скачать книгу бесплатно
– Как уговорить? – изменился Михаил. – Зачем?
– Чтобы дань не платить, – шепнул Федор, оглядываясь на Светлану. – Смотри, что я взял. – Он достал баллончик и сунул его в руки Михаилу.
Михаил оттолкнул баллончик, будто это было что-то противозаконное, и осуждающе выпучился. Он сидел на батарейках, фонариках, сверлах, резинках и прочей пестроте как наседка и взметал высоко грудь.
– Ты же вчера согласился, что дань – пустяк!
– Конечно, но зачем она нужна?
– Затем, чтобы жить мирно, – ответил Михаил. – Не рвись ты в эти дебри. Неужели действительно можно победить мафию перцовым баллончиком?
– Это на всякий случай, – сказал Федор. – Я надеюсь уговорить.
– Послушай, Федор, моего совета, и лучше заплати.
– Еще не до конца решил, – сказал Федор, чтобы утешить Михаила, – может и заплачу.
Он совершил ошибку, открывшись оппортунисту, – вместо того, чтобы укрепиться, только раскачал свои колебания. Он убрал баллончик и пошел торговать.
Покупатели постепенно подходили к прилавку, и, собирая выручку, он вдруг понял, что деньги ничем не защищены. Пузатый карман был слишком заметен, поэтому Федор на всякий случай накрыл его рукой, вкопав в монеты два пальца.
Михаил вышел из своего магазинчика, ковыряясь в забитом музыкой ухе, и тихо пошел вдоль рядов, останавливаясь то у одного, то у другого павильона. Это не показалось бы необычным, если бы продавцы, к которым он подходил, не начинали недовольно посматривать на Федора.
– Что это он им плетет? – думал Федор. – Наверняка про меня. Зачем я только хвастался?
Он измучился, наблюдая долгое, сосредоточенное пересечение Михаилом всего ряда с прочтением сплетен каждому даннику. Федору было стыдно за будущее перед теми, кто узнавал про его баллончик, потому что все это время на заднем плане он непроизвольно готовил себя к появлению бандитов, и рисовал в уме не как брызнет в их лица перцем, а как быстро отсчитает им из кармана нужную сумму, и этим весь конфликт успешно завершит. Одна его часть предлагала даже заранее отложить деньги для мафии в отдельную стопку, чтобы проворнее отдать, и он бы так и сделал, если бы не другая часть, которая взялась из голого характера и воевала с покорной частью, держась корнем за бездонную гордость. Федор почесал нос и услышал теплый, металлический запах монет от своих пальцев. Это перевело его внимание, и засевшая мысль вернулась, мгновенно захватив Федора и отсчитав его руками деньги.
Машина появилась перед ним внезапно, и по-другому появиться не могла, ведь любой отсрочки Федору было бы мало. Люди, мимо которых она ехала, дружно убирали глаза, словно взгляд мог принести проблемы. Михаил выключил радио. Вздымая из луж грязные волны, переваливаясь с одного колеса на другое, машина продвигалась по ряду и толкала перед собой силу и страх. Федор скинул куртку на табурет, начисто забыв, что в ней лежит баллончик. В руке потела сосчитанная сумма, не знавшая, куда деться, а в голове росла грязная машина, едущая лишать мечты. Машина вгрызалась в ряд, съедая свободных продавцов и приставляя к товару невольников. Всех покупателей инстинкт увел в ряды с одеждой, и только для собак ничего не изменилось, – они бегали вокруг машины и обгавкивали давящие их колеса. Короткий лакированный палец Светланы указал на Федора, и автомобиль остановился. Это была азиатская, неемкая машина, и чтобы нормально в такую вмещаться, нужно руки засовывать в живот, а колени складывать на груди. Открылись дверцы, окапанные грязью до самого потолка, и над лужами зависли черные ботинки, ищущие куда ступить. Светлана ловко преподнесла им извлеченный из под себя поддон, и на него через один выход выбрались шесть ног. Над ними находились люди молодого возраста, и Федор был поражен их детскостью, темной, сильной и недоброй. Один был широкий, как вепрь, и лысоголовый, с тремя миллиметрами щетины на складчатом конусе черепа. Второй – тощетелый, с бледными синими веснушками и фиолетовыми кругами, обводившими глаза. Самое умное лицо было у третьего, но оно же почему-то и самое свирепое. Они мастерски прикурили, порозовев на прохладном воздухе. Все продавцы жадно глядели в предоставленную картину, полностью забыв о себе.
Бандиты переминались на поддоне и хрустели плечами, испуская три дыма в мерклое небо, а Федор, больно свернув язык в трубочку, думал, как будет им отвечать. Его оглушенная мысль не хотела расти и соскальзывала в тригональную яму, где разбивалась на три сломанных луча, выстреливающих прочь.
– Ты должен нам дань, – обратился к Федору исколотый веснушками дохляк.
Федор будто не слышал, пытаясь сконцентрироваться и рассыпаясь над простыми ответами. Мне не дали подготовиться, сожалел он, и это единственное, что в нем в тот момент взнялось.
– Слышишь меня, мужик? – выпытывал дохляк. – Ты должен нам дань!
Федор онемел и не промолвил ни слова, и только внутри проговаривал про несправедливость, низкую выручку, старый возраст и надежды. Перекошенно, через линзу, он видел, как к нему тянется рука и хватает его за грудки, и стягивает в узел весь костюм. Он повис в воздухе на этом узле, и ему стало жутко от чувства абсолютной беспомощности. Похожее чистое и поразительное чувство он переживал лишь однажды – когда малышом долго тонул в пруду; и так ясно вернулся перед ним тот пруд, те толстые качели волн, та бездонность, и то, как пролетала по памяти вся его короткая беспечная жизнь, пока он бил ручонками воду; и дыхание его остановилось; и ощутил он, что это крах его свободы и мечты; и будто со стороны он смотрел, как его влажная ладонь разжимается и сыплет деньги в ручищу, пораженную пузырями белого лишая. Узел распался, Федор очутился на земле, и как электричество из напряженной сети снова влилась в его лицо кровь, наделав на щеках багровые волчаночьи пятна. Дыхание тоже пришло назад, и соображение с ним, а также осознание безвозвратности сделанного поступка. В Федоре взорвалась обида, выдавившая щиплющую глаза секрецию, он поднялся с земли и жалко хохотнул. Приплыл похмельный квасной запах, в нем показался рот широкого вепря, из каждой челюсти которого росло по четыре зуба, детски широких и коротких, словно спиленных, с большими промежутками между ними, подернутыми дышащей перепонкой слюны.
– Каждую неделю будешь платить через нее, – сказал рот про Светлану.
Язык Федора дергался, чтобы ответить сердитой тирадой, но где-то стоял тормоз, не позволявший начать. Рыжая собака, которую Федор вчера угостил, бросилась на бандитов вместо него, грозясь покусать их, если они немедленно не уедут. Ей помогал хромой голубь, боровший несправедливость с тех пор, как когда-то зимой овдовел и отморозил ногу, и решил, что больше ему в мире не за что держаться. Он отчаянно прыгал на культе, спеша клюнуть грабителей в ноги, а войдя в лужу, поплыл, плюясь бегущей в зоб водой. Он был задавлен упавшей собакой, которую по рыжим кудрям живота ударил ботинок умнолицего. Песьи заплакав, она умчалась, и притопленный полумертвый голубь, насильственно напившийся из грязной лужи, ретировался за ней, в который раз не сумев победить силу, любое проявление которой считал своим врагом. Дверцы захлопнулись, автомобиль издал змеиное шипение, дал задний ход и ползуче всосался назад в коридор.
Как только преступники исчезли из видимости, радио в палатке Михаила снова включилось. Веселая его музыка звучала несуразно после отбушевавшей репрессии, и казалась Федору полной стыдящих уколов. Вслед за звуком вышел Михаил, спокойный, рассутулившийся, пронизанный обретенным равновесием. Только его выдвижные глаза нервно гнулись по-рептильи, обследуя панораму вокруг себя, и мелко плясали на стеблях. Холодный сквозняк заглянул к Федору и застудил пот на его спине. Большая электрическая вывеска туч моргнула молнией и поломанно хрустнула, лужи угодили под обстрел леденящих капель, лопаясь недолговечными цилиндриками волн в ответ. Федор как в спасение нырнул в ускользающую, непрерывно перестраивающуюся мозаику дождя, будто мог под ней отмыть невыносимую память, приставшую после акта подлого послушания, и в дожде ему полегчало: сквозь туман брызг торговцы стали хуже видны, одежда отяжелела и слиплась, волосы сложились в бороздки, стравляющие воду прямиком за шиворот, опали усы и брови, интеллигентный шум заволок дурное радио и затейливо трещал на поверхностях рынка.
3
Вдруг оказалось, что у Федора болит нога. Он ее не подворачивал, она просто сама оказалась подвернута. Ступня ныла в месте соединения с голенью, и при ходьбе обжигала слабостью. Федор повесил ее в воздухе, и прыжками вернулся в павильон. Там он долго не пробыл: боль мешала продавать. Опираясь на прилавок, он закрыл роллет, и грузно похромал в опель. Сквозь дыры в облаках выходили лучи и сверкали в дожде. Продавцы сияли в лучах, как горы светозарного счастья, и обливали Федора безмолвной благодарностью. Одобрение было в хамских сгибах их улыбок.
Сбегая от позора, Федор ускорился. Нога ныла еще сильней, и он наступал на нее, чтобы наказать за нытье. Боль была чистой и очень яркой, и затмевала своей чистотой не только ногу, но и весь взлучившийся несносный рынок. Нога выстреливала Федором по улице как воланом, и, потратив свое здоровье, дотолкала его до стоянки, вспотевшего, в косолапо развернутой боли. Нога пронзала пространство по-новому, как выходящее из Федора пламя, как убийственное второе сознание.
Федор лег в опель и закрыл голову, чтобы задавить выбросы боли. Нога пульсировала, как пьющий хобот. Город шумел воскресеньем: беседовали причесанные пьяницы в выходных пиджаках; дети, которых привели одеться к лету, плакали, отрывая схваченные взрослыми руки; торговки выкрикивали рекламы беляшей и газет; вкрадчиво хрустели двигатели автомобилей в оправе из шороха шин; клацали о брусчатку въевшиеся в обувь камешки; весь этот собор криков, кашлей, шагов и гудков нависал в опеле, прокалывая и наполняя Федора.
Федор приподнялся и посмотрел в окно, чтобы совместить рынок, который он вообразил по звуку, с настоящим изображением, но ему привиделись мертвая жаба в лежащей под окном деревяшке и тритоний гребень в растущей вдоль асфальта траве, и вдруг испытался приступ памяти, как будто Федор уже так лежал в опеле раньше, и ему так же привиделись твари в окне. В ложной памяти было все – и разбойники, и рынок, и больная нога – но отличалась она от правды тем, что в ней Федор был проницательнее и догадался, что мафия ненастоящая. Его не смогли убедить три пьяных юнца на дешевой машине, что они представители истинного ига. В памяти Федор не просто лежал, посрамленный, а готовился к мести. Настоящий Федор сравнил информацию и прозрел. Машина воров действительно была дешевкой и рушилась на ходу хуже его опеля, и мафия была не мафия, а пьяные, похожие на школьников дети. Они брали так мало, что даже им едва должно хватить на выпивку, не говоря уж о настоящих бандитах. Федор в слезах разулыбался от явления к нему правды.
Он сел за руль и стал думать над действием. Впереди маячил рынок, похожий на рыбу с глазом в окне электромагазина. Окно отражало слепящий свет. На крыльце отрешенный подросток прислонялся к стене и лизал неимоверный рожок. Шар, венчавший рожок, аккуратно превращался в многогранник. Подросток был почти голым, нос и губы его были издерты запекшимися ранками. Зрачки он не сводил с Федора.
Наверное, в одной школе учатся, решил Федор.
Он вышел, бережно обращаясь с ногой, и проковылял к подростку. Лизание замедлялось, и когда Федор окутал мальчика своей тенью и остановился, язык совсем застыл на холодной пирамиде.
– Знаешь их? – спросил Федор.
– Знаю. – Мальчик равнодушно отнял замерзший язык и отгрыз ломоть вафли сбоку рожка, разрушив носом свою пирамиду. Затем алчно нализал на вафлю подтаявшие слои.
– Тех, кто на черной машине приезжал? – уточнил Федор. – На очень грязной и маленькой?
– Ага, – сказал мальчик.
– Тех, кто деньги собирает?
– Ага.
– Они в твоей школе учатся?
– Ага.
– Молодец, мальчик. Превосходно. Может, и как их зовут, знаешь?
– Ага.
– И где живут?
– Ага.
Город стал маленьким и прозрачным, и снова нестрашным. Федор сел на перила, чтобы успокоить ногу, и погладил мальчика.
– А вам зачем? – спросил тот, заплетаясь онемевшим от лизания языком.
– Буду мстить. Они побили меня и вырвали деньги.
– И ногу сломали?
– Нет, ногу я сам.
– Меня они тоже бьют, – признался подросток. – Они почти всех бьют.
– И откуда они такие взялись?
– Сильные, – пожал плечами мальчик.
– Значит, мы станем умные и победим.
– Только вы за меня не мстите, а то мне еще хуже будет. Вы только за себя мстите. Не говорите им про Сережу.
– Это ты Сережа?
– Я.
– Не буду, – сказал Федор и достал бумажку и карандаш. – Нарисуй, как ехать.
Сережа нарисовал корявую схему района и отметил дома бандитов.
– Вот здесь живет Костя, здесь Фома, а здесь Бревно.
– Кто из них кто?
– Костя – толстый, Фома – маленький и синий, а Бревно – самый главный.
– Спасибо, Сережа.
Федор пожал мальчику руку. Она была вялой и ледяной.
– Ты почему на таком холоде мороженое кушаешь?
– Папа купил, – грустно сказал Сережа и нечаянно глянул на пьяниц в конце площади. Они занимали две лавочки, увлеченно спорили и иногда энергично опрокидывали бутылки в поднятые зевы. Черты их лиц растеклись и перемешались, так что все пьяницы были одинаковым. Кое-кто был уже совершенно вопросительным и просто находился в восхищении панорамой. Сережин папа в смещенной набок потной шапке доказывал друзьям остро важную вещь, Сережу пьяно обскальзывая глазами.
– Все понятно, – сказал Федор. – Гуляете. Может, хочешь домой?
– Не надо. Мама просила присмотреть.
– Тогда ладно. Держись. – Федор оставил мальчика судьбе и покостылял назад в рулебокий опель.
Перед глазами отплясывали загробные каракули, тесно уложенные в бумажку. Плясал дом Кости, выбежал на дорогу и плясал дрожащий дом Фомы, дом Бревна тоже плясал, пропадая и возникая, крича кляксой в углу. Федору не терпелось в них попасть и разоблачить подлецов. Надо рассказать всем, подумал он. Надо собраться и нагрянуть к бандитам всем вместе!
Он выжал сцепление, включил передачу и нажал газ. Опель рванул в рынок, и покатил по рядам, разметая покупателей. Подъехал к гремящему роллету Михаила и застыл, хлопая двигателем вхолостую. Михаил испуганно возник перед лобовым стеклом, и Федор приложил к стеклу Сережину карту.
– Я все узнал! – крикнул он сквозь стекло и шум. Михаил наклонился к карте, и по мере вникания в нее недоумение переменилось страхом, а с ним и возмущением.
Он открыл дверь и втиснулся в опель, лепеча и шипя.
– Угомонись! Угомонись, ты слышишь меня? Или мы тебя сами угомоним! Куда ты прешь? Ты же нам только хуже делаешь!
– Я все разузнал! – ликующе выпалил ему Федор. – Надо всем объявить! Они не настоящие! Они – простые школьники!
– Кто сказал?!
– Один мальчик. Учится с ними в одной школе.
– Мальчик? Ты что, серьезно? Какой такой мальчик?!
– Обычный простой мальчик.
– Да кто он? Почему мы должны ему верить?
– А почему не должны?
– Мы же его не знаем! Он мог соврать!
– Подумай сам! Они вымогают сущие нули! Они почти дети! У них маленький, тесный и слишком старый автомобиль. Какая из них мафия? Как это можно считать правдой? Это же неприкрытый обман!
– Не может быть!
– Но почему?
– Просто не может! Я никогда не поверю, что школьники могли так долго вымогать у нас деньги!
– Могли, Михаил. Это очень сильные школьники, ты же сам видел! Их легко перепутать с бандитами.
– Нет.
– Я тоже был трус, пока не узнал правду. Именно трусы их и разоблачат. Главное, всем уяснить, что бандиты не настоящие. Это очень просто – у меня есть адреса и клички.
– Их тоже твой мальчик дал?
– Да.
– Ты не мог бы его показать?
– Он просил его не впутывать, – смущенно ответил Федор.
– Я знал, что ты так ответишь, – жестко сказал Михаил. – Привез какие-то каракули, выдумал мальчика. Отгони, пожалуйста, машину, и не мешай мне работать.
– Да что ты, Михаил?! Это очень серьезно! Как ты можешь?! Это не каракули, смотри! Это карта района. Мы должны, обязаны проверить.
– Я такого района в городе не видел.
– Мы его найдем! Главное не бояться!
Михаил с досадой смотрел на каракули. Что-то ерзало в его скулах, сбрасывая рот на подбородок и двигая брови по шишкам. Он заполнил собой весь воздух, всего Федора, жестоким и вражеским. Распустился, как взрыв, и мрачно смотрел собой большим на Федора.
– Угомонись, Федор. Я очень тебя прошу. Мы не хотим ничего делать. Нам все нравится.
– Даже если это школьники?
– Да!
Михаил окончательно отстранился. Его жестокостью и жутью был накрашен не только салон опеля, но и повысовывавшиеся продавцы, и картофельные жуки на стеклах, и бряцанье музыки, и тихие голоса мыслей Федора. Мир был жуток, мир продавцов и рэкетиров.
