Иной Лес. Книга 1. Зов Равновесия

Дмитрий Артюхов

Иной Лес. Книга 1. Зов Равновесия

Глава 1. Волчий Дар

Лес был не просто скоплением деревьев; он был живым существом, древним и мудрым. Он не дышал, как зверь – с шумом и перерывами, – а скорее пребывал в вечном, размеренном движении, подобно духу. Воздух, что струился меж сосен, был напоён запахами – хвои, прелой листвы, гниющей коры и чего-то ещё, глубокого и скрытного, что таилось под корнями и вековым мхом. Этот ветер не просто шелестел – он вещал. Слышать его дано было немногим. И Дарина слышала.

Ей минуло двенадцать зим, не больше. Но глаза её были не детскими – старше времени, глубже, чем полагалось её возрасту. Цветом – как спелая черника, что вызревает на болотных кочках, куда не ступала нога чужого. Она знала лес не по тропам, а по его дыханию. Не по следам, а по сменяющимся теням. Её дед, лесник из рода Бобра, чьи предки испокон веку жили на краю чащи, учил: «Лес – не пустота меж стволов. Лес – живой. Он видит. Он помнит. Он выбирает, с кем говорить, а кого и слопать».

Сегодня лес выбрал не её. Но она – его, безраздельно и навсегда.

С опушки, с той кромки, где паханая земля деревни Березовый Бор упиралась в древний, дикий лес, донёсся шум. Не праздничный гомон, не песни – а тревожный, рваный гул. Металлический лязг, приглушённые крики, отрывистый лай псов. Люди. С железом в руках. Железо – не дар лесных духов, не благо. Оно режет не только плоть, но и саму связь с миром, тонкие нити, что тянутся от всего живого к сердцу Матери-Земли. Железо глушит голоса навьев и берегинь, заставляет духов отшатнуться и уйти вглубь. Потому-то оно – в руках воинов, а не ведающих.

Дарина замерла за буреломом, в прохладной тени упавшей сосны, что вся поросла седым, как старческая борода, мхом. Лукошко её, туго набитое поздними ягодами – костяникой, румяной брусникой, горьковатой черникой, – стояло у корней, позабытое. Она не дышала, вобрав в себя весь воздух, и смотрела, вжимаясь в землю.

И вот из чащи, раздвинув лапником, выскочила волчица.

Не просто зверь. Не просто хищник. В ней чувствовалось нечто большее. Шерсть на боку и ляжке была пропитана кровью – тёмной, запекшейся, почти чёрной, будто её полили дёгтем. Передняя лапа безвольно повисла, сломанная, вероятно, метким ударом копья или стрелой из тугого лука. Но пасть её была сомкнута. И в ней, зажатый аккуратно, будто драгоценность, лежал свёрток. Грубый посконный плат, выцветший от солнца и дождей, пропахший овечьим молоком и дымом человеческого очага. А в плату том – младенец. Не плачущий. Не кричащий. Лишь тихо постанывающий, словно раненый птенец, выпавший из гнезда.

За ней, руша подлесок, неслась погоня.

– Гой! Туда! Приметил! – пронзительно кричал молодой воин из рода Оленя. На его посконной рубахе был вышит знак рода – стройный рогатый зверь, будто бы летящий над землёй. – Не дать уйти, тварь лесная!

– Недотепа! Осторожней! – перекрикивал его старший, мужчина с лицом, изборождённым шрамами, будто молнии самого Перуна когда-то играли на его коже. – Держи стрелу! Чадо зацепишь, оголтелый!

Но молодой, горячный, уже занёс лёгкое охотничье копьё – не для ратного боя, а для зверя. Он не видел в волчице ничего, кроме нечисти, оборотня, похитителя детей. Не видел – и не желал видеть.

Волчица, не обращая внимания на крики, рванула в густые заросли орешника. Колючие ветви хлестали её по морде, оставляя кровавые полосы на и без того израненной шкуре, но она не сбавила хода. Напротив – прижала драгоценный свёрток к груди ещё крепче, защищая его своим телом. Она бежала не просто от смерти. Она бежала к спасению. Чувствовалось это в каждом её напряжённом мускуле, в каждом отчаянном взмахе хвоста.

И Дарина это видела. Не глазами – сердцем, тем самым внутренним зрением, что пробудил в ней дед. От волчицы не исходила злоба. Не исходило безумие. Исходила лишь ярая, отчаянная решимость. Та самая, что бывает у матери, когда она заслоняет собственное дитя от верной гибели. А от свёртка… от него тянулась тонкая, почти невидимая нить. Холодная, мерцающая, как роса на паутине в предрассветном тумане. Нить уводила в самую глубь леса – туда, где вековые деревья стояли стеной, так плотно, что даже ветер не мог просочиться в их чащу. Туда, куда люди из Березового Бора не ходили. Где не смели ходить.

Туда, где обитал сам Лесовик-Хозяин.

Дарина двинулась вслед, отринув страх. Бесшумно, как учил дед: пяткой – на мягкий мох, носком – на прочный корень, дыхание – в такт шелесту листвы. Сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь гулом в ушах, но она гнала прочь дрожь. Она думала о свёртке. О волчице. О том, что должна увидеть, чем закончится эта погоня.

Крики людей вскоре стихли, затерялись в зелёной гуще. Лес поглотил их, словно болотная трясина – случайный камень. Воздух вокруг стал иным – плотнее, тяжелее, с явственным привкусом озона и влажной, холодной земли. Пахло приближающейся грозой, хотя в просветах меж крон небо синело, чистое. Это был не дождь. Это был переход. Смена граней.

И вот перед ней – поляна.

Не простая полянка, а место сильное, отмеченное. Посреди неё росла старая, могучая сосна, ствол которой неестественным образом изогнулся в почти правильное кольцо – будто сама богиня Макошь, прядущая нити судеб, сплела его в час сотворения мира. У её подножия, на примятой траве, лежала волчица. На боку. Грудь вздымалась редко и с трудом. Из страшной раны на боку сочилась жизнь, медленно окрашивая хвою и мох в ржаво-чёрный цвет. Рядом, на развороченном плату, лежал тот самый свёрток. Он шевелился. Из него доносилось тихое, жалобное похныкивание.

А совсем рядом, тычась слепой мордочкой в холоднеющий бок матери, копошился волчонок. Крошечный, слепой, с ещё не раскрывшимися глазами-бусинками. Он искал тепло, молоко, жизнь… но жизнь уходила, утекала вместе с тёмной кровью.

Дарина подошла. Медленно. Осторожно, выставляя подошвы босых ног так, чтобы не хрустнула ни одна ветка. Волчица приоткрыла глаз. Один – уже затянутый мутной пеленой приближающейся смерти. Но в нём не было ни страха, ни злобы. Была лишь просьба. Последняя, завещательная.

И Дарина поняла: это не похищение. Это – дар. Передача. Завещание.

Она опустилась на колени, не боясь помять подол простой домотканой рубахи. Дрожащими от волнения пальцами развернула грубый плат. Под ним оказалось маленькое, красное, сморщенное личико с глазами, ещё не видящими, но уже чувствующими боль и холод. А волчонок, почуяв исходящее от неё живое тепло, неуклюже пополз к её коленям. Холодный мокрый нос ткнулся в ладонь – и в ту же секунду Дарина почувствовала незримую связь, тонкую и прочную, как шёлк паука. Они теперь её. Её дети. Её судьба.

Не раздумывая, она взяла обоих. Младенца – прижала к груди, согревая дыханием. Волчонка – под мышку, бережно завернув в подол рубахи. Они были такими хрупкими. Такими беззащитными. И такими чужими жестокому миру людей, где всё делилось на своё и чужое.

Она обернулась, чтобы идти назад, – и кровь застыла в жилах.

Тропы не было.

Сосны и ели стояли те же, но… иные. Искажённые, будто увиденные сквозь дрожащий воздух жарким днём. Они словно насторожились, сдвинулись плотнее. Свет сумерек, которых ещё не должно было быть, преломлялся странно, неуловимо, будто падал сквозь толщу воды. Воздух звенел от тишины – но тишина эта была не пустой, а наполненной. Тысячи незримых глаз смотрели на неё из сумрака под сенью крон. Не враждебно. Пристально. Оценивающе.

– Лесовик… Дедушко лесов… – прошептала она, и голос её прозвучал глухо, будто поглощённый ватой.

Она знала правила, переданные дедом. Чистые помыслы. Безоговорочное уважение. Обязательный дар. Но она пришла сюда не одна. Она принесла на это священное место чужую боль, чужую кровь, нарушила его вековой покой. И теперь должна была заплатить. Отдать что-то взамен.

Дрожащими, не слушавшимися руками она высыпала содержимое своего лукошка на плоский, замшелый валун у корней сосны-кольца. Горсть ягод – всё, что у неё было. Потом поклонилась до самой земли, касаясь лбом холодного мха.

– Хранитель-батюшка… Лесной дедушко… Не води меня тропой забвения, отпусти восвояси. Несу я своих суженых, своих по крови и духу… Не дам их в обиду никому. Душа за душу положу. Кровь за кровь пролью. Долг за долг отдам.

Лес молчал в ответ. Давление в воздухе нарастало.

Тогда она вспомнила древний обряд защиты, тот, что показывала ей старая бабка-вещунья из их же рода, когда Дарина впервые, будучи малой, увидела русалку в лесном омуте. Подняла с земли сухую, но крепкую ветку сосны и, крепко сжимая её в пальцах, очертила вокруг себя и двоих детей неровный, но замкнутый круг. Не просто линию на земле. Защиту. Границу между мирами.

Воздух задрожал, заволновался, словно вода в озере от брошенного камня.

Ветви исполинских деревьев впереди сомкнулись – и тут же разошлись, открывая неширокий, но явственный проход. Не назад, к деревне. Вперёд. Туда, куда всё это время вела та самая мерцающая нить судьбы.

Сжав в охапке своих новых детей, Дарина сделала шаг. Первый шаг в неизвестность.

Земля под ногами на мгновение ушла, поплыла. Потом вернулась. Но стала совершенно иной.

Под её босыми пятками теперь лежал мох. Но не рыжий и не зелёный, а светящийся. Бледно-голубой, фосфоресцирующий, как лунный свет на свежевыпавшем снегу. Воздух стал густым, тягучим, сладковатым на вкус, с примесью смолы и чего-то незнакомого, неземного. Деревья вокруг были исполинами, в три обхвата толщиной. Кора их была тёмной, почти чёрной, и покрыта причудливыми серебристыми узорами, будто вырезанными рукой искусного, но незримого резчика. С гигантских ветвей свисали лианы с огромными цветами, которые медленно пульсировали ровным фиолетовым светом.

Кругом стояла тишина. Абсолютная, всепоглощающая. Ни ветра. Ни птиц. Ни шороха насекомых. Даже младенец и волчонок замолкли, заворожённые и напуганные этим неземным безмолвием.

Дарина обернулась.

Позади неё стояла стена тумана. Молочно-белая, плотная, совершенно непроницаемая для взора. Ни леса. Ни деревни. Никого из мира, что она знала с рождения.

Она осталась совсем одна.

С двумя детёнышами на руках. Один – человек, плоть от плоти её народа. Второй – зверь, дитя леса. Но оба – её, принятые сердцем и душой.

И здесь, в этом странном мире, где время текло по иным законам, где духи не прятались в тени, а смотрели прямо в глаза, где каждый шаг мог стать последним, – здесь начинался её долг. Её путь.

Она сделала шаг вперёд по светящемуся мху.

Не зная куда. Не зная зачем. Но твёрдо зная – должна.

Потому что в этом мире истинная сила заключалась не в остроте меча. Не в громкости крика. Не в холодном железе.

Сила – в выборе. В решении, принятом сердцем и подкреплённом волей.

И она свой выбор уже сделала.

Глава 2. Безвозвратное

Тишина обрушилась на Дарину не как отсутствие звука, а как живая, осязаемая сущность. Она впивалась в уши, давила на виски, заглушая всё, кроме бешеного стука собственного сердца и прерывистого, слишком громкого дыхания. Воздух здесь был густым, словно разогретая смола, и пах сыростью, смешанной со сладковатой гнилью, – будто сама земля дышала на неё ледяным выдохом из глубин Нави. Каждый вдох напоминал: она больше не в Яви. Переход свершился.

Она сидела на корточках, инстинктивно сжимая в охапке двух младенцев. Человеческое дитя, завёрнутое в промокший, грубый посконный плат, и волчий детёныш, уткнувшийся холодным носом в её бок. Оба затихли, измученные и напуганные. Её собственная дрожь, ледяная, исходившая из самого сердца, не унималась. В ушах стоял один-единственный вопрос, отчаянный и детский: «Где я?»

Ответом служили молчаливые исполины-деревья. Их тёмная кора была покрыта затейливыми серебристыми узорами, будто кто-то незримый вырезал их таинственным резцом. Мох под босыми ногами светился мертвенным бледно-голубым сиянием, отбрасывая на всё вокруг призрачные, шевелящиеся тени, – казалось, сама вечная ночь смотрит сквозь них чужими глазами.

Она попыталась встать, но ноги, одеревеневшие от страха и усталости, подкосились. Голод острой судорогой свел живот. Разжав закоченевшие пальцы, она увидела на ладони последнюю горсть ягод, принесённых из своего мира. Кислый сок на языке вспыхнул ярким, почти болезненным воспоминанием: солнце, пригревающее лицо, шелест ржаного поля за околицей, уютный запах дымка, стелющегося из печной трубы её куреня…

Дом. Мать.

А отец… пал два года назад на дальней заставе, отражая набег воинственных балтов. Его тяжёлая секира не спасла от чужого топора. Его больше нет. Никто не придёт за ней. Она осталась совсем одна, за гранью мира.

Слёзы, горячие и солёные, покатились по её грязным щекам. Они упали на светящийся мох – и тут же с шипением испарились, будто не имели никакого права осквернять собой эту землю.

Внезапно волчонок – она уже мысленно, сама не зная почему, назвала его Храпком – поднял голову и тихо, жалобно заскулил, уставившись слепыми глазёнками в пустоту между двумя исполинскими деревьями.

Из зарослей гигантского папоротника, листья которого были размером с лодочное весло, выползло нечто.

Это было не зверь и не дух в человеческом понимании. Существо, словно слепленное из переплетённых корней, клочьев мха и чёрной, влажной земли. Лица у него не было – лишь глубокая впадина, в которой тлели два бледных огонька, похожих на гнилушки, светящиеся в глухую осеннюю ночь. Оно не шло – беззвучно скользило, не касаясь призрачными ступнями земли.

Остановилось в двух шагах. Взглянуло на неё этими ледяными огнями.

И в сознание Дарины, не через уши, а как внезапный удар северного ветра, врезалась чужая, тяжёлая мысль:

«Уйдёшь – смерть. Останешься – смерть. Иди к Воде. Ищи. Плати».

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. После него в груди остался леденящий холод, а в душе – гулкая, всепоглощающая пустота.

Лес говорил с ней. Не предлагал, не просил – приказывал.

Слёзы хлынули с новой силой – слёзы безысходности, осознания собственного ничтожества перед силами, в чьи владения она вторглась. Они умрут здесь. Все трое. Их кости не найдут, по ним не справят тризну.

Но тут же, сквозь панический страх, в памяти всплыли её собственные слова, произнесённые с последней надеждой у подножия сосны-кольца:

«Душа за душу. Кровь за кровь. Долг за долг».

Она не просто дала обещание духам. Она дала его себе.

Дарина стиснула зубы до хруста. Загнала страх в самую глубь, заставила его замолкнуть. Голод, усталость, отчаяние – всё это было ничто перед долгом, который она добровольно взвалила на свои хрупкие плечи.

Она заставила себя осмотреться, искать знак, подсказку. И увидела: на коре деревьев в ту сторону, куда скрылось существо, рос другой мох – не светящийся, а сочный, изумрудно-зелёный, и на его бархатистых кончиках дрожали крохотные капли чистой влаги. Вода. Жизнь. Путь.

Подобрав детей, прижимая их к себе так, будто они были частицей её собственной плоти, она двинулась вперёд. Один шаг. Второй. Спина ныла от ожидания удара, когтей, неведомой кары – но вокруг по-прежнему стояла лишь всевидящая, безразличная тишина.

Тем временем на той стороне, у самой кромки Яви, в деревне Березовый Бор, царила мрачная, подавленная суета.

Люди с лучинами и смоляными факелами возвращались с третьей за день вылазки. Их плечи были сгорблены не столько от усталости, сколько от бессильной ярости и страха. Поиски не просто не увенчались успехом – лес будто захлопнулся, став глухой, непроницаемой стеной.

Весея, мать Дарины, стояла в стороне от всех, вцепившись побелевшими пальцами в грубый подол своей рубахи. Вдова, проводившая мужа в последний путь к кургану. А теперь – и дочь, её кровиночка, её свет в глазах, пропала в лесу. Лицо Весеи было серым, безжизненным, будто вылепленным из пепла. Никто из родичей не подошёл к ней, не положил руку на плечо. Только холодный ветер с бора обвевал её одинокую, ссутулившуюся фигуру, словно готовя место для нового кургана.

Горе одной семьи горькой струёй вливалось в горе другой. Несколько ночей назад из куреня Светозара и Мирославы похитили новорождённого сына, наследника и продолжателя рода. В горнице осталась лишь пустая зыбка, колышущаяся от сквозняка, да входная дверь, беспомощно хлопающая на ветру. Мирослава не вставала с постели, захлебываясь беззвучными рыданиями. А Светозар, глядя на обезумевшую от горя Весею, чувствовал, как в его душе зреет чёрная, отвратительная догадка: не связаны ли эти две беды в один тугой узел?

– Всё, – прогудел староста Борислав из рода Медведя, тяжело подходя к Весее. Его мозолистая ладонь легла на её плечо – тяжёлая, как надгробный камень. – Больше не найдём. Лес закрылся. Не отдаёт. Прости, Весея. Девочку твою… не вернули. Лес взял свою дань.

– Но… она же там… одна… – прошептала женщина, вглядываясь в непроглядную, чёрную стену леса, где уже начинали плясать зловещие тени. – Моя девочка… одна…

– Не одна, – угрюмо бросил, проходя мимо, один из воинов, опуская окровавленную рогатину. Лицо его было мрачным. – С ней теперь Леший хозяин. Или того хуже, какая навья. Считай – уведённой в Навь. Её больше нет для Яви. Как и того младенца Светозарова…

Светозар, стоявший неподалёку, вздрогнул, будто его ударили плетью по лицу. Пальцы его сами собой сжались на рукояти охотничьего ножа, впиваясь в дерево до побеления костяшек.

– Завтра на заре справим обряд, – сказал Борислав, качнув седой, похожей на камень головой. В его усталых, прозревающих насквозь глазах мелькнула знакомая всем старая боль. – Помянем. Как поминаем всех, кого безвозвратно забрал Лес. И сына твоего, Светозар. И Дарину, дочь Весеину…

Внезапно из чащи, с треском ломаемых сучьев и тяжёлым храпом, вывалился Держикрай, один из лучших следопытов. Лицо его было исполосовано кровоточащими царапинами, а в широко раскрытых глазах стоял дикий, животный ужас.

– Медведь! – выдохнул он, едва переводя дух. – В буреломе, у Чёрного оврага! Шерсть дыбом, пасть в пене! На Станислава кинулся… лапа…

Из темноты за ним появились другие. Двое поддерживали Станислава, юношу из рода Оленя. Лицо его было белее зимнего снега, а на плече и спине зияли глубокие рваные раны, из которых медленно, но неумолимо сочилась алая кровь. За ними, мрачный и неотвратимый, как сама судьба, шёл Всеволод из рода Волка. Его боевой топор был испачкан в бурых, запекшихся пятнах.

– Ушёл, тварь, – коротко, без лишних слов, доложил он Бориславу. – Не в себе был. Не по-осеннему злой, не для жировки. Словно бесом одержим. Ранили – не добили. Ушёл в самую чащобу. Станислава еле оттащили, чуть душу не отдал.

Собравшийся народ загудел, как встревоженный улей. Медведь-шатун в такую пору, да ещё и не по сезону свирепый – хуже любой дурной приметы. Это верный знак гнева лесных сил, знак, что духи отвернулись от деревни.

– Всё! – громовым голосом, перекрывая гул, крикнул Борислав, и в его голосе слышалась не только власть, но и тревога. – Всем в селение! Немедля! Раненого – нести к Малуше-знахарке! Двойную стражу выставить на частокол! И чтобы никто, слышите, никто не смел сунуться в лес до утра! Лес нынче не принимает нас. Он прогневан.

Он развернулся и тяжёлой поступью пошёл к огням деревни, к запаху дыма и хлеба, которые теперь казались такой ненадёжной защитой. Люди, подавленные и напуганные, поплелись за ним, оставляя на опушке лишь тьму и отчаяние. Весея так и осталась стоять на краю пропасти, что зияла меж тёмных стволов.

– Вернись, дочка… – прошептала она в надвигающуюся, ничего не сулящую ночь. Голос её был тих и беспомощен. – Ты у меня одна… последняя…

Но лес молчал, безжалостный и равнодушный к человеческому горю.

А где-то в его непостижимой, чуждой гуще, не слыша мольбы матери, Дарина, дочь Весеи, делала свой первый осознанный шаг к Воде. К выживанию. К своей страшной, но принятой ею достойной судьбе.

Шаг в Безвозвратное.

Глава 3. Кровь за воду

Лес не прощает слабости. Он не злится, не мстит – он просто забирает своё, как река забирает песок с берега. Это его природа, его древний, неумолимый закон.

Дарина шла, прижимая к груди двух беспомощных существ: младенца-человека, чьё имя ещё не было дано на родовом капище, и волчонка, едва успевшего открыть глаза. Её ноги, босые и исполосованные колючим кустарником, оставляли на светящемся мху неясные отпечатки. Но казалось, что следы её оставались не только на земле, но и в самом воздухе Иномирья, будто Лес впитывал её страх, её боль, её усталость, как губка впитывает влагу. Вокруг не было ни привычного дня, ни знакомой ночи – лишь тусклый, мерцающий, словно подводный, свет, что пробивался сквозь непроглядную листву исполинских деревьев. Их стволы были толщиной с крепостную стену, а ветви сплетались над головой в живой, шевелящийся свод. И в этой зелёной гуще двигалось нечто – не птицы, не звери, а духи, чьих названий не знал язык людей Яви.

Она не плакала. Плакать – значило признать себя жертвой. А жертва в этом лесу – лишь корм для ненасытных корней, уходящих в самую преисподнюю Нави.

Во рту пересохло до хруста, язык прилипал к нёбу. Губы, потрескавшиеся и обветренные, сочились солёной кровью, которая медленно стекала по подбородку. Дети постанывали тихо, на грани слуха, словно инстинктивно боялись разбудить что-то древнее, спящее на дне векового оврага. Дарина отдавала себе отчёт: если она не найдёт воды до наступления здешних сумерек, они умрут. А в этом лесу рассвета можно было ждать вечно.

И тогда сквозь оглушительную тишину пробилось журчание.

Тонкое, серебристое, похожее на голос девичий во время обрядового причета на поминках. Оно звало не ушами, а самыми костями, вибрацией, отзывающейся в каждом суставе. Она поплелась на звук, спотыкаясь о корни, похожие на спинные хребты подземных чудовищ, цепляясь рваным подолом рубахи за колючие лианы с листьями цвета старой меди. И наконец увидела его – ручей. Чистый, прозрачный, струящийся меж камней, покрытых изумрудным, бархатным мхом. Но вода в нём не отражала её измождённое лицо. Она мерцала изнутри собственным светом, будто в её глубинах плавали размолотые в пыль звёзды.

Дарина опустилась на колени у самой кромки. Руки её тряслись от слабости и напряжения. Она сложила ладони лодочкой, чтобы зачерпнуть живительной влаги, – и замерла.

Вода была тяжёлой. Не по весу, а по смыслу, по той силе, что исходила от неё. Она пахла озоном после грозы и старым, намоленным камнем, что лежал в центре родового святилища Перуна. Это была не просто вода. Это был сок Мирового Древа, стекающий в жилы Иномирья, кровь самой земли.

Пей, – шептал измученный жаждой разум, готовый на всё ради глотка влаги.

Не пей, – кричало что-то глубинное в сердце, помнящее, что в этом мире ничто не даётся даром и за всё приходится платить.

Воздух над ручьём внезапно задрожал, застыл, словно лёд. И из самой глубины, из водоворота мерцающих струй, поднялась она – Водяница. Не ведьма, не демон, а дух-хранительница источника, чья плоть была соткана из струй, чьи волосы – из длинной тины и речных водорослей, чьи глаза – два чёрных омута, не имеющих дна и не знающих времени. Она не угрожала. Она просто была. Так же естественно, как сама река, как ветер в кронах, как долг, что висел на душе Дарины.

«Моя вода, – прозвучало в голове девочки, голосом подводных течений и шелеста камыша. – Жизнь моя – в ней. Возьмёшь – отдашь. Таков закон. Плати».

«У меня… ничего нет, – выдохнула Дарина, поднимая глаза на духа. Голос её дрожал, но не срывался в плач. Она не просила милостыни. Она лишь констатировала факт, признавая свою нищету перед силой источника.

Взгляд Водяницы, тяжёлый и пронзительный, скользнул по сжатому кулаку девочки. Там, в складках загрубевшей ладони, пряталась последняя ягода черники – сморщенная, почти высохшая, но всё ещё хранящая в себе отголосок лета. Это было последнее, что связывало Дарину с Явью: с солнечным полем за околицей, с тёплым, напевным голосом матери, с ощущением безопасности и дома.

«Всё имеет свою цену, дитя Яви, – прошелестел в её сознании голос духа, похожий на шорох прибрежного тростника. – Память. Голос. Годы, что тебе отпущены. Чувство, что греет душу. Выбирай, что оставить у моего ручья. Или уйди – и умри. Их смерть будет на твоих руках, и твой дух не найдёт покоя в полях Нави».