Молодость

Чиро начинал злиться и Сальваторе попытался отвлечь его от размышлений о столь неприятном ему человеке:

– Может быть, стоит дать ей шанс? Пусть ваша Сандра и увлеклась им немного, но это вовсе не значит, что она тут же бросится к нему, позабыв о ваших отношениях.

– Дело в том, синьор Кастеллаци, я не уверен, что она моя, и не уверен, что есть о чем забывать. Мы встречаемся-то только две недели. Может, ничего такого между нами и не было, просто я себе уже что-то напридумывал?..

Бертини замолчал и посмотрел на площадь, на которой по-прежнему ничего не происходило. Молодой человек надолго приуныл. Сальваторе не мог винить его. Кастеллаци вспомнил себя в возрасте чуть за двадцать. Тогда он тоже влюблялся сразу и во всех женщин, которые проявляли к нему хоть какой-то интерес. Через день общения с новой возлюбленной он был уверен, что хочет прожить с ней всю жизнь, через неделю был готов сделать предложение, а через месяц расставался с ней легко и без особенных сожалений. «Если бы молодость знала, если бы старость могла…» – Сальваторе вспомнил старое изречение, но не стал говорить его вслух, не желая упрекать молодого человека в его молодости. Вместо этого он произнес другое:

– Вы были счастливы с ней, Чиро, хотя бы на одно мгновение?

Бертини посмотрел на Кастеллаци невидящим взором, как будто действительно вспоминал, а потом ответил:

– Да, был.

– Тогда боритесь за нее и не бойтесь быть смешным. Вообще ничего не бойтесь. Женщина, которая подарила вам счастье однажды, сможет сделать это снова. И время здесь совершенно не важно.

Кастеллаци сделал паузу, поняв вдруг, что разговаривает не только с Чиро, но и с собой, и повторил, как бы фиксируя:

– Время не важно.

Бертини серьезно кивнул и сделал глоток вина. Сальваторе обратил внимание, что с момента их первой встречи Чиро стал внимательнее относиться к вину – он больше не заливал его в себя, проглатывая сразу и не успевая почувствовать вкус. Теперь он пил небольшими размеренными глотками. Даже его способ держать бокал стал изящнее. Кастеллаци неожиданно вспомнилась история из далекого прошлого, и он поймал себя на том, что говорит вслух, когда уже поздно было замолкать:

– Вы знаете, Чиро, мое взросление пришлось на военные годы. Мне было тринадцать, когда началась Первая мировая война, и четырнадцать, когда мы в нее вступили. Фронт был на другом конце страны, а у нас в Неаполе только и разговоров было, что о войне, да о Каморре25. Причем мы – мальчишки – равно мечтали, как защищать Италию на поле боя, так и стать настоящими каморриста. Мне потребовалось прожить еще несколько лет, чтобы понять всю грустную иронию, кроющуюся в этих двух одновременных мальчишеских мечтах.

Я вырос в хорошей полной семье, поэтому для меня разговоры о Каморре всегда были просто разговорами, а вот для многих моих тогдашних приятелей они стали реальностью. Весьма расходящейся с нашими детскими ожиданиями, между прочим.

Впрочем, речь не об этом. Как-то, когда мне было шестнадцать, у нас с приятелями зародилась идея явиться на призывной пункт и, завысив возраст, записаться добровольцами. Тогда нам казалось, что жизнь стремительно проносится мимо, оставляя нас на обочине, где мы никогда не сможем показать себя. Паоло – самый умный в нашей компании – сразу отказался в этом участвовать, весьма справедливо заметив, что не у всех нас голоса-то сломались, поэтому подлог быстро раскроют. Мы, разумеется, объявили его трусом, за что мне до сих пор стыдно, потому что Паоло погиб в 1942-м, вытаскивая людей из-под завалов разбомбленной американцами церкви.

В итоге согласились на эту затею восемь человек, в том числе и я. Во время планирования и сборов отвалились двое. Утром назначенного дня к призывному пункту пришли только четыре человека: Роберто Бигон, Сильвио Страммачони, Хуан Пистоне и я. Я, разумеется, никого из домашних не поставил в известность напрямую, оставив записку в своей комнате. Я опасался, что у мамы на том же месте разорвется сердце, если я скажу ей, что хочу пойти добровольцем. О том, что с ней случится, если меня убьют, я отчего-то не подумал. Мы назвали чинуше свои имена и сказали, что нам уже исполнилось восемнадцать. Бигон даже сказал, что ему девятнадцать – он был не по возрасту высоким и здоровым.

После этого нас вместе с другими призывниками и добровольцами выстроили в одну шеренгу, и к нам вышел капитан с обожженным лицом и целым набором медалей. Капитан, очевидно, был опытным в этом деле человеком, потому что сразу же приказал:

– Всем, кому еще нет восемнадцати: шаг вперед!

Разумеется, никто из нас не дернулся, хотя я видел, как Сильвио буквально всем телом порывался сделать это. После этого капитан прошел вдоль шеренги, то и дело, приказывая кому-нибудь сделать шаг вперед. Когда дошла очередь до меня, капитан посмотрел мне прямо в глаза, и я отчего-то сразу расхотел воевать. Он спокойно и, даже, как-то буднично приказал мне сделать шаг вперед. Сейчас я понимаю, что он вычислил меня потому, что я был на голову ниже ростом, чем стоявшие рядом, и имел над верхней губой пушок, который явно никогда не видел бритвы. Тогда же я корил себя за то, что не выдержал его взгляд. Кроме меня, из нас четверых капитан вычислил Сильвио, хотя задержался и напротив Хуана.

Пройдя вдоль всей шеренги, капитан сказал:

– Те, кто сделал шаг вперед: забирайте свои вещи и отправляйтесь к своим родителям. Ступайте в школу, учитесь читать, получайте профессию, живите мирной жизнью. Итальянская королевская армия не желает нести ответственность за вашу возможную смерть, по крайней мере, до вашего совершеннолетия. Остальные: добро пожаловать! Теперь вы солдаты!

В тот день я узнал две вещи: во-первых, что я совершенно не расположен к армейской службе, а во-вторых, что даже неудачная попытка лучше, чем отсутствие попытки. Мы с Сильвио встретились с теми четырьмя, которые не попытались, тем же вечером и я чувствовал… нет, не превосходство… подъем! Я ощущал, что все же попытался сделать что-то важное, что хотя бы в трусости и нерешительности меня нельзя обвинить. Пытаться и потерпеть неудачу лучше, чем не пытаться вовсе, Чиро.

Молодой человек слушал долгий монолог Кастеллаци, не перебивая и не отвлекаясь. Лишь когда Сальваторе замолчал, он задал вопрос:

– А что случилось с Пистоне и Бигоном?

Кастеллаци грустно улыбнулся – этот вопрос был самым важным из всех, которые Бертини мог задать.

– Пистоне вернулся с медалями. Он служил ардити26. На нас, да и вообще на весь мир посматривал свысока, в итоге уехал на Север, вернулся в армию и дослужился до полковника. Как у него дела сейчас, да и пережил ли он Войну вообще, я не знаю. А Бигон погиб через месяц после отправки на фронт… Мы, как и все подростки, совершенно не ценили свою жизнь, думая, что смерть это выдумка взрослых, и сделали глупость, за которую заплатили: Бигон жизнью, Пистоне характером, а мы со Страммачони муками совести за то, что не были с нашими друзьями там… Но одна мысль меня грела: я хотя бы попытался.

– К чему вы мне это рассказали, синьор Кастеллаци?

– Не знаю, Чиро… Наверное к тому, что даже если ты проиграешь в сражении за свое счастье, тебе не должно быть стыдно, ведь ты хотя бы принял этот бой.

Глава 15

Суета

Сальваторе взял билет на поезд до Турина на понедельник. Теперь была вторая половина дня воскресения, и Кастеллаци не знал, куда себя деть. Он никому не сообщил о том, что уезжает. Сальваторе как-то сразу для себя решил, что должен быть в этом путешествии один, хотя та же Лукреция Пациенца наверняка согласилась бы поехать с ним, более того, отвезла бы его в Пьемонт на своем автомобиле. Вопреки своим привычкам Кастеллаци не стал сегодня обедать в «Мавре», а ограничился собственными скромными кулинарными талантами.

В половину пятого вечера в квартире Сальваторе раздался телефонный звонок. Кастеллаци поднял трубку:

– Алло, Кастеллаци у аппарата.

– Чао, синьор Кастеллаци! Рад, что это все еще ваш номер! Вас беспокоит Федерико Феллини. Помните меня?

Разумеется, Сальваторе знал, кто такой Федерико Феллини и с пристальным вниманием следил за каждой новой работой этого все еще молодого, но уже весьма опытного постановщика. Их личное знакомство тоже имело место, но последний раз с Феллини Сальваторе виделся почти десять лет назад.

– Конечно, я помню вас. Чем обязан?

– Я хотел бы посоветоваться с вами по поводу будущей работы.

– Посоветоваться? Со мной? Вам удалось меня заинтересовать, Федерико.

– Хорошо! Давайте не по телефону. Когда у вас будет время встретиться?..

Сальваторе послышался какой-то шум на той стороне и обрывки разговоров, очевидно, Феллини кто-то отвлек. Примерно через минуту Федерико снова заговорил:

– Можете сейчас, синьор Кастеллаци? Выяснилось, что в ближайшие дни я не смогу найти время…

– Да, могу. Где? Во сколько?

Я пришлю за вами машину – так будет быстрее… Простите, нужно бежать, жду вас. Чао!

Федерико повесил трубку, даже не дослушав слова прощания Кастеллаци. Сальваторе улыбнулся. Несмотря на то, что их знакомство получилось достаточно неприятным, Сальваторе всегда с симпатией относился к этому энергичному молодому человеку, который уже в тридцать знал о кино больше, чем подавляющее большинство итальянских кинематографистов. Сальваторе прикинул – сейчас Федерико должно было быть сорок три. «Интересно, каким он стал теперь, добившись признания?»

В свои сорок три Феллини успел снять три по-настоящему больших фильма. «Дорога» показалась Кастеллаци определенным вызовом неореализму. При формальном следовании жанру Федерико создал, в целом, очень романтичную историю, причем, романтичную в духе Гюго и де Мопассана, а не в духе Висконти. «Ночи Кабирии» был последним на данный момент фильмом, который вызвал у Кастеллаци слезы, а про «Сладкую жизнь» эстетствующая публика трындела уже три года, постепенно приходя к очень свойственному эстетам выводу о том, что фильм критикует все и вся.

Автомобиль подъехал минут через сорок. За рулем сидел хмурый субъект, который за всю дорогу произнес лишь две фразы: «Да, я от синьора Феллини» и «Да, уже скоро». Они подъехали к одному из старых и достаточно запущенных римских особнячков на окраине города, когда уже стемнело.

Место было глухим, но жизнь здесь кипела и бурлила – здесь снимали кино. Двое ворчунов, переругиваясь друг с другом, выставляли свет. Оператор за кинокамерой о чем-то перешучивался с мужчиной, который мог бы играть дона мафии. Чуть поодаль стояли роскошные машины, вокруг которых толпились люди. Женщина с сосредоточенным лицом разбрасывала песок по земле так, чтобы он составил какую-то известную лишь ей композицию.

Этот многолюдный хаос имел в своем центре полнеющего мужчину с изможденными лицом, который непрестанно метался между членами съемочной группы, отдавая им распоряжения. Стоило этому человеку отойти от осветителей, как к нему тут же подбегал гример, держа под руку измученного костюмера. Отделавшись от них, человек попадал в крепкие тиски очкастого продюсера, который предъявлял ему какие-то бумаги. Уклоняясь от бумаг, человек спешил к очень красивой молодой женщине, стоявшей чуть в стороне. Она спрашивала у него что-то, указывая на лист бумаги, который держала в руках. Человек был вымотан тем бесконечным многоголосым вопросительным гвалтом, которым был окружен. Но вместе с усталостью на его лице нашлось место еще одному чувству, которое, казалось, замечал лишь Кастеллаци – человеку было смешно. Его просто распирало от веселья, когда его спрашивали о чем-то, что он уже четыре раза объяснял. Федерико Феллини нравилось править этим миром. Он заметил вышедшего из авто Кастеллаци:

– А, синьор Кастеллаци! Чао! Простите, что испортил вам вечер.

– Не стоит… У вас тут кипит работа, я смотрю.

– Скорее доработки. Уже все отсняли, когда вдруг выяснилось, что свет в кульминационной сцене начисто запорот, да и в остальном… Приходится переделывать…

– Синьор режиссер! Синьор режиссер!

К ним подбежал невысокий крепыш:

– Синьор режиссер, одна из машин не заводится…

– Карло, ну так заведи! Ты же наш механик.

– Да не получается никак, синьор режиссер! Там проблема…

– Не смей, Карло! Не желаю слышать о проблемах – желаю слышать об их решении!..

Механик отошел с задумчивым лицом.

– Как ваша супруга, Федерико?

– Джульетте хорошо. По крайней мере, я стараюсь, чтобы ей было хорошо.

– Это что, из Шекспира?

– Простите, синьор Кастеллаци?

– Не обращайте внимания, друг мой… Передавайте супруге привет от меня и искреннее восхищение – Кабирия растрогала меня до слез!

– Знали бы вы, сколько слез пролила ради Кабирии она…

– Представляю!

– Синьор режиссер! Взгляните, правильно рассыпала?

Федерико бросил взгляд на освещенную площадку, на которой женщина с серьезным лицом закончила рассыпать песок. Он даже приподнялся на носки, чтобы лучше было видно.

– Да, Мария, очень хорошо!..

– А что вы снимаете? Еще один фильм, в котором все увидят только безнадежность?

Феллини не заметил шутки в словах Кастеллаци, по крайней мере, не улыбнулся.

– Маленькую оду творческому кризису.

– Творческий кризис у вас? Быть такого не может! Вы всегда просто фонтанировали идеями.

– Я, как и все, синьор Кастеллаци – вчера был уверен во всем, а сегодня стесняюсь утреннего бутерброда и боюсь своих тапочек. О том и фильм, черт бы его…

– Федерико! Ну, когда мы уже начнем снимать?

– А ты видишь здесь Марчелло, Анджело?! Без главного героя мы ничего не сможем начать!

– О чем вы хотели посоветоваться, Федерико?

– Помните свою идею насчет Казановы?..

– Федерико, Марчелло не отвечает на телефон!

– Да, Боже ты мой… конечно не отвечает, Бруно! Как Марчелло может ответить на телефон, если едет сюда?!

Идея Кастеллаци насчет Казановы, действительно была лишь идеей. Она родилась на какой-то посиделке в конце 40-х, и, судя по всему, тогда же Сальваторе поделился ею с Феллини, после чего успешно о ней забыл. Ни сценарных наработок, ни, тем более, сценографической концепции Кастеллаци тогда не создал. Теперь ему потребовались серьезные усилия, чтобы вспомнить о деталях, которые тогда пришли в его не совсем трезвую голову.

– Вы очень уж громко это назвали, Федерико: «идея!», скорее просто несколько образов, которые могли бы сработать.

– Не прибедняйтесь, синьор Кастеллаци…

– Синьор режиссер! Платье Клаудии порвано!

– Дьявол! Вы хотя бы на две минуты можете оставить меня в покое?.. Которое? Темное, насколько я вижу, в полном порядке!

– Белое, синьор режиссер!

– У тебя ведь есть с собой белые нитки, Пьеро?! Так используй их…

Федерико подхватил Кастеллаци под локоть и повел прочь от съемочной площадки. Когда они отошли достаточно далеко, Феллини вернулся к разговору:

– Простите, что украл вас оттуда, но иначе мы просто не сможем поговорить.

– Понимаю. Это скорее я краду вас у них, друг мой.

– Так вот: я еще тогда загорелся идеей снять фильм про Казанову, но взять за основу не его, с позволения сказать, автобиографию, а ваши идеи.

– Но моих идей не хватит на целый фильм. Я же просто предложил несколько концепций.

– Разумеется. У меня есть и свои мысли, просто мне важно знать, что вы не против.

Сальваторе не сдержал улыбку. Они как будто вернулись на полтора десятилетия назад, когда Кастеллаци делал вид, что он великий знаток кино, а Федерико делал вид, что принимает его советы.

– Конечно я не против, Федерико. Используйте все, что пожелаете!

– Разумеется, место в титрах за вами.

– Не нужно – я уже давно отошел от дел, не стоит ворошить прошлое.

– И не скучно на пенсии? А то я хотел предложить вам поработать над сценарием.

Это был неожиданный поворот. Сальваторе застыл в нерешительности. С одной стороны, его вполне удовлетворяла роль литературного негра в махинации Диамантино, но с другой, это была возможность напомнить о своем существовании и приобщиться к кино еще раз.

– Безумно скучно, Федерико. Однако дайте мне немного времени подумать над этим предложением.

– Хорошо. Когда мне вам позвонить?

– Завтра я уезжаю из города… Позвоните мне через неделю.

Феллини кивнул. Понимая, что возможность задать этот вопрос в ближайшее время не представится, Сальваторе решил удовлетворить свое любопытство сейчас:

– А что именно вы хотите положить в основу фильма?

– Образы кукол. Фильм будет построен, как биография Казановы, который будет искать женский идеал. Уже находясь на смертном одре, он его найдет. Это будет механическая заводная кукла, с которой он будет танцевать. Куклы будут сопровождать все его развратные приключения, как образ этого поиска и как лицо Эпохи Просвещения, когда люди все пытались объяснить через механику.

Это было занимательно. Фильм выстраивался в разуме Сальваторе. Эта история должна была стать масштабной и в то же время очень личной.

– И где же здесь мои идеи?

– Это ведь вы предложили куклу, как образ женщины в уме Казановы, синьор Кастеллаци.

– Это совершенная мелочь… Как я уже сказал, мой юный друг, используйте все, что пожелаете.

Кастеллаци увидел, как со стороны съемочной площадки к ним приближается костюмер.

– Синьор режиссер, я починил платье!

– Отлично, Пьеро, я и не сомневался! Марчелло приехал?

– Пока нет, синьор режиссер.

– Дьявол! Тянуть больше нельзя – начинаем снимать сцены с Клаудией.

Феллини вместе с костюмером направился к площадке, оставив Кастеллаци позади. Через несколько десятков шагов Федерико обернулся и крикнул:

– Синьор Кастеллаци, присоединяйтесь! Будет весело.

«Почему бы и нет?» – Сальваторе не был на съемочной площадке уже несколько лет и успел позабыть этот терпкий запах людского возбуждения и пота. Федерико ускорил шаг и ушел вперед, начав раздавать распоряжения на ходу. Скоро все было готово: юная красавица по имени Клаудия должна была сказать: «Ты не умеешь любить». Она села на ступеньку перед закрытой дверью старого дома и посмотрела чуть направо от камеры, которая держала ее красивое лицо крупным планом. Сальваторе встал за плечом Феллини, желая видеть то же, что и он. Федерико скомандовал: «Мотор!»

– Ты не умеешь любить…

– Стоп! Клаудия – плохо. Вспомни, что я говорил тебе, когда мы снимали сцену со стаканом воды – ты говоришь эти слова тому же человеку, которому подавала стакан. Тогда ты давала ему облегчение своей невинностью и легкостью. Теперь ты должна сделать то же самое, но своей честностью. Ясно?

– Да, я поняла.

– Мотор!

– Ты не умеешь любить…

– Стоп!..

Феллини устало потер глаза – дубль ему не понравился. Он негромко заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– У нее не получается без партнера. Она говорит со стеной – конечно, стена не умеет любить… Марчелло еще не приехал?

– Нет, Федерико.

– Проклятье, где его черти носят?! Давайте попробуем еще раз. Клаудия, закрой на секунду глаза и представь, что Марчелло здесь и стоит прямо напротив тебя. Представила?

– Да, синьор режиссер.

– А теперь открой глаза, но сделай это так, чтобы Марчелло все еще остался перед твоим взором. Готова?

– Кажется, да.

– Умница! Мотор!

– Ты не умеешь любить…

– Стоп! Перерыв пять минут!

Федерико вновь не понравился дубль, он вновь начал говорить сам с собой, затем вновь спросил о том, приехал ли Марчелло, вновь услышал отрицательный ответ и грязно выругался. Над площадкой повисла тишина – почти никто не воспользовался объявленным перерывом, лишь несколько человек закурили. Неожиданно Федерико повернулся к людям, стоявшим за его спиной, и внимательно посмотрел в лицо каждого. Посмотрел он и на Сальваторе, а после этого произнес:

– Вы хотите вернуться в кино прямой сейчас, синьор Кастеллаци?

Сальваторе, кажется, понял, что хочет сделать Феллини, но не смог отказать себя в удовольствии слегка подшутить над ним:

– Зависит от того, в каком качестве вы хотите меня вернуть, синьор режиссер.

– В качестве Марчелло Мастроянни.

– Вряд ли найдется в Италии мужчина, который отказался бы стать Марчелло Мастроянни, синьор режиссер.

– Ну, кроме самого Марчелло… Хорошо, идемте!

Федерико вывел Кастеллаци на площадку и поставил так, чтобы Клаудия, глядя чуть направо от камеры, натыкалась на лицо Сальваторе.

– Синьор Кастеллаци, Клаудия Кардинале. Клаудия, Сальваторе Кастеллаци.

– К вашим услугам, синьора.

Клаудия смотрела на Сальваторе немного растерянно, но учтивость не отказала ей:

– Очень приятно познакомиться, синьор Кастеллаци.

«Интересно, говорит ли ей что-нибудь мое имя?» Феллини дождался обмена любезностями, а потом вновь взял слово:

– Синьор Кастеллаци, стойте на этом месте и смотрите прямо в глаза Клаудии. В кадр вы не попадете, поэтому от вас не требуется внешней схожести, просто дайте Клаудии партнера. А ты, дорогая, смотри на синьора Кастеллаци, когда будешь говорить реплику. Все ясно?

В общем и целом Сальваторе все понял, но привык делать работу хорошо, поэтому был вынужден задать несколько вопросов о персонажах:

– В каких отношениях эти двое, Федерико?

– Они… хм… Клаудия – муза главного героя, одна из. Он весь фильм ее ждал, и теперь они уехали от всех, чтобы поговорить.

– Они любовники?

– Нет!

Феллини и Клаудия произнесли это почти одновременно. Федерико замолчал, дав актрисе объяснить самой:

– Гвидо… Главный герой не видит ее так. Для него она скорее образ, чем реальная женщина.

Сальваторе кивнул и попытался представить отношения этих двоих. Став восхищенным, уставшим и очень печальным одновременно, он заглянул прямо в большие темные глаза девушки. Откуда-то издалека прозвучала команда: «Мотор!» Клаудия посмотрела на него с грустной смешинкой и произнесла:

– Ты не умеешь любить…

Сальваторе не знал, что главный герой должен был ответить по тексту, поэтому ответил, не произнеся ни слова вслух, то, что чувствовал. «Это неправда, дорогая. Разве не отдавал я всего себя, влюбляясь? Одного греха нет среди моих грехов – я никогда не спал с женщинами, в которых не был влюблен…» Где-то вновь прозвучала команда: «Мотор!» и беспощадная красавица вновь произнесла:

– Ты не умеешь любить…

«Зачем ты мучаешь меня? Да, я часто пользовался женским чувством так, как будто это сухое белое вино. Но все же я не был бессердечным. Беря у них их красоту и женственность, я всегда старался дать им ощущение, что они совершенно неповторимы и уникальны. Я и сам так думал…» И в третий раз оглушающей пулеметной очередью прозвучала команда: «Мотор!»

– Ты не умеешь любить…

«Да, дорогая, ты права. Жестокая моя, безжалостная моя, ты во всем права – я не умею любить. Но разве в этом лишь моя вина? Я никогда не любил потому, что никогда не чувствовал себя любимым. Лишь раз за эти годы я почувствовал хоть что-то, что похоже на любовь, а не на обычную влюбленность, но был разбит. Я вовсе не пытаюсь пожалеть себя, а просто искренне стараюсь объясниться, если не перед миром, то хотя бы перед самим собой».

Глава 16

Дорога на Север

Рим дернулся и медленно поплыл мимо Кастеллаци. Унижая неаполитанца запрятанного глубоко внутри, Сальваторе считал себя вполне полноправным римлянином. Он прожил в столице две трети своей жизни и прочно скрепился с ее площадями и улочками, развалинами древней Империи и седыми храмами.

Родной Неаполь остался в сердце Кастеллаци звуками мальчишеского гвалта, запахом удушливой жары и терпким чувством полного покоя, но Рим гремел для него искрами умерших и еще вполне живых эмоций и ощущений. Теперь Кастеллаци покидал Рим, а вместе с ним и центр притяжения, который скреплял две части Аппенинского сапога во что-то цельное, что, переливаясь на солнце тысячей разноразмерных побрякушек, именовалось Италией.

Сальваторе отвлекся от пространных размышлений и сконцентрировался на конкретике: было утро понедельника, и в Турин поезд должен был прибыть лишь вечером. Сальваторе планировал переночевать в Турине, а после этого взять такси и добраться до Ривольтеллы. Что он будет делать, оказавшись у ворот поместья, Кастеллаци пока не думал.

Километры оставались за спиной. Обширные римские пригороды уступили маленьким городкам Витербо. Расположенные слишком близко к Риму и оттого большую часть истории нежно обнимаемые Папами, города этой провинции пропустили и архитектурную революцию Возрождения и неоклассицизм Галантного века и, даже, волну урбанизации после Рисорджименто. Зато, находясь вдали от бурь истории, ныне они могли показать миру свое средневековое лицо.

Через время Сальваторе распрощался с Витербо и со всей областью Лацио – поезд теперь шел по Тоскане. На первой же остановке в Тоскане – Сальваторе не успел увидеть, что это был за городок – его одиночество было нарушено. Напротив Кастеллаци устроились весьма влюбленные молодые люди. Совершенно худая бледная девушка села у окна, а невысокий парень ближе к выходу из купе. Уже через полчаса он шептал ей развратные глупости, тщетно надеясь, что пожилой синьор, сидящий напротив, окажется туговат на ухо, однако Сальваторе слышал почти все его слова, даже, несмотря на стук колес. В общем и целом, предложения молодого человека не блистали уникальностью. Наиболее интересной его идеей было: «сделать это прямо в аудитории за пять минут до начала лекции профессора Стураро…» Девушка рассеянно улыбнулась – кажется, она была мыслями далеко отсюда, Кастеллаци же едва удержался от того, чтобы сказать: «До начала лекции, это для слабаков, молодой человек. В мое время мы делали это прямо во время лекции!» Однако Сальваторе не стал смущать эту парочку, попытавшись углубиться в книгу, которую взял на дорогу.