только на пороге всего лишь Ожана возникла, снег с плеч сбивая варежками пуховыми.

– Пришла в себя? – неласково буркнула она, Миру оглядывая. – Это хорошо. А то Горыну помощь твоя не помешает.

Кровь Мирославе в голову бросилась от слов соседки.

– Какая помощь, матушка?

– Ожоги лечить его, какая ж еще?

Ожана голову к плечу склонила да на Мирославу в ожидании уставилась. Словно та уже прямо сейчас должна была в терем мчаться на выручку к дядьке.

– Вы что, в терем меня гоните?

Мирослава готова была на колени упасть. Молить Ожану о защите, лишь бы в терем не возвращаться. Надобно письмо отцу написать, сказать, чтоб воротился он домой поскорее, к старосте деревенскому бежать за помощью, но никак не Горына от ожогов лечить…

– А не ты Горыну в лицо углями сыпанула, а? Кто ж теперь помогать ему будет? Или ты дядьку родного так и помирать бросишь?

– Матушка, – протянула руки Мирослава к Ожане и зарыдала пуще прежнего. – Ты что же говоришь такое? Сама же знаешь, что он… Меня… А теперь домой воротиться вынуждаешь. Я не могу, не проси даже… Не пойду в терем.

– Да чтоб тебя! Ну что ты как дурная, в самом деле? – Ожана руками всплеснула да к лавке поближе подошла. – Ну как ты про Горына такое говорить можешь? Самой не стыдно? Жар у тебя, может? В бреду оно и не такое привидится.