Двенадцать месяцев восхождения

– Мы тебя уважаем за прошлые заслуги, но оставаться в друзьях с тобой, значит, обрекать себя на холод. Ты, как друг, должно безропотно отпустить нас, – ответил кто-то из лучших друзей Солнца. – Прости нас за наш уход, как и мы прощаем тебя за то, что ты меньше греешь.

На этом разговор и прекратился, солнце зашло за горизонт, а его друзья пошли по домам…

Мораль: любые дружеские отношения имеют первоначальные основания; как только они исчезают – исчезает и дружба…

О давней, но неизвестной обиде

На одну змею нашло размягчение сердца. Она вспомнила своих жертв, которых отравила ядом и съела, вспомнила и опечалилась от собственной жестокосердности. Но особенно змея распереживалась за свою подругу, тоже змею, которую случайно кусанула много лет назад, причем кусанула так, что подруга не заметила.

– Слушай, подруга, – сказала размягчившаяся змея. – А ведь тот шрам, что у тебя на теле, это я тебе нанесла. Но не со зла, ты не подумай, случайно получилось. Уж извини, хочу повиниться перед тобой.

– Так этот шрам – твоя работа? – спросила удивленно пострадавшая.

– Да, – расстроенно сообщила размягчившая змея. – Но я готова искупить.

– А я думала, что за гадюка меня укусила? – ответила пострадавшая змея. – Подло и тихо укусила. За такие вещи надо головы отрезать гадам.

– Ну извини, дело-то прошлое, – сказала размягчившаяся змея.

– Это для тебя дело прошлое, – сказала пострадавшая змея, – а для меня оно только начинается, поскольку я только сейчас узнала о том, кто меня укусил. Оказывается, это ты, недостойная, которая ползала и шипела поблизости, ты, которой я разрешала греться в своем гнезде… Да ты даже укусить нормально не можешь. Не укус, а опус какой-то…

– Да успокойся ты, все же давно зажило, – сказала размягчившаяся змея. – Хочешь, лекарства куплю.

Но чем больше пострадавшая змея рассматривала неотомщенный шрам, который, к слову, давно не причинял ей беспокойства, тем больше она распалялась. Она тоже когда-то кусала размягчившуюся змею и причиняла ей боль. Как могут друзья не причинять друг другу боль иногда? Они же близки, а коль близки, нет-нет да заденут друг друга своими зубами. Но неотомщенное таит в себе страшное искушение.

– Я это лекарство возьму сама, – ответила пострадавшая змея и мстительно укусила размягчившуюся, да так много впрыснула яда, что размягчившаяся сдохла.

Мораль: если вы насолили кому-то когда-то, а тот не узнал и не догадался, то не надо признаваться в содеянном, можно из друга, приятеля, да и из любого человека сделать непримиримого врага.

Об избавлении от ненужного

Случилось так, что одна из лучших плодовых ветвей, на которой зрело множество яблок, треснула у основания и упала на землю. Она опечалилась от происшедшего и обратилась к дереву:

– За что ты меня отбросило? Что я сделала плохого?

– Ты без моего разрешения наплодила на себе такое множество яблок, которые я, к твоему сведению, не ем, что поддерживать с тобой отношения нет никаких сил, – ответило дерево.

– Но нас связывают многие годы, и не было договора, ограничивающего меня в действиях, – напомнила отвергнутая плодовая ветвь.

– Договора не было, – согласилось дерево, – но существуют неписаные, а иногда и писаные правила общежития и дружбы, которые надо знать, прежде чем плодить. Посоветовалась бы сначала со мной…

– Но ты же знаешь, смысл нашей жизни и состоит в порождении, – напомнила отвергнутая ветвь. – На тебе есть и другие ветви со множеством плодов.

– Во всем нужно чувство меры, которое тебе, видимо, не привили, – ответило дерево. – На мне действительно есть множество других ветвей с плодами, но эти ветви либо соблюдают меру, когда плодят яблоки, либо мои связи с ними куда крепче, чем с тобой.

– Но ты губишь мою жизнь, отказываясь от меня. Это убийство! – воззвала отвергнутая ветвь. – На земле меня ожидают гниение и угасание.

– Все мы не вечны, поверь, – ответило дерево. – Благодари судьбу свою и меня, что долгое время питалась моими соками, выращивала свои яблоки, зеленела и наслаждалась…

Этот диалог продолжался еще долго, ветвь выговаривала дереву свои обиды, корила его, напоминала о долге, терпимости и других вещах, какие могли бы сохранить ей жизнь. Дерево приводило противные аргументы и отстаивало свою правоту. Каждый был прав по своему, но истинная правда состояла в том, что отвергнутая ветвь уже не прирастет к дереву.

Мораль: ветви на дереве – это наши отношения с людьми. Некоторые ветви отмирают – и их надо удалять, некоторые ветви болеют – и их надо удалять, но бывает, удаляют человека в полном здравии, полного созидательной энергии. Это происходит, когда человек приносит слишком много ненужных плодов.

О невозможном возвращении

Лист сорвало ветром с дерева. Он был далеко не зелен, но еще и не окончательно сух. Сухость тронула его лишь по краям, да и то не везде, но ножка, крепившая его к ветке, ослабла и не выдержала порыва ветра. Лист полетел.

Нельзя сказать, что дерево оплакивало потерю. Оно даже не заметило ее. Никто не заметил потерю одного листа, кроме нескольких букашек, живших на нем припеваючи. Вот, в общем-то, и все.

Лист летел и горевал, мечтая воссоединиться с деревом. Он говорил соседям, таким же опавшим листам, о своем горе и писал письма, обращаясь в природозащитные организации с просьбой приделать его назад. Но что отцвело, то отцвело… Однако эту правду никто листу не говорил, и лист продолжал жить воспоминаниями и надеяться.

Надежда почти осуществилась, когда случайным порывом ветра опавший лист подняло очень высоко и забросило на дерево, еще более величественное, чем то, на котором лист висел раньше. Опавший лист зацепился за какую-то ветку, некоторое время провисел на ней, думая, что навсегда обрел новое место в жизни, но очередной порыв ветра отправил его в следующее падение…

Однажды, будучи гоним ветром по тротуарам вместе с другими опавшими собратьями, лист обратил внимание, что счастливчиков-то нет. Все опавшие бегут, гонимые ветром по бескрайнему полю таких же, как он, только перегнивших листьев, которые тоже мечтали вернуть утерянные позиции, но так и упокоились в суете, не обретя покоя при жизни.

Всем листьям, еще висевшим на дереве, это стало для опавшего листа очевидным, была уготована такая же участь стать опавшими. Этой участи не способен избежать ни один лист, правда, некоторые держались до последнего, даже когда таких задержавшихся иссушивал мороз, убеливали изморозь и снег, но такое упорство давало лишь временную отсрочку.

Осознав это, опавший лист вырвался из суетного движения своих собратьев, лег под случайным кустом, без какой-либо надежды и принялся наблюдать за миром. Он смотрел, как желтеют те листья, что еще недавно были зелеными, смотрел, как они переговариваются, как хлещут друг друга и отмахиваются друг от друга… как они отрываются от ветки, как летят, как ищут новое дерево, к которому могли бы прирасти…

В тишине под кустом, осмысливая со стороны мир, в котором недавно жил, он ощутил себя таким же привязанным, таким же нужным, как и на дереве. Он продолжал составлять часть красоты мира…

Мораль состоит в том, что если судьба вырвала вас из привычного мира, то не надо стремиться вернуться. Возвращение часто невозможно либо временно, поэтому надо обретать счастье и покой в новом.

О свободе воли

Как-то один снаряд, подлетая к цели, подумал: а зачем я сюда лечу, зачем я сюда вообще направился, когда можно было выбрать множество других, более полезных целей… Однако было уже поздно, он подлетал…

Артиллеристы, узнав о мыслях снаряда, рассмеялись:

– Какой глупый снаряд: он думает, что сам избрал направление полета, а это же мы его прицелили и выстрелили туда из пушки.

Пушка, кстати, тоже причислила заслугу полета снаряда исключительно себе.

Генерал, узнав о разговорах артиллеристов, был сильно удивлен их умственной ограниченностью.

– Как они не понимают, что это я определил место, куда надо выпускать снаряды.

О высказываниях генерала узнал политик. Они его сильно позабавили.

– Ну что за глупцы эти генералы, если того понять не могут, что я, и только я, всю эту войну развязал, и каждый снаряд тут летит в того противника, какого я определил.

Бог, то есть смотрящий за жизнью на Земле, узнав обо всех этих мыслях относительно полета снаряда, подумал:

– Какой непорядок на этой Земле с самомнением и гордыней! Все определено мною, но каждая букашка думает, будто определяет череду событий.

Вселенная же, когда до нее дошли все эти суждения, подумала:

– Удивительно! Все по образу и подобию! Каждый мнит себя Богом – от простого снаряда до самого Всевышнего. Но невозможно определить каждый чих. Даже я, создавшая этот мир, знаю только, где начало, а остальное определяйте сами и спорьте друг с другом, кто более в этом преуспеет.

Мораль состоит в том, что мысли о свободе воли сильно преувеличены, но все так запутано…

О глупой советчице и медлительном охотнике

Встретились как-то сокол и курица, точнее, курица сама выбежала навстречу соколу, который ходил по земле по каким-то надобностям. Почему выбежала навстречу? Тут только гадать. Может, подумала, что все птицы равны, что равносильно сумасшествию, может, подумала, что ее общественное положение в курятнике позволяет, может, их свели какие-то другие невообразимые условия… Так или иначе, но курица выбежала навстречу соколу с намерением сказать слово.

– Хочу поговорить с тобой, сокол, – важно произнесла курица, – сильно обеспокоена твоим негативным поведением, в котором заметна обида на весь белый свет, который ты клюешь почем зря…

Сильно изумился сокол куриным словам, настолько изумился, что не тронул курицу. Он всегда считал свою охоту следствием удовлетворения голода и инстинктов. Ему нравилась охота, нравилось проливать кровь и есть свежее мясо. Такой он был по природе своей. А тут курица ведет речь о непонятных обидах. Он прислушался.

– Знаю твою нелегкую судьбу, сокол, вечно ты без крыши над головой, вечно ты подвержен стихиям, – продолжила курица, – и у меня были нелегкие времена, когда я была обижена на весь свет. У меня забрали мое первое яйцо, и я возмутилась. Стояла на грани жизни и смерти, изгнания из курятника. Тебе надо быть позитивнее, отбросить все свои обиды – и тогда у тебя появится шанс быть в нашем курятнике, клевать зерна вдоволь и особо не работать.

– С чего ты, курица, взяла, что я на кого-то обижен и хочу в ваш курятник? – спросил сокол. – Я веду интересную свободную жизнь, летаю на просторах, где еды бродит предостаточно. Какие обиды?

– Как же без обиды можно терзать других? – упрекнула курица, поскольку иного посыла к нападению на ближних и не мыслила. – Конечно, обижен. Мы все тебя не любим за твои мстительные выходки. Ты даже кур из курятника таскаешь иногда. Разве можно допускать такое святотатство? И после этого ты рассчитываешь, что тебя возьмут в курятник? Тебя там боятся и ненавидят. Забудь все обиды, ты же талантливый и сильный, найдешь применение себе на нашем поприще. А может, дослужишься, что петух тебя в первую очередь топтать будет…

Последние слова курица произнесла, мечтательно закатив глаза.

– Ты что, курица, совсем из ума выжила? – спросил сокол. – Какое применение может найти сокол в курятнике? Яйца нести на продажу за десяток? Или на суп себя раскармливать? У меня работа учить вас уму-разуму, осторожности, прореживать ваши ряды от глупцов, находить слабые места, в общем, чистить популяцию от больных…

– Нет, ты выслушай меня, – прервала курица сокола, – я о твоем благе думаю…

– Ну, коль ты думаешь о моем благе, надо заканчивать разговор, мне пора заниматься делом, – сказал сокол и заклевал словоохотливую курицу, а потом полетел по своим делам, совершенно не заботясь о том, что в курятнике появилась новая страшная байка о нем: о том, как сокол заклевал заботившуюся о нем курицу.

Мораль состоит в том, что надо внимательно оценивать того, с кем ведете беседу и кому даете советы, а другой стороне можно дать совет: меньше слушать, когда подают обед.

О неоднозначной пользе караванов

По искусственной пустыне, сотворенной невесть кем, шел верблюд. В пустыне случались и оазисы, где верблюд мог передохнуть, и источники воды, где он мог утолить жажду. Местность не была мертвой и безжизненной. Но вот что удивительно, подавляющую часть населения пустыни составляли шакалы. Они бегали по пустыне стаями. Одинокие шакалы встречались редко, а если и встречались, то были печальны и искали любой возможности примкнуть к стае.

Шакальи стаи сильно не любили верблюдов за их высокий рост, заносчивый вид, поэтому шакалы взяли за правило обтявкивать верблюдов и устраивать на них травлю в надежде завалить верблюда, таким образом уравняться с ним ростом.

Именно по этой пустыне шел верблюд, которого шакалы уже не раз кусали за ноги, бессчетное количество раз обтявкивали, а один раз даже завалили так, что верблюд еле встал, и шкура до сих пор кое-где свисала клочками. Он спокойно шел и нес свою поклажу, как и положено верблюду, и тут из-за ближайшего бархана выскочила очередная стая.

Шакалы, как обычно, принялись обтявкивать верблюда и кусать того за ноги. Верблюд шел дальше и старался не обращать внимания на кружение вокруг него хищников, но в какой-то момент не выдержал и сказал им что-то неприятное. Не вытерпел. Шакалы накинулись на верблюда с еще большей силой, а один из шакалов выскочил вперед и протявкал буквально следующее:

– Собака лает – караван идет!

– Ты о чем, собака? Я всего лишь один верблюд, а караван составляют многие верблюды. Тут нет каравана! – изумленно сказал верблюд.

– Нет, собака не я, собака – это ты, поскольку от тебя одно зло в пустыне, ты несешь и не делишься, ты заносчив и не служишь нам… А караван – это мы, шакалья стая! – злобно протявкал шакал.

– Да какой же из вас караван?! – изумился верблюд.

– Очень даже какой!

Шакалы выстроились в вереницу и побежали…

Мораль состоит в том, что можно составлять караван истории армии, караван истории чиновничества, караван истории писательства, строительства, предпринимательства… А можно составлять караван истории преступности, ложных обвинений, интриг, злопыхательства… Чтобы понять, в каком караване вы состоите в текущий момент, надо оценить тот реальный груз, который вы переносите, что вы созидаете своими текущими действиями.

О разном восприятии мира

Две души в родительский день сидели на ветках старой березы, росшей на кладбище среди множества других берез и тополей и, глядя на копошившихся у могил людей, рассуждали.

– Вот скажи мне, милая душа, что делают люди внизу? – спросила первая душа.

– Это действие, душенька, сравнимо с ухаживанием за пустой бутылкой из-под напитка, – ответила вторая душа. – Люди вместо того, чтобы выбросить эту бутылку или оставить дома для коллекции, что положительно невозможно из-за скорого гниения сосуда, о котором мы говорим, закапывают ее в землю и поклоняются ей.

– Я того же мнения. Вот смотри, мы с тобой тут сидим, как квинтэссенция того, что было заключено в двух телах, из похороненных на этом кладбище, но к нам нет внимания, – согласилась первая душа. – Люди ухаживают за своими произведениями, за своими материальными вложениями, заключенными в надгробия и скромную территорию могил, а мы, души умерших, их не интересуем, а ведь в нас вся суть…

– Тут ты не совсем права, нас поминают добрым словом, глядя на лики на скорбных надгробиях, – подхватила разговор вторая душа. – Но разве эта скорбность была нашим главным качеством? В моем фотоальбоме есть куда интереснее фотографии, куда оптимистичнее, но я точно знаю, что в этот фотоальбом никто не заглядывает. Боюсь, как бы его не выбросили за ненадобностью.

– Нас действительно поминают не теми и не там, – согласилась первая душа. – Мне важнее, чтобы они пользовались тем, что я создала, чтобы поминали меня добрым светлым словом, благодарили, чтобы вспоминали мои поступки и слова, а не ухаживали за могилой моего тела. Как мне приятно, когда они ходят по даче, которую я выстроила своими руками. О сколько сил на это ушло! Это и есть мое настоящее надгробие, где весело смеются мои внуки, где мои повзрослевшие дети и их близкие готовят шашлыки, выпивают… – вот это мне по душе.

– Истинно говоришь, подруга, – согласилась вторая душа. – Если сам себе при телесной жизни не сделаешь, так сказать, надгробие, то будешь быстро забыт или вечно печально вспоминаем на кладбищах. Но ты знаешь – и это не панацея. Забывается все. У нас впереди вечность, а люди очень конечны. Через несколько их поколений и твоя дача придет в негодность, могилки забудут, фотоальбомы точно выбросят… и нас ждет совсем иная жизнь. Мы опять умрем.

– Не будем о грустном, – сказала первая душа. – Этих перерождений, видимо, будет немало… Смотри, с моей могилки всю траву вырвали, будто трава мне мешает. Ну что за люди – о ком бы ни заботились, все делают под себя.

– А на моей могилке цветы искусственные воткнули, – подхватила тему вторая душа. – Да я всегда искусственные цветы ненавидела! Смотри, что делают! Обмыли мой памятник! Будто меня…

Тут обе души расхохотались так, что окружавшие их птицы, испугавшись, взлетели, а люди, ухаживавшие за могилками, подняли головы, устремив взоры куда-то к верхушкам деревьев.

– Ну наконец-то, обратили на нас внимание, – сказала первая душа.

– Не на нас, не рассчитывай. Ищут, что спугнуло птиц, – сказала вторая душа. – Некоторые испугались. Они же боятся кладбищенских привидений до смерти. Они вообще боятся всего необъяснимого их науками, в том числе и нас.

– Это да, – согласилась первая душа. – Я как-то зашла домой, где жила когда-то, и случайно потревожила сон дочери. Захотела узнать, что ей снится, но, видимо, и сама приснилась неудачно. Та вскочила и давай молиться, а следующим вечером с горящей церковной свечой прошла по всем комнатам. Это так неприятно. Будто я чертовщина какая-то. Да и чертовщину таким образом сложно вывести, надо себя менять, свой образ мыслей. А они думают, будто сходил один раз в церковь, зажег свечу – и этого достаточно.

– Их просто жизнь привязывает к материальному, – подхватила тему первая душа. – Им вдалбливают с самого детства, что дважды два четыре, что хлеб, то есть материальный достаток, – всему голова, что Бог предметен, то есть с ним можно общаться, обращаясь к иконам, что можно приблизить его к себе, окружая себя религиозными предметами и заходя в религиозные дома, что технологии, облегчая труд, создают все. Они – дети цивилизации, именно поэтому они общаются с нами через наши могилы, как со знакомыми по телефону. Печалятся, вместо того чтобы радоваться за нас. Да мы впервые почувствовали настоящую свободу, а они страшатся свободы и боятся будущего.

– Это точно. Я в первый раз вылетела из тела еще при его жизни. Боже, какое счастье мною овладело! Они же меня принялись возвращать назад. Я вернулась, и в первое мгновенье не узнала родных и ненавидела всех окружающих за это возвращение, в том числе и врачей. Но мгновенье божественной искренности быстро прошло, и я вновь полюбила рабское состояние жизни. И вот, наконец, настало время, когда никто не загонит меня назад в это ужасное тело. А они печалятся!!! Причем скорбят о смерти близких даже те, кто верит в бессмертную жизнь, – огорченно вздохнула вторая душа. – Скажу тебе больше, многие приходят на кладбище из подсознательного страха, что мертвые восстанут и придут к родным выяснять отношения. Будут ругаться, что за их могилками не ухаживают.

– Знаю, знаю эту давнюю историю, когда люди уж слишком прямолинейно верили в воскресение после смерти, когда легко и даже намеренно шли на смерть, полагая, что когда воскреснут, естественно не душой, а телесно, то отомстят врагам. Тогда и стали людей хоронить в гробах, в своеобразном домике, чтобы им хорошо, так сказать, жилось, оставлять еду на могилах, чтобы, восстав из мертвых, им было чем подкрепиться после пробуждения, – подхватила тему первая душа. – Они – материалисты до мозга костей. Они еще только пытаются поверить в то, что нельзя пощупать и купить. Даже самые заметные их верующие не гнушаются большими зарплатами, более того, считают деньги божественным даром!

Тут обе души опять рассмеялись так, что спугнули окружающих птиц, заставив людей еще раз поднять головы к небесам.

– Обожествлять дьявольское – это в их натуре, – подтвердила вторая душа. – Поклонение деньгам, диктаторам, всему материальному и силе – вот что их увлекает. Правят ими страх, любовь и выгода, но поскольку любовь – это редкий и краткий дар, то, как правило, – страх и выгода.

– Не будем о плохом, все же такие как мы получаются именно из них, как бабочки из личинки, – переключилась на другую тему первая душа. – Поэтому пусть живут своей жизнью, каждый из них скоро поймет, кем является на самом деле и в чем состоит смысл жизни, а мы просто подождем…

На том души завершили этот разговор и полетели на берег реки, где было гораздо красивее и интереснее, а именно в подобных местах, а не на кладбищах, проводили время души умерших.

Мораль: люди, обожествляя небесное, почему-то вечно всматриваются в землю, а не в небеса.

О случайном счастье творца

Одна маленькая мышь вдруг научилась петь, воспылала к пению любовью и никак не могла заставить себя отказаться от этого дара судьбы. Она пела везде, даже когда воровала сыр со стола хозяев квартиры, где жила. Конечно, такое качество причиняло ей массу неудобств. Представьте себе: посреди ночи мышь тянет со стола сыр, забытый хозяевами на столе, и вдруг, не выпуская этот сыр из своих лапок, начинает петь.

Хозяева иногда просыпались – и начинался переполох. Но самое большое беспокойство мыши доставляли кошки, жившие у этого хозяина. Они имели более тонкий и чуткий слух, а потому на пение мыши сбегались первыми и загоняли мышь в нору, чтобы та не высовывалась со своим пением.

Певчая мышь не должна была прожить долго по всем законам бытия, поскольку звуки, издаваемые ею, мешали ей жить, но дело в том, что пение мыши было совсем не противным. Была в нем какая-то искренняя нотка, заставлявшая кошек медлить настолько, что певчая мышь с сыром, причем напевая при этом, успевала скрыться в своей норке. А может, кошки и не слышали никакой нотки, а каждый раз благовременно столбенели от удивления, видя певчую мышь. Причем столбенели до такой степени, что иногда начинали подпевать. Как бы то ни было, мыши удавалось ускользнуть.

Мышь жила в этой опасности довольно долго. Кошки, как пение прекращалось, а мышь пряталась, в бессильной злобе шипели возле ее норки, прыгали, драли когтями обои и половое покрытие. Подходили хозяева и успокаивали кошек, но как-то их терпение кончилось и они залили цементом выход из мышиной норки в квартиру. На некоторое время в квартире стало спокойно, но лишь на некоторое время, пока мышь проделывала новый выход из своей норки в эту квартиру.

Возвращение в квартиру огорчило мышь. Хозяева перестали оставлять на столе продукты, более того, стол каждый раз оказывался чист. Нечего даже слизнуть. Мышь стала довольствоваться крошками вокруг стола и объедками из мусорного ведра. Это ее огорчило, но не истребило желания петь. Она пела, волоча в свою норку даже скелет мойвы или шкурку от сосиски. Не истребляли желания петь ни постные куриные косточки, на которые никто бы не положил глаз, ни жалкие зерна недоеденного риса.

Опять для хозяев и их кошек начались ночные побудки и беспокойства.

Как закончилась бы жизнь мыши, неизвестно, может, она так бы и жила, завораживая и гипнотизируя кошек своим пением, может, как-нибудь взяла бы фальшивую ноту, и кошки потеряли очарование и убили бы мышь, может, у нее просто бы пропал голос от такой нервной жизни, а может… Могло быть много всяких может, но в эту квартиру приехал погостить директор одного цирка. Он остался ночевать.

Ночь, когда директор цирка остановился в квартире, не стала для мыши какой-то особенной. Она как обычно вышла поискать что-нибудь на пропитание и как обычно запела. Начался обычный ночной переполох, в котором кроме обычных слушателей мыши оказался директор цирка.

– Брависсимо!!! – воскликнул директор цирка. – Это то, что нужно!!!

В скором-скором времени мышь была отловлена и перевезена в цирк, где получила прекрасное питание и отличное помещение вместо норки. Мышь стала цирковой артисткой, где в ее обязанности вошло пение для публики, которое она выполняла ранее за объедки для хозяев квартиры, и каждый раз с опасностью для жизни.

Но что самое интересное, теперь ее бывшие гонители: хозяева квартиры, их дети и родственники, и кошки, которых брали с собой в специальных корзинках, – все собирались в этом цирке послушать пение мыши. А когда выступление заканчивалось, то хозяева с гордостью говорили окружающим: