скачать книгу бесплатно
Никто его выворачивать не намеревался: мы вышли себе спокойно в дверь, и он лишь проводил наши спины своим фирменным огорчительным глазом, облоктевая свой бесполезный стол.
– Не будет никакого урока, Каляцкий, – потщилась еще раз его спасти выходившая последней учительница. – Ты что, не понимаешь?
Он промолчал, выражая лицом выпуклое сопротивление, и остался сидеть одинешенек в пустом кабинете, наш вконец поверивший директору маленький взрослый староста.
Происходящее воодушевило всех, включая девочек и бескрылых увальней. Впереди гурьбы, совершенно не боясь никого, повалил Деменко, махая целлофановым пакетом с книжками; англичанка семенила следом, скромно засунув руки в рукава и закольцевав их до бесконечности. Мы двигались с приятным страхом, не галдя, но особенно и не крадучись: торжественно: и, слыша глупые ливни слов из кабинетов, радовались, что свой такой ливень смогли хоть на недолго оборвать.
– Блин, никто не знает! – шептал мне Рысак. – Козырно!
На нашем пути старел кабинет химии, в двери которого стекло покрывало окно, и химица шевелилась возле доски, и десятиклассники грустили на виду у коридора. Ведомые смелой англичанкой, мы не дрогнули и прошествовали в химическом глазу, затрагивая склоненные в рабстве щучьи затылки своим свободолюбием и решимостью. Химица остановила молекулы, падающие из речи, и, застыв с указкой на формуле, вперилась в нашу процессию.
Англичанка кивнула привет, и химица, сжигаемая черным любопытством, метнулась к двери.
– А куда это вы идете всем классом? – высунулась она в коридор.
– А это мы на улицу гулять, Ирина Степановна, – улыбнулась англичанка, и мы в подтверждение тоже улыбнулись, будто любим химицу, или уважаем: сбыли ей наши хорошие детские лица.
– А урок? – глотнула химица.
– А мы его сегодня не хотим, Ирина Сепановна. Идем прогуливать.
– Я что-то не поняла: по какой причине?
– Там осень стоит. Жалко пропускать, – ответила англичанка и безотлагательно повела нас дальше.
Химица, зная правду, отшиться так просто уже не могла.
– И мне жалко пропускать, – бежала она за нами, бросив свой класс. – Что, тоже теперь урок прогулять, что ли? Если всем жалко, то всем прогулять?
Темный коридор был похож на темницу, и она была похожа на выросшее в темноте растение.
– Ирина Степановна, вы совершенно правы! – соединив брови, сказала англичанка. – Пойдемте вместе!
– Я не могу! – шептала химица, сияя от радости как вакшенный сапожок.
– Сколько можно указкой пырять, Ирина Степановна! – тоже перешла на шепот англичанка. – Неужели за всю жизнь ни разу не прогуляем?
– Да, – уговаривалась химица, – очень хочется.
– Бросайте свой неблагодарный класс, и за нами, – неукоснительно спускалась англичанка во главе нашего косяка на первый этаж.
Химица растерянно катила ноги, тремя частями будучи с нами, а двумя оставаясь за класс. На лестничном свету ее веснушки шало серели, походя на кривые заплатки.
На первом ярусе терял время, толкая стену, физрук в нарядном лоснящемся спортивном костюме. Его лицо обманывало публику, имея лоб, и имея маленькие, как младенческая ладонь, теплые, обдыханные носом усы.
Говоря с нами, он вздувал глаза и вел себя как дурак, потому что считал нас маленькими детьми. Больше всех он любил Рысака, потому что чувствовал в нем родную душу.
– Рысак! – громогласно кричал он издалека.
– Что, Петр Петрович? – жалобно отвечал Рысак, стыдясь такой фамильярности.
– Иди-ка ты сюда, – многозначительно звал физрук, пугая Рысака возможностью получить подзатыльник. Рысак, шаркая ногами, подходил, и физрук просто жал ему руку или тряс плечо: настоящие подзатыльники он любил давать экспромтами, исподтишка.
Его полный желудок жужжал, как торпеда, высверливаясь из живота и вставая над пупом ракетой костюма. Сонные глаза глядели в ноги, зубы цвета тростникового сахара были сжаты в кулак. Избегая соударения, мы распустили построение и обтекли физрука.
– Хау ду ю ду? – нахально поинтересовался он.
– Гулять идем, Петр Петрович, – честно ответила англичанка.
Физрук сопоставил отряд балагурящих одетых нас, блестящую осень за окном, англичанку, кудрившуюся из-под шапочки, школу вокруг себя, экономящую свет, и жадная крокодилья зависть проникла в него.
– Можно с вами? – спросил он, взяв двух пацанов за головы, как сыновей: демонстрировал, будто может временно ради англичанки быть педагогом.
– Разумеется, можно, и даже необходимо! – ответила англичанка, пыша скоростью. – Неужели я оставлю вас толкать здесь стену? Немедленно на улицу – там день!
Довольный физрук отпустил головы, зашел вперед и открыл нам высокую дверь, и мы живо вытряхнулись на воздух.
Там было не так уж и хорошо, как казалось из кабинета. Свежевато.
Стоял ветер, прямой, как палка, и холодный, как снеговик. Страшный и странный, ползающий змеей. Лопнувший, осенний. Как я.
Стоял красиво: по асфальту воробьями прыгали листья, трава ползком кралась в тепло, лежа на боку. Желтая и красная команды деревьев резвились, перехватывая у друг у друга шквал мяча. Страстные, блудливые рябины достали гроздья и терпко обняли воплем своей увядшей красоты погоду. Городом и порталом неба получался гнетущий крест.
Химица, обданная прохладной струей, съежилась и задала стрекача назад в школу.
– Я за курткой! – крикнула она спиной.
Физрук вырвался вперед и по привычке зашел на школьный стадион, а мы послушно повернули за ним, пересеча лежавший крупой на голой земле беговой асфальт.
Мальчики бросились носиться, девочки, грея руки в карманах, шептаться, а физрук виться возле англичанки и нарочно касаться ее рук обтянутым в молнию, першим вон желудком.
– А почему вы не на уроке? – спросила из вежливости англичанка.
– Физкультура первым уроком не бывает, – шаркнул он, прислонившись к ней костюмом.
– Почему? – отогнулась она от касания.
– Не знаю, – признался физрук. – Таков приказ.
Тупой: чтобы дети проснулись перед спортом, но я этого не сказал.
– А я вообще-то переводчица, – вдруг призналась англичанка.
Физрук ее сразу зауважал и убрал свой костюм.
– Да я сам раньше стихи писал, – вспомнил он.
Тут я увидел, что Рысак катается на Деменке, и во мне взыграл задор. Я метнулся к ним, даровал Деменке свободу и оседлал Рысака.
– Но! – погонял я, стуча в него пяткой. – Давай, Рысачина!
Рысак давал, с трудом переставляя по лужам ноги, а освободившийся Деменко злорадно мстил, аплодируя по его щекам.
– Если ты щас не прекратишь, Дименко, – угрожал Рысак, – то я не знаю, что щас сделаю!
Через некоторое время я слез, и Рысак снова оказался всадником Деменки, а Деменко – рысаком Рысака.
– Скачи, козел! – правил Рысак. – Скачи! Через забор!
– Зырьте все: Каляцкий! – крикнул Студеный, показывая пальцем.
Все позырили: в окне покинутого нами кабинета одиноко находился староста и впивался в нас увеличенным темным взглядом.
Каляцкий-Каляцкий, подумал я.
Толстостеклый ты очколуп!
Даже девчонки пошли скитаться в золот листьев октября, а ты где?
О чем думаешь, сидя один в безрадостном кабинете?
Почему не идешь?
Не хочешь никого катать?
Так вышел бы хоть пошпионить, нам не жалко.
– Зырьте: и директор! – прибавил Студеный, и в окне около Каляцкого появился директор.
Директор выглядел недобро, зато, если приглядеться, стал добрее Каляцкий. Он всего лишь бликовал в окне, но казалось, что он королевский шут, радостно жонглирующий своими лицами.
Философски говоря, я посмотрел на директора, не отдавая себе отчет, и лишь через пять минут осознал, что смотрел недавно на директора. Это так меня повалила купленная прогулом природа, посетив мое сердце розгой адреналина. Я бродил по стадиону, глухой от внутреннего шума, и улыбался, ни в чем не разбираясь.
И мне другие улыбались, зная толк.
И деревья по кайме стадиона влияли на поветрие, создавая воздух бросаемой листвой.
И всем было не до каких-то дириков.
Спустилась экипированная химица в сопровождении полного класса своих старшаков. Для крутизны старшаки не носили шапок и поэтому не сильно радовались прогулу. Они помялись, сморкаясь, и разбрелись на группы. Самая большая сразу пошла курить за угол. Провести метеоурок с химицей осталось всего несколько человек.
– Вот я и пришла! – сказала англичанке химица в белой телогреечке. На улице в ее серых веснушках проявились рельефные огненные осенюшки, дышащие, живые и прекрасные.
Девчонки подарили ей собранный в зарослях кленовый букет, и, счастливые, побежали за новым.
Происходили всеобщая удаль, свобода и беготня, растащившие нас по стадиону и переполнившие нам глаза.
– Ну, сумасшедший просто! – остановила англичанка разбушевавшегося, как Дикий Запад, Рысака за капюшон.
Он повесился и от смеха захрипел.
– Пойдемте дальше, – предложил я, снимая его с виселицы. – Я знаю, где сливы растут. Поедим.
– Только недалеко, – сказала химица. – Надо успеть до начала второго урока.
Англичанка посмотрела на нее как на Деменку.
– Фигню сказала? – улыбнулась химица, мгновенно словив намек.
Рысак от смеха провалился в куртку, и я его там застегнул.
– Фигню! – глухо хлопал он рукавами. – Фи-и-и-гню-ю-ю!
– Ну ты, Рысак, и дурак, – вручил ему в бьющиеся под курткой органы физрук.
– Не надо, Петр Петрович, детей стукать, – интеллигентно заметила англичанка.
– Это же Рысак! – ответил физрук.
Рысак расстегнулся, вывив из воротника потную волосатую голову, а из нижнего отверстия колокола куртки на траву выпала шапка.
– Рысак шапку родил! – придумал я и побежал собирать наших по стадиону, чтобы повести к сливе.
Слива росла возле забора одной старой бабки, которую дразнил весь двор, и даже соседние дворы ходили дразнить. Я сам не дразнил никогда, всегда только стоял рядом, за компанию. Бабка любила, когда ее дразнят, и мечтала словить кого-нибудь из нас, и при каждой оказии подкрадывалась, но ни разу не словила.
На нижних ветках слив не было. Я предложил Рысаку забраться на дерево и собирать сливы в шапку, как мы всегда делаем, но учителя не разрешили.
И правильно: зачем, если с нами Петр Петрович Физрук? Он лучше всех умеет подтягиваться, отжиматься, лазать по канату, бегать любые бега и прыгать любые прыжки.
Не переставая поглядывать на англичанку, он взялся за сливу сам.
– Разойдитесь, – отогнал он нас от дерева, – не то задавлю.
Он снял верхнюю половину костюма и остался на морозном норде лишь в коченеющей белой майке с надписью “Sport”. Костюм был доверен англичанке, которая передала его Рысаку, который аккуратно сложил его и держал, как награду.
Физрук приседал, заводил растопыренные руки за спину, корчил страшную зубастую гримасу, и прыгал, хватаясь вскинутыми пятернями за воздух. Когда ему случайно перепадала ветка, он на ней цепко повисал и опускал ее, пользуясь силой своего веса. Англичанка грабила ветку и раздавала сливы.
Сливы были мягкие и очень-очень сладкие. Я высасывал мякоть и плевал шкуркой в Рысака, который мастерски увертывался, плевал в ответ и попадал.
– Но я же в тебя не попал, – жаловался я. – Я же понарошку плевал.
Все выражали блаженство, исчезнув на несколько минут в сливовом вкусе. Физрук происходящим был очень горд.
Из забора вышла бабка, похожая на тряпку. Из нее, раздвигая морщины, девчонкой лезло любопытство. Меня в новом осеннем наряде она не узнала.
– Сливки кушаете? – с подозрением спросила она, сосчитывая нас.
– Кушаем, добрая бабушка, – призналась англичанка.
