Три узды

Воскресенье. Любовь и сопли. Счастливый конец.

Когда я проснулся, Аси рядом не было. Она плескалась в душе – я слышал шум воды сквозь неплотно прикрытую дверь. Шум доносился и через распахнутую не по сезону форточку: дождь, видимо, решил зарядить на весь день, и теперь стучал по хлипким осенним листьям тополей во дворе. В комнате царил полумрак, хотя было довольно поздно – я чувствовал, как затекло и онемело все тело, как бывает, когда слишком долго спишь в одной позе. В приглушенном, рассеянном мокрым стеклом свете, убогая Асина комната приобрела спокойное и простое очарование. Я вдруг заметил картинки в рамках, развешенные по стенам, а в дальнем углу, присмотревшись, и вовсе нечто удивительное. Я так заинтересовался, что, пересилив лень, встал с кровати, натянул еще слегка влажные джинсы и подошел поближе.

Это был двойной акварельный портрет, изображавший молодую пару на скамейке в парке. Честно говоря, о том, что это именно пара, догадаться могли только я и Ася, потому что схематично нарисованные мальчик с девочкой сидели на расстоянии чуть ли не в метр друг от друга, да еще и смотрели в разные стороны. Лиц тоже было не разобрать – видна была только рыжая мужская прическа и пышные девичьи кудри (с возрастом Ася научилась кое-как обращаться с кистью, но на всякий случай эксплуатировала подчеркнуто импрессионистскую манеру), но я, конечно, знал, что это мы с ней – потому что композиция на картинке повторяла хорошо известную мне фотографию. Это было в те времена, когда мы только начинали встречаться, и проводили время еще не на диване, а в музеях. Удивительное дело: когда Ася решила, что хочет быть со мной, она сама купила два билета на какую-то дорогущую выставку и просто подарила их мне как-то вечером, когда мы вдвоем засиделись на работе – с этого и начались наши отношения. Сделав этот отважный первый шаг, она словно растратила все запасы инициативности – после она вела себя как записная скромница, не знавшая, с какой стороны брать парня за руку. Я же, несмотря на свой бедовый опыт, тоже испытывал непривычное, зеркальное стеснение и боялся даже подумать о том, чтобы дотронуться до нее. Так и ходили по музеям да концертам добрые два месяца, пока добрались до койки. Поэтому на фотографии, сделанной безымянным посетителем городского сада, и перекочевавшей оттуда на рисунок, мы сидим, как чужие – хотя я и припоминал, насколько остро уже в то время мне хотелось ее раздеть.

В ванной смолкла вода, и через минуту появилась Ася – всё в тех же шортах и легкомысленной маечке. Увидев, что я рассматриваю ее художества, она подошла ко мне поближе и обняла сзади, уткнувшись прохладной щекой в голую спину.

– Ну к-как, красиво? – пролепетала она своим птичьим, переливчатым голосом.

Я осторожно высвободился, повернулся, и взяв ее за подбородок, поднял лицо вверх.

– Шикарно, – сказал я, не в силах сдержать улыбки.

Вид у Аси был лихой, как у Гавроша – или (тут я мысленно извинился) как у портовой шлюхи. Подсохшая ссадина на лбу венчала огромную, желто-зеленую шишку – и шишка эта за ночь успела частично перетечь вниз, образовав под глазом хрестоматийный хулиганский фингал. Весь вид Аси свидетельствовал о том, что ночка ей выпала та еще – и мне сразу же стало стыдно за свою улыбку: уж я-то знал, как сильно ей досталось. К счастью, в остальном она выглядела неплохо: на ногах стояла ровно, не шаталась, на щеках горел румянец после умывания, а глаза застенчиво блестели. Конечно, от нее не укрылось движение моих губ.

– На себя посмотри, м-милый, – притворно-обиженным тоном заявила она.

Я посмотрел – зеркало висело рядом. Да уж, красавец. Грязные волосы торчат клочьями, под глазами залегли глубокие круги, в щеки въелась невесть откуда взявшаяся травяная зелень…

– И с этим чудовищем я заставил тебя спать, – сокрушенно вздохнул я.

– А что делать? – философски заметила она, разведя руками. – Любовь, знаешь ли, зла… Но ты все же сходи умойся. Т-там у меня только щетки нет, возьми мою, если хочешь.

Я поплелся в душ. В придачу ко всему, конечности, онемевшие после сна, теперь гудели тяжкой болью – я здорово перенапрягся, таская Асю по кустам. Царапины, оставленные проклятыми коготками Эльзы, налились опасной краснотой и зудели – надо было их чем-то помазать, чтобы не воспалились, но я мысленно махнул на них рукой, решив больше до конца жизни не вспоминать ни Элю, ни ее вызывающие манеры общения. Несмотря на весь этот телесный дискомфорт, я впервые за последние дни ощущал хрустальную ясность в голове и даже некоторый бодрящий оптимизм. Наваждения, пугавшие меня своей потусторонней непонятностью, рассеялись после бурных объяснений со Стасом; Ася была рядом, и явно не собиралась больше исчезать. Более того – всем своим видом она радовалась мне, словно не было нашей многолетней трагической размолвки. Жизнь вновь становилась прекрасной и манящей. Оставалось много вопросов – например, с Ниной, – но у меня не было ни капли сомнений, что теперь я способен решить любую проблему на свете.

Я быстро, но с толком и расстановкой, сполоснулся, почистил зубы, с сомнением покрутил в руках Асину бритву – непривычно широкую, женскую, а потом, наплевав на все, с каким-то даже интимным удовольствием начисто выбрился. Далее возникла сложность, с которой я, несмотря на всю свою недавнюю самоуверенность, самостоятельно справиться не смог.

– Ася! – выключив воду, крикнул я через дверь. – У тебя есть что-нибудь, что мне можно надеть?..

– Не-ет, – смущенно отозвалась она из комнаты. – Накинь полотенце, что ли…

Так я и поступил – куда деваться? Увидев меня, голого по пояс, Ася хихикнула и протянула мне какую-то сиреневую тряпку.

– Что это? – удивился я.

– Это платье-майка, – принялась объяснять она. – Жутко модное… Оно специально растянуто размеров на пять. П-примерь, может подойдет.

Я покорился. Вышло нелепо, но забавно: с полотенцем на бедрах, в яркой облипающей майке я выглядел сродни гламурному телевизионному качку – и, скорее, остался доволен своей новой внешностью. Ася старательно прятала улыбку.

– Есть будешь? У меня, правда, только палка хлеба и булка колбасы. Ну, то есть… – фыркнула она. – Будешь?

У застеленного дивана уже стоял низенький столик с чашками. Рядом неярким, сонным светом горел торшер. Мы сели бок о бок, причем Ася устроилась так, чтобы мне не было видно ее синяков. Обычно она предпочитала молчать во время еды (когда я ем, я глух и нем – приучили ее в детском саду), но сейчас было заметно, что ее распирает от любопытства.

– Скажи, ч-что там у вас вышло с Есем? – наконец, спросила она. – И откуда взялась у меня эта шишка? Я ничего не помню.

Я отложил вилку в сторону и принялся рассказывать. Сначала я не хотел говорить о том, чем закончилась наша встреча – чтобы не расстраивать, – но вдруг решил, что не собираюсь больше что-либо утаивать от Аси. И в нескольких сухих, рубленных фразах я повторил прощальные слова Стаса – и закончил, как было, страшным выстрелом в лесу.

– Значит, он решил, что убил нас, и поэтому ушел? – после долгой паузы уточнила Ася.

Я молча кивнул.

– Бедный Еська… Он совсем свихнулся, да? Почему мы не пошли спасать его?

Я пожал плечами:

– Потому что надо было спасать тебя. И меня.

– А т-теперь все закончилось? Ты спас?..

– Знаешь, – медленно сказал я, решившись и собирая всю волю в кулак. – Я очень хочу надеяться, что у нас с тобой ничего не закончилось. Что всё только начинается. Но я боюсь… очень боюсь… что этого не захочешь ты. Я вчера не так боялся тебя потерять в этом дебильном лагере, как сейчас.

– Почему? – она удивленно посмотрела на меня. Не в силах выдержать взгляд этих чистых серых глаз, я отвернулся. Заговорил дальше, глядя в стену:

– Потому что ты не простишь меня. Тогда, десять лет назад, я был конченной сволочью. Я не понимал ничего. Я не понимал, какое ты счастье… не хотел понимать. Я скучал, не воспринимал тебя всерьез, не думал о тебе, когда тебя не было рядом. Я помню, что делал тебе больно, я обижал тебя, я пренебрегал тобой, я… (тут я все-таки запнулся, решив пропустить некоторые подробности). Мне хотелось только трахаться, да и здесь, боюсь, я был не на высоте. Тебе пришлось умереть, чтобы я начал что-то понимать. Но я и тогда сначала ничего не понимал. Я думал только о себе, о своих гребаных чувствах – ах, мать моя женщина, как мне плохо! мою девушку задавил грузовик!.. Должны были пройти месяцы и годы, чтобы я забыл о себе, о своей чертовой беде, и начал тосковать уже по тебе. Но я и тогда продолжал быть идиотом – и только недавно осознал, что вспоминал не о тебе настоящей, а просто нарисовал в башке картинку какой-то мультяшной Аси, и убедил себя, что я в нее влюблен. Я клялся тебе в вечной любви, уже женатый, говорил, что я никогда тебя не забуду, мечтал, чтобы ты вернулась, и тогда бы я изменился, заботился только о тебе, жил бы только для тебя… И все это было ложью, потому что я клялся не тебе. Это был всего лишь призрак моего воображения – и, получается, я объяснялся в любви самому себе. Опять всё себе, а ты… тебя не было. Потом прошло еще много лет, и я вообще забыл тебя – уже даже не настоящую, а эту, придуманную. Когда ты умерла, я думал о тебе каждую минуту. Затем – стал замечать: как странно, я не вспоминал ее целых два дня. Несколько дней назад, когда я увидел тебя среди этих аспирантов, я вдруг обнаружил, что не вспоминал о тебе год…

Я перевел дух и отхлебнул из чашки. Хороший чаёк, черт возьми, душистый… Ася молча ждала продолжения, и лицо ее не выражало ничего – ни отвращения, ни в тайне ожидаемого мной сочувствия.

– И, да, ты права – это я убил тебя. Если бы я был хоть капельку меньшей свиньей, если бы мне не было все пофиг – ты не бросилась бы, сломя голову, через дорогу, я бы не отпустил тебя… А потом я убил тебе еще раз – когда забыл. И еще раз – когда забыл даже свое воспоминание о тебе. Понимаешь?..

Она все молчала, и я заговорил громче, горячась и сбиваясь:

– А потом ты появилась… воскресла снова. И только теперь, представь себе, я все понял. Я понял, что все это была ерунда… Нет, не ты ерунда, конечно, а вся эта моя жизнь, всё моё нытье эти годы. Ничего не изменилось. То есть – тьфу! – все изменилось! Ты так же юна, а я уже нет, но, оказывается, я успел за эти годы понять, что такое любовь. Я научился любить, и я знаю, что люблю тебя – так, как только можно вообще любить другого человека. Если ты будешь рядом… я знаю, что мне нет прощения, но клянусь, что я никогда не предам тебя. Я обещаю, что…

Ася вдруг отстранилась и рывком поднялась. Я испуганно замолчал. Какой же я болван, что не смог найти нужных слов… разнылся, распетушился тут, как безмозглый павлин… все я да я… не мог просто извиниться и сказать, что люблю? Теперь точно все кончено.

Она обошла стол и села мне на колени – снова боком, чтобы не видно было кровоподтеков. Я украдкой выдохнул.

– Ты, вроде, говорил, что п-писателем стал?.. – будничным тоном спросила Ася. – Заметно.

Я не нашелся, что сказать. Как только я почувствовал тяжесть ее мягких бедер, все мое красноречие начисто отрубило. Я просто заткнулся и слушал ее теплый, уютный голос:

– Знаешь, милый, не делай из мухи слона. Я тоже такая дурочка была… решила психануть напоказ, там, на п-переходе, вот и доигралась. Ну и что?.. Мы же все равно вместе сейчас. Ты все понял, я все поняла, и давай больше не вспоминать об этом, ладно?

Я несмело приобнял ее и потерся носом об ухо.

– Не веришь? Ну, посмотри на это с другой стороны, – рассудительно продолжила Ася. – Нет, на меня посмотри. Я же теперь инвалид, без документов, без родных – кому я нужна, кроме т-тебя? Ты – мой счастливый билет… Ты такой богатый, успешный, машина вот у тебя есть, дом… Ты мог бы послать меня куда подальше, сказать, что женат, и точка. И что бы я делала?.. А ты вот нянчишься со мной, да еще извиняешься зачем-то. Ты что, вправду собрался дальше со мной мучаться?

– Да, – тихо сказал я, чувствуя, как с моей души вот-вот свалится многотонный пыльный камень.

– Славно, – улыбнулась она, поворачивая ко мне лицо.

Торшер осветил ее сбоку, и вновь, как там, на кладбище, я поразился ее внезапной, сбивающей с толку, красоте. Ссадину на лбу закрыли упавшие волосы, синяк, угадывающийся в тени, как будто подчеркивал глубину огромных, широко распахнутых глаз, пухлые детские губы что-то беззвучно шептали, подрагивая в улыбке. Нежное, милое, очаровательное, невозможно прекрасное лицо – только не задумчивое и печальное, как вчера, а радостное и счастливое. Я не мог ее не поцеловать, и она с готовностью ответила.

Оказывается, я напрочь забыл, каково это – целоваться с Асей, и теперь с ошеломлением, не веря в происходящее, вновь открывал для себя это чудо. Это ни капли не напоминало акулью хватку Эли и тем более торопливые, дежурные нежности Нины (мысленно зарычав, я выкинул их обеих из головы к чертовой матери). Губы Аси были мягкими, насколько это возможно; она ничего не требовала в поцелуе, никуда не спешила – а просто делала так, чтобы как можно больше наших клеточек прикасались друг к другу. Это было все равно, что раз за разом погружаться в горячее молоко, или, скорее, в горячее мороженое – если бы такая штука только существовала в природе.

Мы целовались долго – так долго, что дождь стих и за окном посветлело, и никто не решался сделать следующий шаг. Как в первый раз. Забавное, и, в то же время, чарующее ощущение: я знал, я был точно уверен, что стоит мне уложить ее на спину, как она тут же, замерев от смеси испуга и желания, разрешит мне что угодно, но все же медлил – то ли от собственного страха, то ли просто растягивая неизбежное удовольствие. Наконец, я решился – мне показалась, что она уже до такой степени готова на все, что ждать дальше будет преступлением. Но я ошибся.

Когда, с трудом оторвавшись от нее, я задрал мешающую маечку вверх, позволив снежно-белой груди тяжело выпасть наружу, Ася только покорно подняла руки, помогая. Но стоило мне запустить пальцы за резинку шорт, как она вдруг задергалась и стала отталкивать меня локтями.

– Нет-нет-нет, так не получится, – торопливо шептала она. – Не надо так…

– Ты чего? – ошарашенно выдохнул я, отпуская ее. Она подскочила, чуть не опрокинув стол. Досадливо отпихнула его в сторону.

– Ничего не выйдет, – она комично развела руками, и тут же, прикрываясь, сомкнула их на груди.

– Почему?.. – спросил я, между делом ненавязчиво опуская ее руки вниз – лишать себя хотя бы этого зрелища я не намеревался. Она не возражала.

– Н-ну… Понимаешь… – пробормотала она. – Ничего не выйдет. Там н-ничего нет. Вообще.

– В смысле?!

– Ничего нет, – повторила она. – Ты же знаешь, что произошло. Повреждения были… действительно серьезными.

– Покажи, – не поверил я.

Она молча повиновалась, стянув одной рукой шорты с трусиками. До меня начало доходить. Я опустился на пол и с опаской присмотрелся.

Не знаю, что я ожидал там увидеть – ужасные шрамы, раны, рубцы… Ничего такого. По слогам: ни-че-го. Только гладкое тело под легкой рыжеватой порослью.

– Потрогать можно?

Она кивнула, закусив губу.

– Ты и вправду, что ли, с неба свалилась? – озадаченно ляпнул я, завершив инспекцию. – Как же ты… э-э-э… в туалет ходишь?

– Да не, для этого т-там осталось маленечко… Сильно расстроился?

– Наивная! – прорычал я. – Я слишком долго тебя ждал, чтобы расстраиваться. Так что извини, но придется тебе всё равно…

Я схватил ее за бедра и, развернув пухлыми ягодицами, уронил на диван. Уселся сверху, стаскивая полотенце. Она неожиданно сильно забила пятками, выкручиваясь, и чуть не сбросила меня на пол.

– Вот еще! – возмущенно запищала она, перевернувшись подо мной и негодующе сверкая глазами. – Я так не хочу.

– А как хочешь? – заинтересованно спросил я.

– Ну, если тебе так н-неймется… Да слезь же с меня!

Я, смеясь, наклонился над ней и стал целовать шею и плечи. Она притихла, но, стоило мне дойти до сосков, снова заерзала.

– Да щекотно же… Ну п-пусти, я все сама…

Я, ворча, подчинился. Она кое-как выползла из-под меня и толкнула, усаживая обратно. Пробормотала непонятно: «Господи, да что ж вам всем… одно и то же…» Помедлила и нехотя, словно боясь чего-то, села на корточки. Долго рассматривала меня вблизи, страдальчески задрав брови, и наконец, будто смирившись с неизбежным, опустила голову.

И даже теперь, когда, казалось бы, деваться было некуда, она не могла решиться. То пыталась ухватиться здоровой ладонью, теряя равновесие, то несмело прикасалась ко мне губами – и тут же отворачивалась, отплевываясь. Она всем своим видом выражала страх и неуверенность в том, чем ей приходится заниматься, и, положа руку на сердце, я не могу сказать – была ли то очередная странная, женская игра, или она действительно не могла разобраться, что нужно делать. Чтобы помочь ей побороть сомнения, я положил руку на белокурый затылок и ласково, но твердо, прижал к себе.

И тут она все делала неправильно. Давилась, торопясь и судорожно вздрагивая, задыхалась, шумно всхлипывала, – и, несмотря на все мучения (в том числе перепадавшие и мне) эта почти медицинская процедура – вроде пыточного глотания эндоскопической кишки, – приносила мне особое, болезненное удовольствие. Очередное неудачное движение закончилось кашлем и ручейками слез на щеках, и мне стало так жалко ее, что захотелось погладить по голове.

– Ты меня любишь? – прошептал я.

Она только закатила на меня покрасневшие глаза – конечно, она не могла ответить словами, потому что я так и не отнял руку.

– Любишь? – настойчиво повторил я.

Она торопливо закивала, и тогда я, наконец, расслабился и откинулся назад, прикрыв веки. Если любит – пусть старается… Ася, кажется, тоже приладилась: ее движения стали более воздушными, экономными, и все у нее постепенно начало налаживаться – да так, что я вдруг почувствовал, что сдержаться будет непросто. Вот уж нет: было бы бесчеловечным после стольких лет разлуки ограничивать её парой жалких минут. Я попытался отвлечься…

И снова сволочная память услужливо снабдила меня сравнениями – с той лишь разницей, что раньше она подсовывала других баб, а сейчас, отчаявшись соблазнить постылыми образами, нарисовала саму Асю – ту, старую. Или, как посмотреть, молодую. Удивительно, но это были две совсем разные Аси.

Я еще помнил прежнюю – совершенно инфантильную в сексе, не умевшую, кажется, даже самостоятельно получать удовольствие от стандартного процесса (она, впрочем, никогда на этом и не настаивала, стараясь каждый раз отделаться от меня поскорее – и лишь иногда позволяя мне распускать руки, чтобы добиться хоть какого-то эффекта для себя лично), но разительно, фантастически менявшуюся, стоило ей подобраться языком к нужному месту. Здесь она мигом превращалась из милой неумехи в деловитую сосредоточенную профессионалку – с пугающе отточенными, до механистичности, движениями крохотного рта с плотно зажатыми, всегда сухими губами. Когда я, еле придя в себя после первого такого сеанса, пристал к ней за разъяснениями, она сообщила, потупившись, что ее юные годы прошли в студенческой общаге, и только таким умением она могла привлечь внимание мужской аудитории к своей скромной особе (подобный либерализм в откровениях казался нам обоим восхитительно смелым, но в дальнейшем она обижалась каждый раз, когда я припоминал ей этот опрометчивый рассказ).

Новая Ася – та, что, стоя сейчас на коленях, самоотверженно ковала наше общее счастье, – словно растеряла все свои таланты (не на красоту ли она их променяла?) действуя с топорной квалификацией третьеклассницы, заполучившей фруктовый лед на палочке. Если бы на ней был еще и соответствующий этой метафоре фартучек, боюсь, он был бы мокрым насквозь – в щелочку сомкнутых век я видел, как ее согнутая спина лоснится от пота, а влажные волосы липнут ко лбу. Бедная моя девочка, подумал я, сколько же тебе пришлось пережить, чтобы теперь так тужиться?

За всеми этими трогательными мыслями я не сразу разглядел, что хитрая Ася просто-напросто обманула меня. Пока я предавался ностальгии, она незаметно подобрала нужные темп и нажим, и теперь действовала, пожалуй, с не меньшим натиском, чем та, былая. Я осознал это слишком поздно, и успел еще только подумать, что вот ведь как странно: столько лет я прожил без Аси, а теперь у меня их целых две. И именно эта мысль свела меня с ума, закружив в пьянящем спазме.

Ася испуганно дернулась вбок, стараясь не испачкаться, но на полпути вдруг пересилила себя и вернула лицо на место. Это было уже совсем необычно; но она все же гулко сглотнула и улыбнулась мне снизу дрожащими губами. Ее щеки, подбородок, шея, раскрасневшаяся грудь с бледными сосками – все блестело от влаги.

– Я т-так люблю тебя, что меня тошнит, – выдавила она еле-еле и бросилась в туалет16.

Потом она вернулась – умытая, с сухими глазами, и вновь уселась на пол, положив голову мне на колени. Я рассеяно запустил пятерню в пшеничные кудри.

– Скажи… – шепнула она. – Ты не жалеешь, что наобещал мне всякого… что будешь со мной. А у меня нет… ну этого… этой… А?

– Зато у тебя есть все остальное, – легкомысленно махнул я рукой. – И много чего еще в придачу. Как-нибудь выкрутимся, не сомневайся!..

Остаток дня мы так и провели – без трусов, потому что не было никакой нужды их надевать. Закусывали, спали, смотрели мультфильмы в обнимку на стареньком Асином телевизоре, снова целовались – в общем, бездумно прожигали жизнь. Наше нагое счастье оказались не в силах омрачить даже два происшествия средней степени противности.

Во-первых, к вечеру я понял, что простудился. Купание в Стасовом бассейне с последующим путешествием на ледяном ночном ветру не прошли даром. К обнаруженной утром ломоте в костях дружно прибавились заложенный нос, нудный шум в голове и прочие гнусавые прелести. Ася тут же принялась с энтузиазмом меня лечить нехитрыми средствами вроде чая с малиной и тазика с горячей водой (тазик я, конечно, принес из ванной сам). В аптеку я ее не отпустил – не хотел, чтобы она уходила ни на минуту. Слава Богу, сама она избежала моей печальной инфекционной участи и была в полном порядке.

Затем, когда за окном окончательно стемнело, неожиданно ожил телефон. Проклятое устройство просохло, включилось само собой и принялось неприлично трезвонить, раздирая в клочья камерный уют нашей маленькой квартиры. Я отчаянно не хотел контактировать с внешним миром; пока я с отвращением смотрел на незнакомый номер со странным кодом, там все решили за меня, и истошные трели замолкли. И чёрт же дернул меня перезвонить…

«Доброго времени суток! – пропел неуместно бодрый мужской баритон. – Рады вас приветствовать на горячей линии отделения внутренних дел в Сельском районе Главного управления внутренних дел Министерства внутренних дел Российской Федерации по…»

– Что за фигня? – возмущенно поинтересовался я у Аси. Та, не поняв, конечно, ни слова, только пожала плечами.

«Если вы желаете записаться на прием к руководителю подразделения, нажмите один… Если вы хотите сообщить о фактах экстремизма, незаконного оборота наркотиков, оскорбления чувств верующих, оскорбления представителей власти, готовящемся акте терроризма – нажмите два… Если у вас есть замечания по работе сотрудников правоохранительных органов, нажмите три… Если у вас есть предложения по организации работы отделения – нажмите четыре… Если вы подвергаетесь противоправному деянию – насилию, грабежу, убийству – нажмите пять… Для связи с дежурным сотрудником нажмите ноль. Для прослушивания сообщения повторно…»

В трубке щелкнуло и пошли гудки отбоя. Я представил себе, что меня на самом деле убивают деревенские алкаши при помощи нехитрого колюще-режущего сельского инвентаря, а я вынужден выслушивать всю эту чушь для того, чтобы позвать на помощь, и сокрушенно покачал головой.

– К-кто это был? – спросила Ася. Я открыл было рот, чтобы высказать все, что думаю по поводу того, кто это был, но телефон зазвонил снова – с тем же номером.

«Пожалуйста, оцените качество оказанных услуг по десятибалльной шкале! – жизнерадостно потребовал тот же мужественный голос. – Если вы готовы рекомендовать своим знакомым…»

Я выругался и отключил трубку. Что бы это ни было… кто бы это ни был… и кстати, вполне вероятно, их интерес к моей особе как-то связан со Стасом – или с машиной, брошенной в деревне, – перебьются. Я не намерен тратить драгоценный вечер с Асей на общение с полицией.

– Не знаю, Асенька, не знаю, – с отеческой улыбкой сказал я. – Пошли они все в жопу.

* * *

С возрастом праздники становятся не те. Задолго до того, как я приблизился к сорокалетнему рубежу, я всей душой возненавидел любые периодические даты: к чему праздновать, ворчал я, если еще один год жизни прошел, и снова ничего толком не сделано, и ничего не изменилось – кроме того разве, что у тебя осталось ровно на год меньше времени, чтобы что-то успеть. Окружающие, правда, в большинстве своем не разделяют такого пессимистичного взгляда на вещи. Особенно негодовала по этому поводу Нина, простодушно любящая застолья и развеселую (хотя и неизбежно редеющую по семейно-бытовым причинам) компанию своих друзей. Новый Год, скрепя сердце, я был готов перетерпеть вместе с ней, но вот в свой день рождения строго-настрого запретил меня поздравлять, и вообще хоть как-то выделять его из череды других дней – и она, отчаявшись бороться с моими причудами, смирилась.