скачать книгу бесплатно
– Не выдумывай, милый… Это моя сольная песня, я в училищном ансамбле ее запевала.
– Катюша, пожалуйста, пой ее как-нибудь пореже…
– Не выдумывай глупости, Саша…
– В хоре бабы толковали, мол, кто и о чем поет, тот и привлекает это в свою жизнь. О горе поешь, горе и привлекаешь. Народное поверье, мол, такое есть.
– Ерунда это всё! – отвечала ему Катя.
Со временем, все более привязываясь друг к другу, они рассказывали друг другу о своей прошлой жизни. И узнавали друг друга всё больше и подробнее, и это узнавание ещё сильнее сближало их, – так сближало, словно они уже были мужем и женой. Сидит, бывало, Катя, в кресле, вяжет и рассказывает о себе, вспоминает свое детство, отца, мать, деда с бабкой, сестер, братьев, а Никитин – весь внимание – сидит, слушает и время от времени о чем-нибудь спрашивает или переспрашивает.
– Мы хоть все деревенские, но хозяйства никогда не держали, – начинала делиться с ним своим прошлым Катя. – Мать не любила возиться с хозяйством, она любила читать, вышивать и петь. Помню, у нас в квартире по стенам кругом ее вышивки висели, очень много на православную тему…Соберет нас вокруг себя и что-то читает нам или поет. А то ещё хором поём. Это были мои первые уроки пения. Моя мать не была простой женщиной, она дворянского происхождения, ее мать, моя бабка удрали с дедом из Читы, где расстреливали чекисты интеллигенцию, буржуев, священников. Бабушке и деду, то есть родителям моей матери достали документы простых людей, и они бежали из Читы в самую глухомань, Утени называется это местечко.
– Это что, станция такая?
– Разъезд, два-три домика было, железнодорожная обслуга жила, там даже поезда не останавливались, только хлеборазвозка. И там мои дедушка с бабушкой переждали революцию, прожили до тридцатых годов. Здесь моя мама и родилась. Время, сам знаешь, было голодное. Жили они в развалюхе, пережили войну. Потом перебрались в Малые Ковали, а это вообще глухомань. В этих Малых Ковалях я и родилась.
– Это тоже разъезд?
– Да, только поменьше значением. Утени поважнее. Дом старый, ещё дореволюционный, его подремонтируют, а он всё равно разваливается. Но вот жили как-то, учились, не жаловались, огород держали, соток тридцать картошкой засаживали…Потом ещё власти несколько домишек сляпали, в одном из них я родилась, там в школу пошла.
– А отец твой откуда?
Тут Катя замолчала, вздохнула, и Никитин почувствовал, что говорить об отце ей не очень хочется. Так оно и вышло.
– Говорить бы о нем не хотелось, потому что ничего хорошего о своем отце сказать не могу. Он из местных был, мама из нужды замуж вышла за него, этого Татаринова. Моя ведь девичья фамилия Татаринова. Жлоб, мужлан был мой отец, таежник, егерь, охотник, все время с винтовкой за спиной ездил на лошади. Казак вольный такой. Дома жил мало, сам был по себе, только детей матери строгал, а аборты делать запрещал. Прискачет домой на два-три дня – и опять на лошадь. У него было только две заботы – где бы бабу найти и переспать с ней и зверя подстрелить. Ни одной бабы-одиночки ни в одном поселке не пропускал. Сколько раз его убить хотели мужики за это. Напьется пантов и ездит, ищет себе какую-нибудь бабеночку для разовой забавы…
– А что это такое – панты?
– Зверя-самца завалят во время гона, а у него в рогах такой озверин водится, пантокрин называется. Потом эти рога вырезают, настаивают на спирту и пьют для увеличения сексуальной силы и омоложения, – делилась с ним Катя жизнью своего родителя. – Такой вот у меня был папаша…Нами, конечно, не занимался, ладно, главное – не обижал. А вот мать бил смертным боем. Напьется и бьет.
– За что хоть?
– А ни за что. Просто положено по их дремучему мужицкому уставу бабу бить, вот он и бил. Бил за то, что она не такая, как другие поселковые бабы, ни на кого не похожа, за то, что книжки читала, бил просто из ревности, что она выше, благороднее его. Я никогда не любила отца, относилась к нему с брезгливостью. Спасибо мамочке нашей за то, что хорошие, культурные привычки нам прививала. И, как видишь, ее труды даром не пропали.
– А дальше у тебя как?
– А дальше так: я уехала после десятилетки, поступила в Биробиджан, в культпросветучилище, закончила, приехала в Комсомольск по распределению. В Дом культуры заведующей культмассовым сектором. Зарплата восемьдесят рублей. С этого я начинала. Поселили в общежитие. А тут вдруг тетка на поселке Майском объявилась, позвала к себе жить, комнату мне выделила, она одна жила, домик старенький, огород, хозяйство, корова, свиньи. Тут я поняла, что ей помощница нужна, работница, ну я помогала, конечно, научилась корову доить…А вскорости и судьба моя тут через дорогу нарисовалась. Наискосок соседи жили, а у них – муж мой будущий…Как увидел меня – проходу не давал. Все равно, говорит, будешь моей женой. Не хотела я за него выходить, ещё и не погуляла толком, парней не узнала, жизни не видела, но отвязаться не могла от него, судьба, наверное, у меня была такая. Он был из себя сильный такой, высокий, широкоплечий, голос – труба иерихонская, а лицом не вышел, ты его видел и знаешь. На заводе за глаза корявым его звали. Озлобился он от этого. Служил в армии на севере, на Чукотке в ракетных частях, поймал, говорит, большую дозу радиации, и по лицу короста какая-то пошла. Чем только его не лечили – бесполезно! И по бабкам водили, и по врачам. Так вот и вышла за него. Привыкла, на лицо никогда не смотрела. Но жили мы хорошо, дружно лет семь-восемь. В основном дружно, только до того времени, пока я дома в декретах сидела. Ему завидовали, мол, у него такая жена, а он ревновал, никуда не пускал, даже на танцы пойдем, и там какую-нибудь истерику закатит, что на меня мужики глазеют. Я когда в народный драмтеатр пошла, сразу ему сказала: «Будешь ревновать, запрещать, уйду от тебя». Ничего, смирился, как миленький.
– Кем он работал?
– Фрезеровщиком. Какую-то такую деталь делал для самолета, не знаю, как называется, которую, кроме него, в цехе никто сделать не мог, и он сильно от этого важничал. Зарабатывал всегда хорошо, двое детей у нас, а нужды мы никогда не знали, потом купили «Жигули», и вот тут-то началось…Тут уже началось бл-дство, женщины, ночные возвращения, вранье, машина, мол, сломалась, я этого не потерпела…Как раз в перестройку началось…и все пошло прахом, ссоры, скандалы, пьянки начались, дружки… Ну, и вскорости развелась с ним, уже восьмой год пошел…
В другой раз уже Никитин рассказывал Кате о своей жизни:
– А у меня, Катюша, всё просто, как в сказке: было у отца три сына, двое умных, а третий дурак.
Катя рассмеялась на эти слова.
– Дурак – это ты? – спросила она.
– Ну да. Я первенец в семье, работяга, а братья мои младшие – интеллигенты. Один журналист, другой в институте преподает. Всё время подсмеивались надо мной, я, по их мнению, мужик, человек необразованный. Конечно, в высших сферах я не витал и не витаю, поэзию не знаю, классиков читал только в школе по программе, да и то по диагонали. О чем можно со мной говорить? Только о рыбалке, да о моторах и зазорах, как говорили братья. Дурак, словом. Но я на них не обижаюсь, у каждого в жизни своей путь.
– А родители ваши откуда? – спросила Катя.
– Предки мои из Волгоградской области, из потомственных учителей по отцовской линии, казачьих кровей. Жили во Фролово, станция Арчеда. Слышала про такую?
– Никогда не слышала.
– Казачья станица, довольно большая, лет десять назад в отпуск ездил на родину предков. Одно время, когда безработица пошла, хотел туда с семьей перебраться, работа в этом городе была, там нефть и газ открыли, безработицы не было. Но там, степь сплошная, выйдешь за город, скучно, рыбалки нет, природа не та, как здесь. Понял, скучать буду, тосковать, да и жена отговорила. И как видишь, к счастью, тебя вот встретил.
– А родители твои где?
– Отец давно умер. Мне четырнадцать лет было. Я его мало видел дома, он трудоголик, из цеха не вылезал в войну, считай, ночевал там. В двадцать пять лет стал заместителем начальника цеха, в тридцать – начальником. Да и потом, после войны редко, когда раньше девяти часов вечера домой приходил. Сгорел на работе. Пил, конечно, тогда нельзя было не пить, очень тяжело было выдерживать эти нагрузки. До пятидесяти лет не дожил. Мать умерла в начале девяностых, в год, когда путч был, помню, жара страшенная летом была, ни дождинки летом не выпало, Амур обмелел как никогда. Ее родители, то есть дед мой с бабушкой по материнской линии, оказались в Амурской области как высланные подкулачники, дед быстро как-то умер, а бабушка выжила, подняла детей, пережили войну. Мама моя услышала про город Комсомольск-на-Амуре и семнадцатилетней девушкой уехала из дома сюда, и здесь они встретились с моим будущим отцом. Так вот мы росли, спасибо родителям, все получили высшее образование.
– А вот в нашей семье не получилось, никто так и не закончил вуза, я очень хотела в институт искусств в Хабаровск поступить, но, увы, как видишь…А так кто я? Организатор массовых мероприятий.
– Ты самый лучший организатор массовых мероприятий!
Никитин больше месяца мучился с тем, как сказать жене о том, что он полюбил женщину и встречается с ней. Катя не подталкивала его к этому признанию, она деликатно обходила этот вопрос, считая, должно быть, не без основания, что он сам как мужчина должен решить и разрешить этот вопрос: признаться ему жене или нет? А там – как будет, так и будет. Как судьба повернется. Он, чувствуя ее деликатность, был благодарен ей за это. Тем более, что она категорически была против того, чтобы он совсем бросил семью, своих дочерей, хотя у него, Никитина, даже в намерениях такого не было.
И вот в один из дней, когда он вернулся домой, и не было дома детей, он решил объясниться с женой:
– Наталья, я должен был бы давно тебе сказать, да все как-то не мог, все откладывал. Я…я полюбил женщину и встречаюсь с ней.
Жена, казалось, встретила это известие спокойно, без истерики и слёз. То ли ошарашена была, то ли до конца не смогла осмыслить сказанного им. И будущих от этого последствий.
– И это не интрижка с моей стороны, не постельные похождения, это очень…очень серьезно.
– Что ты собираешься дальше делать? – первый вопрос, который она ему задала. – Ты уйдешь из семьи и бросишь детей?
– Нет, все как есть, так и будет. Детей я не брошу, пока не встанут на ноги, по крайней мере, пока школу обе не закончат, буду помогать.
– И как же ты собираешься жить, где ночевать, здесь или у нее? – В ее голосе уже слышались ехидные, совсем не свойственные ей ноты. – И вообще, как мы будем жить? Что я буду говорить детям, когда ты не будешь ночевать дома?
– Я пока сам ничего не знаю, как я буду дальше жить. Я просто тебе сказал всё, как есть, а там как жизнь покажет.
Он отдавал должное Наталье, ее выдержке, терпению, нескандальному характеру, врожденной деликатности, она молча мирилась с его связью с другой женщиной, хотя ей со всех сторон тыкали в глаза родственники, знакомые, сослуживицы по работе. Когда он возвращался домой от Кати, его встречал неизменно горестный взгляд жены, её молчаливая укоризна, и душа его наливалась чувством вины от начинающейся семейной разрухи. Иной раз она горестно упрекала его:
– Хоть бы меня пощадил, я уже не говорю, чтобы совесть поимел. Знакомые проходу не дают, все соседи знают. Гуляли бы себе где-нибудь в сторонке. Ты совсем голову потерял.
– Не отрицаю, Наташ, голову, правда, потерял, прости меня, так уж вышло…А прятаться и по углам скрываться я не мальчишка, годы уже не те… Это в первый раз со мной такое и, наверное, в последний…
И ещё приходилось врать и выкручиваться перед Полей, говорить ребенку всякий вздор, когда по его возвращении она неизменно спрашивала его: «– Папочка, а где ты так долго был?»
Врать приходилось, а потом – мучиться.
Но о том, что бы порвать с Катей, он и помыслить не мог.
Чтобы загладить свою вину, он целый день проводил с Полиной, смотрел с ней по «видику» ее любимый многосерийный фильм о Простоквашино и его обитателях, играл с нею в различные игры, в прятки, катал ее на плечах, подбрасывал до потолка или они что-нибудь делали вместе по хозяйству.
Самые мучительные минуты наступали в их отношениях с Катей, когда, нагулявшись, напевшись, нужно было расставаться. Ему нужно было уходить в свою семью, а Кате ждать его. С этой поры начались у них осложнения.
– Если ты себе мог представить, как тяжело и мучительно любить женатого мужчину! Как мне мучительно оставаться здесь одной, когда ты уходишь к себе домой, к ней под бочок!
– Мы уже давно не спим вместе в одной постели, – отвечал ей Никитин.
– Ну и что? Живёшь там себе, а я тут одна…мучаюсь, жду тебя. Бывает, что сильно-сильно хочу, чтобы ты был рядом, а тебя нет и нет. И ждешь тебя ждешь… Знаешь, как одной спать ужасно!
– Кать, ты же спала все это время одна, ещё когда мы не были знакомы, – как-то проговорил он.
– Потому что я уже забыла, как можно спать вместе с мужчиной. А может, и не знала никогда. Не с каждым же мужчиной так бывает, чтобы просто в постели хорошо и сладко спалось. И даже без интима. А после тебя – койка холодная и постылая! Полночи не сплю!
– Ты хочешь, чтобы я бросил семью и остался здесь навсегда?
– Нет, я этого не хочу.
– А я себе этого не позволю. Уйду я к тебе или нет совсем, но детей не брошу. Просто потому… потому, что не смогу их бросить. Ты должна это понять.
– Я понимаю! Я-то, женщина, понимаю, а баба, которая тоже во мне живет, этого не понимает! И эта баба несговорчивая!
– Ну, Катя, Катюша! Ты в эти дни, когда меня нет, уходи к себе, в свой дом…
– Дом… – Она горестно усмехнулась. – Был когда-то у меня дом, а теперь он мне уже постыл! Я там уже не хозяйка, а приживалка. Эта наша с тобой квартирка стала мне родной, здесь уже мой дом!
Нередко Никитин заставал ее хмурой и задумчивой. А то ещё – холодной, язвительно-насмешливой. Со временем он научился распознавать, что было тому причиной. Ей приходилось жить на разрыв, делить мужчину, к которому она сильно привязалась с кем-то ещё – с семьей, с его домом, с его бывшей или настоящей женой, со всем тем, что ещё было в его жизни и где не было ее рядом с ним. И она не знала об этом ничего. Что это говорило в ней – ревность или обыкновенный женский собственнический эгоизм? – Никитину было неизвестно. Но ему самому приходилось жить на разрыв. И раздваиваться между Катей и своей семьей.
В таком мучительном раздвоении прожили зиму.
Самым тяжелым испытанием, помимо этого мучительного разрыва между двумя домами и теперь как бы уже между двумя семьями и мучительного расставания с Катей, когда ему нужно было возвращаться домой, было хроническое безденежье. После январских роскошных таксовых заработков в Новый год и в Рождество, Никитин зашибал копейки как таксист и гроши как сторож на автостоянке, которых едва хватало на прокорм семье. И ему было стыдно приходить в дом к Кате, в ее гнёздышко с пустыми руками.
– Ты что, Саша сегодня такой? У тебя проблемы с семьей? С детьми, с женой? – спрашивала его она.
– Заработка нет совсем, нахлебником у тебя живу, денег ни гроша.
– Перестань даже думать об этом.
Но он не переставал думать об этом. Утешал себя, говоря:
– Ничего, не вечно же это будет длиться! Разговоры идут, что к осени на судостроительный снова будут набирать людей, обещали в цех мастером взять, надо только до осени продержаться. Они же там, в Москве, не последние дураки, чтобы и дальше нас в разрухе держать. Скорей бы уж одумались, а то жду-не дождусь. Работа будет, по-другому жизнь пойдет. Истосковался я по хорошему делу.
Однажды Катя приехала из Китая и привезла ему две пары обуви – легкие туфли для лета и кожаные ботинки для весны и осени.
– Это тебе, Саша, носи, пожалуйста, – сказала она.
Казалось бы – ничего особенного в том, что подруга так позаботилась о нем и о его здоровье, ведь, хоть и жили оба как бы на два дома, но за короткий срок стали друг другу людьми близкими, только что не мужем и женой. Но Никитина эта забота страшно обидела. И он по-глупому оскорбился.
– Это ещё зачем – такие подарочки?
– Чтобы ты не прятал свои рваные ботинки под шкаф и не стыдился меня.
– Я не возьму, Катя. Ни за что не возьму! Я и сам способен себе купить! Как ты не понимаешь, что это меня унижает?
– Не выдумывай глупости, Саша.
– Ничего не глупости!
– Ты из своего ложного самолюбия совсем разум потерял, Саша. И не обижайся, пожалуйста…
– Могла бы и не заметить, что у меня рваные ботинки! Вот просто так взять – и не заметить!
– Я бы и не заметила, если бы ты не прятал их под шкаф. Меня унижает то, что ты прячешь от меня свою обувь и стыдишься меня…Как будто я не понимаю твоего положения. Я сама прошла жуткую нужду.
– В моем положении не думают ни о любви, ни о женщине, тем более на стороне, а сидят себе дома у печки! И таких подарков от близких женщин не принимают!
Они поссорились, и он ушёл, по-глупому хлопнув дверью.
Никитин прекратил свои визиты к Кате. Ему было стыдно говорить ей о любви в его положении, когда большую часть расходов оплачивала она, стыдно признаваться в своей нищете, когда он не мог сделать ей даже маленького подарка. И он перестал встречаться с ней. Не приезжал к ней на рынок, не отвозил ее домой, не привозил обратно. Наверное, это явилось его трусливым бегством от новых проблем, но и от его маленького счастья, этой счастливой отдушины среди лавины задавивших его житейских проблем. Это было нечестно с его стороны, надо было всё же объясниться как-то, но у него не хватало духу приехать и всё как есть объяснить Кате. А так выходило, что он просто бросал её без всяких объяснений.
Вечерами он бродил по улице мимо окон квартиры, где они жили, и видел, что в ее окне горит свет. «Сидит, наверное, ждет меня, смотрит телевизор и вяжет». Он заходил во двор, свет горел и в кухонном окне. С трудом он сдерживал себя, чтобы не идти к ней и не стучаться в квартиру.
У него были вторые ключи от квартиры, которые нужно было вернуть. Следовало прийти днем, когда ее не было дома, забрать свои вещи, уйти и оставить ключи, а двери захлопнуть на второй, английский замок.
И он пришел, собрал свои вещи, но только он собрался уходить, вошла она, как будто предчувствовала что-то. И сразу всё поняла.
– Уходишь, да? Бежишь? – спросила она сразу же с порога.
И усмехнулась горько-насмешливо. Затем разделась, сняла шубку и проговорила:
– Ну, беги-беги давай! Беги-и! Уже давно твоя семья тебя заждалась! Придумал предлог, чтобы сбежать – нищета его заела! Говорила же себе, что не надо было начинать разводить любови с женатыми мужиками!
– Катя, милая, прости за малодушие, ты мне дороже всего на свете, но я так не могу!
– А не можешь, так и беги быстрее, не мучай меня! Ну, что ты стоишь?
Никитин стоял в прихожей в полной растерянности.
Катя, уткнувшись в свою висевшую на вешалке шубу, вдруг заплакала.
– Не уходи от меня, я так одинока! – проговорила она сквозь слезы. – Я полюбила тебя, а ты уходишь, самолюбие своё несчастное унять не можешь. Это, в конце концов, не по-мужски…
– Прости-прости меня, милая! – просил прощения у неё Никитин, обнимая Катю со спины. – Ну, прости, пожалуйста…Мне самому страшно было уходить, страшно тебя потерять…Не представляю своей жизни без тебя!
Они помирились, но ботинки и туфли он так и не взял, носил прежнюю рвань.
VII
Начиная с первых теплых весенних дней, Никитин со своим другом Славкой или со знакомыми ребятами с завода нанимались строить, брать подряды у частных заказчиков. Прежде эти подряды давали неплохой заработок. Но теперь подрядов почему-то было немного, строился народ неохотно. Богатые или зажиточные люди не строились потому, что не собирались в этом городе оставаться жить и, разбогатев, думали, как бы удрать отсюда, а у бедных и нищих не было денег. Лишь немногие богатые горожане строили гаражи да нанимали людей на ремонт квартир. А голодных, безработных было так много, что работали за похлебку, за табак, за выпивку, за крышу над головой. О деньгах иной раз даже не заговаривали. Знали, что дадут сущие гроши, а рассчитаются за работу натурой – продуктами. Как-то уж совсем в это сволочное время люди стали безжалостны друг к другу.
