скачать книгу бесплатно
Славка был старше Никитина на четыре года. Он давно похоронил жену и жил холостяком в ожидании скорой пенсии. Зарабатывал он себе на жизнь различными промыслами. Летом собирал грибы, ягоды, осенью лимонник, орехи, ремонтировал квартиры и делал кое-какую другую работу. Официально нигде не работал, но на бирже труда не числился. Когда-то Славка был отличным фрезеровщиком на авиационном заводе, его звали назад, в цех, специалисты рабочих профессий снова стали в цене, хоть в какой-то степени.
– Нет, на этих новых батрачить не буду! – заявлял он.
– Не голодал ты, поэтому так легко говоришь… А вот поголодал бы, не так бы говорил, – отвечал ему на это Никитин. – А мне детей поднимать нужно. Я бы сейчас на любую регулярную работу согласился, впрягся бы в любую лямку… Инженеры им теперь не нужны, а вот без хороших рабочих они не обойдутся. Сами-то они ничего не умеют делать. И это «они» в его устах (как и в устах многих рабочих людей) звучало так, словно бы некие пришлые, злые люди захватили власть в Кремле, и теперь никак не могут справиться ни с одной проблемой.
– А ты пробовал на авиационный устроиться? – как-то спросил Славка у товарища.
– И не один раз. Как инженер я для них непрофильный, я ж судостроитель. А в рабочие по возрасту не проходил, им станочники нужны, лучше бы – квалифицированные. Это ж меня учить надо, лучше молодого взять да обучить, – сетовал Никитин. – Блат везде нужен, а у меня как назло нет на авиационном заводе ни одного своего человека.
В начале мая Никитин таскал из тайги черемшу – дикий лук – тоже витамины и неплохая еда, если ее есть с хлебом. Нагрузив черемшой полные короб и рюкзак, Никитин затем, разделив ее на кучки и связав кучки нитками, дня два-три распродавал черемшу у продовольственных магазинов.
– Полина, ешь черемшу, – подкладывал он дочери кустики дикого лука, когда дочь ела суп.
– Фу, она горькая! Не хочу! Мамочка, пожарь картошки!
– Поля, надо есть черемшу, болеть не будешь. Ешь её с хлебушком и солью, очень вкусно.
А со второй половины мая Никитин бросил поиски работы и промышлял рыбной ловлей со своим приятелем на озере Гайтер, где у них было устроено становище. Начиная со второй половины мая и весь июнь – время добычи речной рыбы, и нельзя было это время проспать. С середины мая в озера на икромет поперла рыба: карась, щука, сазан, попадалась даже ауха – редкая рыба.
Рыбы было очень много. Днём ее ловили сеткой, которую забрасывали с резиновой лодки, а ночью зажигали факел с намотанным куском ватного одеяла, закрепленного проволокой. Этот кусок смачивали в солярке и шли по берегу или по мелководью. Рыба шла на свет, и ее брали руками или большим сачком. Крупных сазанов и щук приходилось оглушать палкой прежде, чем бросить в мешок. За ночь набиралось несколько мешков свежей рыбы.
И семья Никитина со второй половины мая зажила сытнее, уже забыла о голодных весенних днях. Карасей и сазанов жарили, а из щук заготавливали рыбный фарш, делали котлеты, замораживали на будущие дни. Дома, в семье есть рыба, значит, будут рыбные котлеты, уха, суп из рыбы, и голодать они уже не будет до самой осени, до следующей рыбалки, когда пойдет осенний ход кеты. Были сыты и кот Васька, ходивший с крутыми боками, объевшийся рыбой, и тело Черныша заметно округлилось, были сыты и все окрестные коты и собаки, которым тоже перепадало рыбных отходов. Но хороших денег на продаже речной рыбы не заработаешь – только едой обеспечить семью, да денег заработать немного на хозяйственные мелочи. А чтобы отдать долги, собрать Полю в школу, – а это пять-шесть тысяч рублей, на одни учебники, говорили, нужно тысячу рублей, а ещё портфель, школьная форма, то да сё, – и сделать большие важные и нужные покупки – об этом и речи не было. Такие деньги могла принести только осенняя рыбалка
Никитин раз в два дня отвозил мешок рыбы домой, четверть мешка им с Катей, больше не вмещала морозильная камера холодильника, а оставшуюся пойманную рыбу быстро сбывал у продовольственных магазинов. Соскучившиеся по речной рыбе жители города, покупали её хорошо, влет, что называется, потому что стоила она очень дешево – караси тридцать-сорок рублей, сазаны – восемьдесят, щука тоже семьдесят и восемьдесят. Вырученные деньги делили с товарищем пополам, и этой половины Никитину хватало и на бензин, и на остальную еду – хлеб, муку, крупы, и купить кое-что по хозяйственным мелочам. И даже на то, чтобы сделать маленькие подарки Кате или пригласить ее куда-нибудь.
С открытием парка они с Катей гуляли по его аллеям. Уже не таились, ходили, взявшись за ручки, по-юношески. У них появилась скамеечка на детской площадке, вдали от центральных аллей и от чужих глаз, где они назначали друг другу свидания. Иной раз он шел по ближайшей к площадке аллее и видел, что Катя его уже ждет. Или Катя шла по аллее, а он сидел и ждал ее.
В парке катались на цепочной карусели, потом на качелях и словно бы окунались в свое детство, в пионерское прошлое, в летние месяцы, проведенные обоими в пионерских лагерях.
Никитин распланировал так: в субботу он водил Полину в парк на аттракционы, из которых она больше всего любила прыгать на батуте и кататься на цепочной карусели. А в воскресенье они встречались с Катей в парке на своей лавочке или она она поджидала его в съемной квартире, а потом шли гулять по улицам или в парк.
Наступило лето – лучшая пора в их жизни. И в жизни его семьи. Летними солнечными днями, чаще всего в ее выходные, не совпадавшие с календарными выходным, они с Катей катались по Амуру на катерке. Оба были счастливые, свободные, беззаботные, быть может, единственное за всё время в жизни – беззаботные. А беззаботность – это уже половина для счастья, счастливого настроения. И эту беззаботность вселял в них Амур, его ширь, его, казалось, безбрежные просторы, ветерок, свистевший в ушах, волны и брызги, окатывавшие их, когда лодка на скорости ныряла в волну, вызывавшие смех, восторг и ощущение, что они оба вернулись в детство. Накатавшись, причаливали к песчаному островку посередине Амура, отмели, разделявшей Амур надвое и уже зараставшей травой и тальником. Здесь они загорали, валяясь прямо на песке.
– Я люблю тебя, Катя! – кричал на весь остров Никитин.
– Я тебя тоже люблю! – отвечала она ему.
Никитин приносил из носа лодки приготовленных кирпичей, составлял их друг на друга, натаскивал сушняка, разводил огонь и жарил купленные в магазине куриные крылышки и спинки из субпродуктов – что-то вроде куриного шашлыка. Затем ели этот куриный шашлык и пили вино.
– Как вкусно! Как пахнет дымом! – восторгалась Катя, и глаза ее сияли от счастья. – Никогда не думала, что дым может так вкусно пахнуть!
Затем, завалившись на песок, загорали, целовались и признавались друг другу в любви…в десятый, в сотый уже раз, но им казалось, что каждый раз по-новому.
Потом купались, смывая песок, бесились в воде, осыпая друг друга брызгами, опять испытывая тот особенный восторг от воды, хохотали и тут же в воде опять целовались в порыве какого-то дикого восторга и ощущения счастья.
Потом снова пили вино и под вечер начинали петь. Тут, на острове, они были не одни; чувствовалось здесь в некотором отдалении присутствие других людей. Несколько лодок стояли, уткнувшись носами в песок, а по ночам горело два-три костерка таких же полуночников, как они с Катей. Но даже несмотря на ощутимое присутствие людей, они на острове ощущали себя в полном уединении, вдали от чужих глаз и ушей, и они давали волю своим голосам, не стесняясь и не думая о том, что могут кому-то помешать или потревожить, как это бывало в квартире, когда они начинали петь.
– Ой ты, степь широкая,
Степь раздольная… —
Начинал Никитин. И она затем входила в песню:
– Ой ты, Волга-матушка
Волга вольная…
– Как жаль, что никто про Амур не написал такой отличной песни, – с сожалением сказала Катя.
– Как это не написал? Ещё как написал! Сашка Сергунов, наш местный поэт, сколько стихов про Амур написал, на музыку их положил, мы в хоре их пели. Вот слушай, акапельная вещь…
И Никитин стал петь:
Эх, по Амуру да по батюшке
Белый-белый туман стелется
До Великого до Тихого
Океана Океаныча.
И плывет-плывет-качается
В том тумане лодка быстрая
Мимо бережка угрюмого,
Вдоль тайги дремучей-матушки.
И сидят-сидят в той лодочке
Казаки ребята крепкие,
Машут веслами тяжелыми
И поют про Русь раздольную.
– Какая интересная, сложная музыка, – задумчиво сказала Катя. – Это он сам ее сочинил?
– Конечно.
– И слог у стихов сложный, необычное построение слов в строке.
– Именно песенное построение строчек! Знаешь, как она звучит в хоровом исполнении, многоголосием? У-У! Мы в хоре пели около двадцати сашкиных песен, на смотрах призы брали, вне конкуренции с этими песнями.
– Наверное, в нашей России, в каждом крае, в области живет такой простой человечек, местный поэт, которые сочиняет песни и стихи на местные темы, на местном материале, – задумчиво говорила Катя, покусывая травинку. – А эти стихи и песни украшают потом местные хоры, ансамбли…
К вечеру Никитин ставил палатку. Ещё приносил сушняка и свежих веток тальника, чтобы дымом отгонять тучи мотыльков и комаров.
– Ты ночевала когда-нибудь в лодке?
– Нет.
– А хочешь попробовать?
– Это было бы очень романтично, Саш. А комары нас не закусают?
– А мы от них спрячемся.
По ночам было душно. Каждые полчаса ходили купаться и, казалось, что можно спать тут же, на берегу, на песке, вблизи воды, если бы не мотыльки и не комары…Вода в реке была теплая, почти не ощутимая телом. На противоположном берегу горел своими яркими многочисленными огнями город. Никитин раздевался, заходил в воду и заплывал далеко. Катя же боялась ночью заходить далеко в воду, а тем более заплывать, и барахталась вблизи берега.
– Катя! – кричал Никитин как бы издалека, заплыв слишком далеко. – Катя, плыви ко мне!
– Саша, не заплывай далеко, я боюсь!
– Катя! Я люблю тебя! – кричал он от счастья.
И голос его далеко разносился по воде, и этот звук влюбленного, быть может, слышали другие люди, которые ночевали рядом с ними на острове.
Ложились спать в лодке, выстлав дно рыбацкими полушубками и куртками, которые валялись в носу лодки всегда, в любое время года. Никитин вбивал в песок несколько стоек, сделанных из веток тальника, и привязывал к ним тент сверху. И бока также обтягивал тентом, – получился такой лодочный домик.
Почему-то всегда долго не спали, возбужденные и взволнованные, словно бы опьяненные счастьем. Слушали, как время от времени плещется о катерок волна, и на том берегу, должно быть, в ресторане отмечают какое-то событие, и оттуда в выходные всегда слышался треск и хлопки фейерверка.
Однажды, когда они вот так лежали в лодке, Катя, прижимаясь к нему, вдруг сказала:
– Мне так хорошо, что я даже боюсь своего счастья. Боюсь тебя потерять, Саша, боюсь, что это когда-нибудь кончится, и снова наступят мои будни, мои серые-серые денёчки. Опять буду себя подбадривать, говорить, что всё хорошо…В жизни уже так мало хорошего осталось, и с каждым годом этого хорошего все меньше и меньше. Чем ближе старость, тем быстрее жизнь бежит, быстрее дни пролетают. Просто тают, тают, тают…
– Не думай об этом. Я этого как-то не замечал.
– А ведь ты хотел весной бросить меня, правда же? – спрашивала Катя, вспомнив прошлое, и от этого «страшного» воспоминания только крепче прижималась к нему.
– Я не тебя хотел бросить, а просто чувствовал, что в моем положении не имею права на счастье. Комплексы меня мучили, не привык я быть нищим, совсем до ручки ещё не доходил, хоть на паперть иди… Тогда на меня нашла несусветная дурь, какое-то помешательство, отчаяние. Даже не представляю, как бы я теперь жил, если бы это случилось.
– А я, когда ещё тебя не знала, чувствовала, что в моей жизни будет ещё любовь, что я смогу ещё полюбить, – признавалась ему Катя. И признавалась уже не в первый раз. – Я долго-долго ждала любви, просила Бога, и вот ты мне встретился… Я тогда во дворце в тот первый вечер поняла, что я для тебя не просто так, а нечто большее, – призналась Катя.
– Как ты поняла? Что я глазел на тебя без конца?
– Нет. На меня многие глазеют, я к этому привыкла. Ты тогда в танце, когда меня обнял, весь дрожал, и руки твои дрожали… – Она ласково улыбнулась, и морщинки лучиками побежали к ее вискам. – Я это сразу почувствовала.
Урожай овощей в этом году был отличный: огурцов, помидоров, перца, кабачков, баклажан, каш из тыквы ели вволю. Уже были сделаны и запасы, закатаны в банки и составлены в подполье и огурцы, и помидоры, и перцы, и баклажаны. Виды на капусту тоже были отличные, а значит, и ее запасы будут немаленькие. Но особенно радовала картошка, без которой зимой никак нельзя выжить, стол будет скудным и голодным. По всему было видно, что эту зиму они переживут легче и проще, чем две прошлые, голодные и скудные припасами. Оставалось для полного счастья только рыбы наловить, и будет полный набор продуктов, и его семья будет сыта до самого мая, до первой рыбалки.
К осенней рыбалке – ходу кеты – Никитин готовился особенно тщательно. Запасался потихоньку бензином, который к осени всегда исчезал с заправочных станций, перебрал двигатель и отладил свой старенький «Амур» – последнюю в его жизни крупную покупку, сделанную еще в советские годы. Сети плел Славка. Развешивал во дворе веревки от дерева к дереву и сплетал снасти, точно паук свою паутину. Для рыбалки нужно, чтобы имелось в запасе не менее трех, а лучше четырех сеток. Сети нужны были разного погружения – и мелкого и глубокого, и длинные и средние. Запас сетей был необходим не только потому, что сети требовались разного калибра и погружения, но и по той простой причине, что их легко можно было утопить, зацепившись за что-нибудь, лежащее на дне реки: за утонувшую корягу, топляк, металл, а то еще и за другую сетку. На рыбацком языке это называлось так: сели на задёв. А это горе и несчастье рыбака. Бывает, полдня кружат рыбаки на лодке вокруг этого проклятого места, стараясь вырвать сетку из плена. И сетку бросить жаль в разгар хода кеты, и сорвать ее с задёва невозможно, такой крепости были нитки. Помучившись, всё же бросали сетки, кляня всё на свете, и потом обходили это место за километр. Нельзя было исключать и того случая, что снасти могли отобрать рыбинспекторы, если вовремя не сумеешь смыться в часы их рейдов.
К началу сентября кое-как собрали Полину в первый класс, и все это обошлось его семье по скромному бюджету в пять тысяч рублей, и опять пришлось влезть в долги, а их надо было отдавать. В прежние времена, когда большинство людей еще не были так бедны и способны были покупать рыбу впрок, кетой на зиму запасались все семьи. Или почти все. Конечно, бывали исключения. Рыба стоила дешево – бутылка водки – «хвост» рыбины. И красная икра была дешевая – 30 рублей литровая банка. И почти в каждой семье был ее запас. Теперь же «хвост» кеты стоил недешево, и далеко не каждый горожанин и не каждая семья способна была сделать хорошие запасы на зиму. Но привычка к этой рыбе, привычка делать ее запасы на зиму заставляли местных жителей откладывать деньги, копить их к осенней рыбалке. И рыбакам рыбалка обходилась недешево из-за дорогого бензина, дорогих снастей, риска нарваться на крупный штраф, если поймают рыбинспекторы, или на дороге отловит рейдовая бригада местной милиции или приезжего ОМОНа.
VIII
Сентябрьская кетовая путина началась отвратительно, как и в прошлом году. Дней десять бушевала непогода, с пятое по пятнадцатое число. Первые два косяка, прошедшие в эти дни, наверное, были разбиты штормами внизу Амура, – так они думали, когда в сети попадались за тонь по две-три, а то и по одной штуке.
– Где же рыба, где рыба? – отчаивался Никитин, когда они со Славкой вытянув очередную сетку бросали в нос лодки единственный «хвост».
– Рыбу ждете? Не дождетесь! – говорили знакомые рыбаки на лодочной стоянке. – Губернаторский сынок в устье под Николаевском два сейнера пригнал, всё перегородили. Одно судно в лимане, на входе стоит, а второе в Николаевске, в самом узком месте. Кранами сетки вытягивают, сам видел! ОМОн их, сук, охраняет!
– Не сочиняй, какими ещё кранами?
– Не кранами, а лебедками!
– Ей-богу, сам же видел! И какая разница, кранами или лебедками?
Правда ли это была, или вымысел, но слухи об этом ходили упорные, доказательством чего было то, что рыба в Амур почти не проходила. Такого Никитин ещё не помнил за всё время, сколько он рыбачил на Амуре.
– Ничего еще третий ход будет. Он всегда самый рыбный, – успокаивал его Славка.
– А если не будет третьего хода?
– А куда он денется?
– Не каждый год третий ход бывает. Я уже почти тридцать лет рыбачу.
– Сегодня только семнадцатое число, погоди, вот увидишь, через пару дней третий ход начнется. Дай бог погода установится.
– Ладно, подождем – увидим…
В эти дни в городе только и разговоры шли, что о рыбе, о ней, родной, о кормилице. Это были самые важные и главные разговоры.
– Что, пошла? – спрашивали друг у друга утром по дороге на службу, на работу или в магазине, встречаясь со знакомыми.
– Говорят, ночью пойдет. Гонцы вчера проперли, значит, сегодня косяк пойдет.
В эти рыбные времена везде, куда ни зайди, в домах, в подъездах, в общественном транспорте пахло рыбой. Запах рыбы врывался в жизнь, в дома, в квартиры, в офисы, в магазины, не говоря уже о рыбных рынках и рыночках, которые существовали в городе стихийно, без разрешения властей. Где-то разделывали рыбу, где-то уже варили ее собакам, кошкам и котам, свиньям; у мусорных баков кружили стаи мух, слетавшихся на этот осенний пир из рыбьих отходов и крови, сбрасывавшихся в мусорные контейнеры из квартир. Запах рыбы – вонючий, досаждающий, устойчивый, но его терпели и сносили, потому что этой рыбной суетой был занят едва ли не каждый горожанин, каждая семья. Воистину про эту суету было когда-то сказано: день год кормит.
И разговоры горожан на работе, в обиходе, при встрече друг с другом были о рыбе и об икре.
– Ну что, сколько нынче твои взяли? – спрашивала одна хозяйка другую.
– Ой, мне сегодня муженек в ванную двадцать икрянок вывалил, так и не спала ночь, не знаю, как продержусь на работе, иду и сплю же на ходу, – отвечала ей другая хозяйка.
Или спрашивали друг друга:
– Ну, сколько нынче заготовили рыбы?
– Штук тридцать-сорок в бочку заложили точно! До весны хватит!
На рыбном базарчике заводского поселка, который находился внутри квартала, за домом, похожим на хоккейную шайбную клюшку, и который назывался «клюшкой», была особенная толкотня. Все пространство забито автомобилями, которые с трудом разъезжаются из-за тесноты. Кто-то привёз кету на продажу в фургоне, кто-то в багажнике автомобиля, а кто-то торгует с земли, разложив рыбу на полиэтиленовой пленке. Кругом грязь, лужи, месиво из жижи после зятяжного, недельного ненастья, разбросан картон, бумага, пленка, пакеты…Между продавцами бродят покупатели, переходя от одного торговца к другому. Третий день, как «пошла» кета, и здесь идет торговля рыбой. Только и слышатся разговоры:
– Пошла, пошла, родная!
– Слава те господи, пошла, родимая!
– Самки есть?
– Только поротые.
– Поротые сам лопай!
– А у тебя почем икрянки?
– По двести.
– Не, ну вообще оборзели! Куда к черту такие цены?
